Мальцев Всеволод Витальевич: другие произведения.

Парализованная кукла

Сервер "Заграница": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Мальцев Всеволод Витальевич (v_maltsev@inbox.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 300k. Статистика.
  • Повесть: Россия
    •  Ваша оценка:

    ПАРАЛИЗОВАННАЯ КУКЛА

    Сентиментальная повесть

      
       СОДЕРЖАНИЕ
      
       Часть первая
       Глава 1. РЕЛАКСАЦИЯ
       Глава 2. ПЕРВЫЙ БРАК - КОМОМ
       Глава 3. СУПЕРДРУЖБА
       Глава 4. ВТОРАЯ ПОПЫТКА
       Глава 5. ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
       Глава 6. НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ
       Глава 7. А ЧТО ДАЛЬШЕ?
      
       Часть вторая
       Глава 1. НОВОРУССКАЯ МОСКВА
       Глава 2. НАБЛЮДАТЕЛЬ
       Глава 3. ТРИ ВОПРОСА
       Глава 4. МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
       Глава 5. БАССЕЙН
       Глава 6. СВЯТАЯ ПРОСТАТА
       Глава 7. КОМПЬЮТЕРНАЯ ТОМОГРАФИЯ
      

    Часть первая

      

    Памяти отца.

    Все персонажи в повести вымышлены.

    Любые совпадения носят случайный характер.

      
       ГЛАВА 1.
       РЕЛАКСАЦИЯ
      
       Лифт дернулся и остановился. Чистяков выехал на лестничную площадку, подъехал к общей, железной двери и открыл её. Затем проехал на своей коляске по узкому, захламленному старыми стиральными машинами, картонными коробками, лыжами и прочим барахлом тускло освещенному коридору и начал открывать двери в квартиру.
       Так и есть. Никого. Проехал на кухню, снял с крючка сумку и поставил её на пол. "Странно, - подумал Слава, - обычно кто-нибудь, услышав по домофону "брям", открывает двери, встречает". "Добытчик" из магазина вернулся, и никого. Умотали, что ли, куда-то с утра? Или ещё не встали, сони? Странно до удивления".
       В квартире стояла какая-то необычная, неестественная тишина. Часы показывали десять утра. На кухонном столе лежала записка: "Анализ крови плохой, вызвали 03, увезли в больницу". Почерк матери: красивый, аккуратный. Конечно, не такой, как ещё лет десять назад. Буквы уже потихоньку начинают плясать, отцепившись друг от друга. Но ещё ничего. Ещё угадывается старая школа чистописания ручками с железными перьями, когда надо было держать наклон, не забывать про жирные, полужирные и совсем тонюсенькие линии. Написана недавно. Жена, наверное, в это время уже собрала дочку и стояла в дверях. Она писать не любила. Постоянно делала ошибки и стеснялась своей вопиющей, на его взгляд профессионального филолога, безграмотности.
       В голове засуетились, замелькали никчемные вопросы: "Где они сейчас? Насколько всё плохо? Куда ехать? Что предпринять? А ведь чувствовал, чувствовал он, что должно что-то случиться! Вот и случилось. Дождался, наконец, чего так боялся, но, несмотря на все свои страхи, ждал. Теперь сиди с этой бумажкой в своей коляске и сортируй в уме всё важное от порожнего! Мысли путались, отпихивая друг друга и мешая сосредоточиться. Каждая старалась перекричать всех остальных:
      -- Я!
      -- Я самая важная!
      -- А я самая умная мысль в эту минуту!
      -- А я самая практичная и реальная!
      -- Нет, я! Обрати на меня внимание!
       Каждая считала себя единственно верной и спешила заявить о себе, любимой:
      -- А, действительно, вдруг что-то серьезное?
      -- Что теперь будет?
      -- А что? Ничего, все нормально.
      -- А вдруг?
      -- Что вдруг?
      -- Вдруг это - всё?
      -- Да, пошел ты!
       Последняя понравилась ему больше всех. Он выехал в холл, приподнялся на руках и привычным движением перегрузил свое тело из коляски на костыли. Потом, опираясь на них, и на одну свою более-менее чувствительную ногу, проковылял в гостиную и плюхнул свой торс на диван. В руки - обмылок пульта. Голову - на маленькую подушечку. Ноги на дальний подлокотник, чтобы были выше головы. Так лучше думается.
       На экране черного пластикового "Sony" двое - он и она мексиканской наружности - поочередно открывали рты и неприязненно поглядывали друг на друга. Опять какая-то латиноамериканская разборка житейских полетов в очередной мыльной опере. Видимо, еще вчера досматривал передачу уже без звука.
       Во время ужина дочка ничего не ела, сидела молчаливая и бледная. Вопросы о своем самочувствии игнорировала и, отодвинув тарелку, сама, без многократный напоминаний, ушла спать. Такое поведение, естественно, не на шутку взбудоражило жену и она вызвала неотложку. Приехал приятный, не дерганый мужчина, посмотрел дочкин язык, горло, пощупал живот. "Главное - не пропустить аппендицит, - сказал он и ещё раз, видимо посильнее, понадавливал и поотпускал двумя пальцами маленький детский животик. Дочка молчала и сосредоточенно смотрела в потолок.
       - Тебе не больно? - спрашивал доктор.
       - Скажи правду, не молчи, - пыталась помочь ему жена.
       - А так? - продолжал свои экзекуции врач.
       - Нет, нет, - еле слышно отзывалась дочка.
       - Что у неё? - спросила жена.
       - Пока ничего страшного, но надо понаблюдать. Если начнутся боли, срочно везите. В любое время суток. Машина есть? - без особой надежды на утвердительный ответ спросил доктор.
       Машина стояла в гараже и при необходимости всегда могла быть подогнана к подъезду минут за сорок, не раньше. Жена, несмотря на всевозможные уговоры мужа, за руль не садилась - боялась. Поэтому, в пожарном порядке машиной они воспользоваться не могли. Пока он доедет на своей коляске до гаража, пока прогреет мотор, пока вернется... Записал адрес клиники. Листочек и сейчас выжидающе свешивался, прикрепленный скотчем к нижней части монитора.
       Оставалось просто ждать. Правильно говорят, ничего не бывает хуже, чем ждать и догонять. Своим студентам на первых ознакомительных занятиях он тоже всегда с пафосом, назидательно говорил суть этой старой поговорки, но по-своему:
       - Главное в жизни: не торопиться и не опаздывать.
       Надо ли было вообще им это говорить? Разве в их возрасте будешь задумываться над словами какого-то очкарика, с которым будет всего одна мало-мальски серьезная встреча в жизни - экзамен. Никогда. И фраза - банальный штамп. Не торопиться, не опаздывать, есть кашу, мыть руки. Полный абзац.
       Если бы можно было повторить те годы преподавательской работы, всё было бы по-другому. А, может быть, и нет. Какое теперь это имеет значение!
       Да, ждать и догонять...
       Нет, догонять все-таки лучше. Все-таки, какое никакое движение. А ждать - полное бездействие. Оно угнетает и давит на психику. Человек болеет, лечится - ждет выздоровления; сидит в приемной - ждет вызова и решения своей проблемы; ждет письмо.... Да мало ли чего ждет человек. Все одно - ожидание, бездействие, незнание того, что ждет впереди и дождешься ли того, что хочешь.
       Чтобы как-то скоротать время, Слава попытался "отключиться". Еще с детства он имел интересную способность: не засыпая совсем, дремать, заказывая себе тему того или иного "сновидения", или, как он больше любил сокращенно называть - видения. В детстве ему всегда казалось, что это особенность только одного его организма, что он один такой во всем мире, и никто больше так не может. С возрастом понял, что это не так. Много таких, обломово-маниловых, да только никто в этом другому не сознается. Лежит себе каждый по себе, мечтает, или жизнь свою, как пленку, проматывает, да что-нибудь в ней подкрашивает. Была черно-белой, с серым, неприметным персонажем - стала цветной, с настоящим героем. И герой этот тоже потихоньку из серой личности превращается в того, о ком, также лежа на диване, где-нибудь через стенку, мечтает какая-нибудь особь противоположного пола. Намечтаются себе. Мечтательные образы, отлетевшие от своих полу спящих хозяев, покувыркаются-покувыркаются, да и вернутся. Это всем позволит расслабиться, забыться и, в конечном счете, отдохнуть. Зла - никакого. Всё лучше, чем на улице крутость свою показывать.
       Вот и сейчас он решил воспользоваться этим методом релаксации. Лег на диван, закрыл глаза и заказал в свою рубку управления (так Чистяков называл ту часть мозга, до которой доходило, что он, собственно, хочет в то или иное время своего пребывания в этой жизни) видение-воспоминание:
      
      

    ВИДЕНИЕ ПЕРВОЕ

      
       Он проводит занятие английского языка в какой-то маленькой аудитории. Одни к учебе относятся серьезно, другие - не очень. Третьим вообще всё по фигу. И как потом работать будут? Или надеются, что всё им будет переводить секретарша или электронный мини-переводчик?
       С этой точки зрения, наиболее благодарная аудитория - это абитуриенты. У них ещё всё впереди. Они ещё не думают о том, что учеба - учебой, а престижная работа, достойный заработок - это совсем из другой оперы. Что на том, следующем этапе распределения важную роль будут играть не знания, а совсем другие вещи. И стараются, стараются. Всё учат, вежливо улыбаются. Благодать, а не ученики!
       А эти... Эти - разные. Кто-то действительно учится, но в основном -отсиживают положенный срок. Как в армии. Солдат спит - служба идет.
      

    ***

       Непослушные ноги вдруг снова дёрнула внезапной судорогой. Видение исчезло как утренний сон от внезапного пробуждения. Бывает. За столько лет можно было бы и привыкнуть. Но не думать об этом и не обращать на это внимание он не мог. Мышцы время от времени сводило сильной, неизвестно откуда накатывающейся, болью. Она растекалась от ягодиц до пальцев ног, скрючивая их в разные стороны. В этих случаях Чистяков всегда пытался, как мог, массажировать стопы, резко дергать на себя за большие пальцы. Иногда это помогало. Но в последнее время все эти простенькие виды ухода от боли уже не действовали.
       Чтобы в прямом смысле слова уйти от боли, он попытался встать на одну ногу. Потихоньку, опираясь на костыли, вышел в коридор, остановился у зеркала, внимательно осмотрел свое лицо. Потом повернулся боком, прикинув, не очень ли бросается в глаза сутулость. Понял - бросается, ещё как! Ну, что же делать. Ладно. А вообще-то, внешность самая обыкновенная. Бывает хуже. В том смысле, что Он всегда считал себя одним из тех людей, которые похожи друг на друга и на массу своих современников. Не красавец, но и явных признаков уродства нет. О таких, любительницы пороманничать на отдыхе говорят: "А что? Привыкнуть можно. Не всю же жизнь смотреть!"
       Если бы не ноги...
       Да, конечно. Жизнь у него сложилась самая, что ни на есть, обыкновенная, стандартная. Сколько раз в прошлой, "здоровой жизни" ловил он на себе странные взгляды: то доброжелательные, то злобные, то просто любопытные. И каждый раз видел, что люди принимают его за кого-то другого.
       Иногда прохожие даже останавливались, теребят друг друга за локти и говоря в пол-голоса:
      -- Видел (а)?
       А он шел себе мимо. Меня мол, все это, естественно, не касается. Мало ли что себе люди навоображают? Да вот, только пару лет назад, например, ещё до операции, ходил он в поликлинику на своих здоровых ногах получить новый полис:
      

    ВИДЕНИЕ ВТОРОЕ

      
       Выходит уже почти на улицу и, находясь между стеклянными дверями, замечает, что как-то очень уж подозрительно засуетилась вдруг сидящая у ног хозяйки напротив выхода овчарка. Псина виляет хвостом, поскуливает и все на него смотрит, нехорошо смотрит, вот-вот бросится. Он, в свою очередь, пытаясь не суетиться, медленно, насколько храбрости хватает, идет мимо, обходит странную парочку метров за пять. Слышит, женщина приговаривает: "Спокойно, Рэксик, спокойно, это не наш папа". А пес и верит, и не верит. Морду наклонил на бок, чтобы его ещё раз под другим углом рассмотреть. Понял, наконец, что ошибся и, стыдясь своего промаха, громко рявкнул в его сторону. Мол, вижу я, что чужой ты, чеши отсюда!
       Так он ведь в друзья мохнатым таким с грязными лапами и не напрашивался!
       Или другой пример.
       Как-то в самом начале перестройки, когда все старые сбережения пошли в копилку будущего "новой России" и его кошелек располагал довольно скудными возможностями реализации и без того немногочисленных желаний, пошел он на лужниковский рынок-развал присмотреть себе какую-нибудь интересную летнюю шмотку. Здесь надо сказать, что каждый раз, стоило Чистякову туда попасть, рано или поздно (а чаще всего по несколько раз за трехчасовое пребывание на рынке) его останавливали какие-то совершенно чужие тетки, страшно радовались встрече, пытались то обнять, то просто поговорить и при этом называли его различными именами, которые, как потом оказывалось, принадлежат их начальникам, подчиненным, друзьям и одноклассникам. Долго не могли поверить, что "он не он", что видит их в первый раз. Обижались.
       Вот и в тот раз, выбирал он себе какие-то пляжные тапочки (кстати, послужили они потом от силы недели две, не больше), и вдруг чувствует: наблюдают. Руки самопроизвольно начинают разглаживать карманы. На всякий случай. Глаза - потихоньку оглядывать вокруг себя пространство, как разведчик в поисках хвоста. Видит: ходит кругами вокруг него парочка и улыбается, пытаясь поймать взгляд. Вернее, улыбается и пытается одна только женская половина парочки, а он стеснительный такой с виду, скромненький. "Наверное, из тех маньяков, которые безо всякого выражения лица делают свое черное дело и уходят", - думает он. Так вот. Ходят они кругами, ходят. А минут через пять она, наконец, набирается смелости, подходит и говорит:
      -- Иван Сергеевич, вы тоже здесь?
       - Да, здесь, - ответил Слава, - но я не Иван Сергеевич и, извините, впервые вас вижу.
       - Ой, да ладно вам, - улыбается девица, сверкая чем-то золотым во рту. - Я же работала в вашем магазине на... - И называет какую-то улицу.
      -- Да? Даже не знаю такую. А где это?
      -- Ха! Шутить изволите! - смеётся и пытается взять меня под локоть.
       "Ну, - думает, - все, начинается. Никак мини-банда. А может и не мини. Лохов обувают. Ну, влип. А может, все-таки отобъюсь, убегу", - мечтает. Как вы уже поняли, наш Чистяков - большой любитель помечтать. Говорят - не вредно. Ну, так вот. Рассуждал он так: "Народу вокруг много, не будут же вот так, среди бела дня нападать. Я ведь не новый русский какой. Потом, правда, осенило: я-то не новый, а тот, на которого я в этот раз стал похож, наверное, именно такой, новее не бывает". Но все-таки мечтательно так задумался: "Чего не бывает? Может, все-таки и выкарабкаюсь. Ну, кошелек возьмут, по морде дадут, ребро сломают. Да, ладно. Бывает. Переживать ещё". А тут как раз мужик её вступает:
       - Вы не подумайте ничего. Жена о вас мне все рассказывала. Да я и не ревнивец. Работа есть работа.
       - Ха-ха. Да-да. - Подхватывает она. - Ничего личного, ничего. Только, ха-ха, да, да, совместное решение производственных вопросов.
       И еще звонче засмеялась, совсем не стесняясь уже ясно видимых двух шеренг золотых коронок с редким вкраплением уцелевших желтеющих осколков былой красоты.
       Вам никогда не удавалось подсмотреть, как ведут себя дома, среди своих, такие персоны, которые в окружении коллег, знакомых и даже абсолютно незнакомых людей постоянно улыбаются и подхихикивают своим фразам? Могу рассказать. По моим, конечно же, совершенно случайным, наблюдениям у такие люди за день теряют столько положительных эмоций, что они своей массой сдерживают все отрицательные. Но все в этом мире, как нас учили в школе, подвластно законам физики. Если где-то убывает, значит, где-то обязательно прибудет. Этакое равновесие во всем. Вот и в подобных случаях: сдерживает, сдерживает, но, как только такой человек приходит домой, у него начинается сущее недержание этих самых отрицательных эмоций. Накопившись за день, они загустевают в безудержную жажду скандала, выплескиваются в виде беспричинных истерик и дают о себе знать по вечерам и в воскресные дни днем всем соседям в диапазоне плюс-минус три этажа.
       Поэтому, если вы прилично ладите с такими оборотнями на работе или по месту жительства, никогда не заходите к ним в гости. Унылая картина. Большего лицемерия вы не увидите нигде. При вас, это будет такой же улыбчивый и жизнерадостный человек, каким вы его знаете по сравнительно редким встречам. Но странности поведения его домашних, вас непременно насторожат и удивят. Дети, мужья/жены таких персон (они не имеют обязательной половой принадлежности и встречаются, наверное, даже у трансвеститов) всегда ведут себя тихо-тихо, заискивающе улыбаясь и каждую минуту ожидая вспышки гнева своего лучезарного оборотня. Через некоторое время, вы сами поймете, что что-то не так. И этим что-то будет предчувствие, нехорошее предчувствие. Чем дольше вы там будете находиться, тем сильнее натягивается тетива, тем дольше будет литься ушат гнева на ни в чем неповинных домашних.
       - Нет, - уже более решительно говорит он, отстраняясь. - Вы все-таки ошибаетесь.
       Чувствует, что говорок не московский и, хватаясь за соломинку, спрашивает:
      -- А откуда вы?
       - Ха-ха. Да-да, - ещё более заливается девица, - из Владимира мы, Иван Сергеевич, из Владимира.
       - А вот и нет, - уже более решительно заговорил Слава, заметивший долгожданный проблеск надежды, - вот и ошиблись. Никогда не был я в вашем Владимире.
       Получилось, правда, немного грубовато и пришлось добавить, чтобы не обидеть:
       - К сожалению.
       Они еще раз обсмотрели его с ног до головы. Отошли метров на пять. Ещё раз обсмотрели. Покачали головами, подошли, смущенно извинились и удалились. Ну, а он пошел своей дорогой, к присмотренным тапкам....
      
       ...Да, давно это было. А может, и не было вовсе? Так, приснилось-привиделось? И он опять закрыл глаза:
      

    ВИДЕНИЕ ТРЕТЬЕ

       Это было летом 1971-го. В то время он был простым шестнадцатилетним советским парнем, балованным мамой и папой длинноволосым оболтусом, в промежутке между 9-ым и 10-ым классами отдыхающим на Черном море. Родители снабдили его путевками в санатории/дома отдыха одной весьма серьезной организации и он поехал, расписав предусмотрительно пару футболок именами любимых групп и приведя в порядок старые линялые "Lee".
       Первые 24 дня он провел в Одессе в санатории "Черноморец", затем сел на круизный теплоход "Адмирал Нахимов", безвременно ушедший в мир иной через 14 лет после этого путешествия и поплыл в Новороссийск. Оттуда добрался, наконец, до Геленджика.
       Здесь его ждала вторая половина летнего отдыха - еще 24 дня в другом санатории - "Звездочка".
       Просидев первый вечер в номере и не найдя в этом ничего интересного, на второй день сразу после ужина пошел "гулять по крышам" и набрел на разместившуюся поблизости городскую танцплощадку. Музыканты теребили струны электрогитар, хрипло напевая английские хиты того времени, а во время перекуров заводили пластинки с модным в те годы Ободзинским. Умудренные опытом кавалеры-охотники в светлых безрукавках и темных брюках, в начищенных до блеска полуботинках, быстро оценивали ситуацию. Покружат-покружат вокруг жертвы и хвать, волокут куда-то, поесть-попить-поговорить, а там - как получится. Те же, кто пришел в шортах и вьетнамках, скромно стояли вдоль забора, в ожидании того времени, когда и им что-нибудь перепадет. А если и нет, всегда можно будет сказать себе: "Да не очень-то и хотелось. Мол, я не такая, я жду трамвая".
       Внешний вид Чистякова-подростка: волосы до плеч, потертые джинсы и пестрая рубашка с большими ушами-воротничками, позволяли лишь слоняться среди этих танцевальных "зевак-пляжников" и просто слушать музыку. Так он постоял минут тридцать. Вдруг, видит, подходит к нему одна девица неопределенного возраста. Худенькая, симпатичная, в простеньком коротком платьице. Пошли танцевать под душераздирающий хрип солиста, выводящего хит "The Animals": " The House of The Rising Sun". Разговорились.
       Назвалась Ириной из Владимира. В городе этом она жила с самого детства. Небольшая двухкомнатная квартирка, родители, младшая сестренка. Полный набор. Сказала, что ей 21 год и что учится на втором или третьем курсе какого-то технического вуза, а сюда приехала отдыхать в ту же самую "Звездочку", где из её путевки испарилась к тому дню примерно неделя.
       Две с лишним недели, проведенные с ней, были его первым опытом сравнительно тесного общения с противоположным полом. Походы на море, в горы, обмен одеждой, купания при луне, пьяные звезды после бутылки сухого вина на двоих, болтовня ни о чем. А главное - ближе к полуночи - "сидения перед сном" на лавочке где-нибудь подальше от фонарей...
       Разница в 4-5 лет была особо незаметна. По крайней мере, так ему тогда казалось. А что казалось со стороны - наплевать. Каждый вечер о чем-то болтали, целовались-обнимались. А когда дружок особенно напрягалась и вводил его в стеснительное неудобство своим натягивающим джинсы видом, то он не находил ничего более удачного, как со словами: "Я сейчас", - убежать за ширму из ровно подстриженных туй/кипарисов, сделать десяток приседаний и глубоких вздохов-выдохов, подумать о какой-нибудь полученной в школе двойке, попытаться выгнуть его куда-нибудь в сторону и прибежать обратно.
       Как-то раз, когда через несколько дней у неё уже должна была закончиться путевка, она увлекала его за собой на колючую траву и тихо, с притворным удивлением зашептала на ушко: "Ты ещё никогда не делал этого?" Теоретическими познаниями он, конечно, обладал, но на практике... И он, как первопроходец в диких джунглях, где за каждым баобабом его поджидает опасность, продолжал целовать её в губы, шею, грудь, предусмотрительно, как бы невзначай, оголенные Иркой. Сразу же за хотелось вновь, как обычно, встать и отбежать, но её руки не пускали. Он очень боялся сделать что-то не так, стеснялся спрашивать и молча сделал то, о чем так много слышал от своих хвастливых сверстников. Он даже не спросил её, все ли нормально - тоже не хотел казаться непонятливым, как его будущие студенты. Первый раз прошел практически моментально. Но она не спешила одеваться и продолжала его целовать, всячески показывая, что все идет хорошо. Минут через десять дружок вновь встрепенулся, потом, через некоторое время, ещё раз, и еще.
       А через день-два он заметил: приходит с ней, по обыкновению в обнимку, на пляж, а она не идет плавать. Ну, ни в какую. Так пару-тройку дней и не купалась, оставаясь в тени тентов в матрасную полоску. А на его вопросы отвечала, что не очень хорошо себя чувствует и хочет воздержаться. Ночные посиделки тоже прекратились. То есть сами посиделки-то остались, а вот остальное, самое лакомое ни в какую. Он даже начал обижаться, пока она не объяснила ему биологическую суть изменений женских желаний/не желаний.
       А через год он поступил на филологический факультет одного из московских педагогических институтов, где, проучившись месяц, вместе со всеми поехал на картошку в один из подмосковных колхозов. Вот здесь-то в последний день и случилась с ним неприятность, то есть то, что можно исправить.
       Чистяков так считал: неприятность, в отличии, скажем, от беды, это то, что можно исправить. Беда же - это то, что остается с человеком на всю жизнь со знаком минус. Например, потеря зрения, конечности, способности говорить или, не дай бог, думать и мечтать. То есть, конечно, поправить все возможно. Подлатать, заменить детали на искусственные. Но сделать так, как было - никогда. А вот неприятность - совсем другое дело. Подлатал-подкрасил и вперед.
       Так вот. Это была всего лишь неприятность: он сломал ногу.
       Ступня перевернулась так, как ни одна балерина не сделает. Хорошо, что автобус как раз уже приехал забирать студиозов - работы закончились. Его положили на самодельные носилки и сунули в проход между сиденьями. Обратно ехали, как всегда, с песнями. Одним словом, "отряд не заметил потери бойца".
       Довезли до больницы. Позвонили родителям. Через пару-тройку дней стали стекаться родственники, школьные друзья, однокурсники. Приехала и владимирская Иринка. Постояла, посмотрела и уехала. А он продолжал лежать на вытяжении - пятка проколота спицей, к спице приделаны цепи, к цепям груз - кости раздвинуть. Сорок осколков врач по рентгеновскому снимку насчитал. И как с ними всеми разобрался? Ну, ему видней. Доктор. Понаблюдал он за Славой, понаблюдал, да и сделал операцию. Все обошлось. Да и не могло быть иначе: это же была просто неприятность.
      
      
       Сейчас все эти эпизоды жизни вспоминаются уже с трудом. Многие вообще не любят вспоминать свое прошлое. Ну, было и было. Некогда оглядываться. Жизнь идет своим чередом. Да и встречи с прошлым далеко не всегда приносят то, чего от них ждешь. Так зачем же рисковать? Может быть, пусть все хорошее в прошлом так и останется. Не подправляет же свои картины художник после того, как ставит свою подпись.
       Да, конечно. Слава все это прекрасно понимал головой, но сердце, сердце продолжало свои садо-мазахистские упражнения и раз за разом просило его прокрутить в уме тот или иной эпизод. А сердцу, как говорят, не прикажешь...
       Нога быстро шла на поправку. Дни шли в тупом созерцании потолка и в пролистывании учебников, с тайной надеждой нагнать упущенной, сдав экзамены экстерном. Время от времени заходили старые школьные друзья, с радостью окунувшиеся в новую взрослую жизнь. Заходили и новые знакомые по пединституту. Посидят, посидят, и уйдут по своим делам. И посиделки эти со временем становились всё реже и реже...
       Всем нам, если честно, мало дела до того, кто да как чувствует себя из окружающих, даже если это очень близкие люди. Вот если кто-то из них ногу сломал, попал в аварию или на операцию лег - тогда конечно. Звоним, узнаем: как доехать, что привезти, часы приема. Едем с фруктами, минералкой и прочитанными детективами. Жизнеутверждающе улыбаемся и говорим с приятной улыбкой: "А ты неплохо выглядишь!" И для большей убедительности добавляем: "Да, да. Совсем неплохо! Полежи, отдохни. Будешь, как новенький/кая."
       И уезжаем.
       А так, когда просто сидишь на работе или дома и вянешь, а жизнь утекает... Кому какое дело? А потом вдруг раз и всё. Присел в метро. Всегда стоял - всю жизнь простоял, всем уступая. А тут что-то захотелось сесть хоть на одну остановочку. И не встал. И что? Что он оставил после себя на этом свете? А что, собственно, ему надо было здесь оставлять? Дерево? Дом? Детей? Но разве всё это можно называть "наследством"? Разве что в одном случае: если это слово происходит от глагола "наследить". Потому что настоящее наследство, то есть то, что мы подразумеваем под этим словом, несомненно, должно что-то давать, а не брать.
       Даже дерево, не то что дом, требуют постоянного ухода, а значит вложения средств и времени, что, собственно, одно и тоже. А уж если говорить о детях, то здесь рассматривать их в качестве "наследства" можно было разве что в период рабовладения.
       Другое дело, когда человек оставляет своим близким то, что может постоянно или хотя бы какое-то время после его смерти, приносить им дополнительные доходы. В идеале, как казалось Чистякову, это должно быть или хорошо налаженное дело, раскрученная десятилетиями фирменная марка или, на худой конец, книга. Хотя с ними свои проблемы.
       По телефонным проводам удивление: "Что ты говоришь? Так вроде и не болел никогда, не жаловался не на что?" Болел. Каждый человек всю свою жизнь болеет и только под конец умирает. Потому что болезнь - это борьба за выживание, а значит, это и есть сама жизнь. Просто, один человек жалуется на болезни, а другой - просто живет. Молча. Что толку жаловаться? Надо брать пример с японцев: улыбаться, улыбаться, не портить настроение окружающим. И чаще говорить им всякие приятные вещи. Как больному бы сказал - скажи здоровому: "Отлично выглядишь!" Ему это тоже нужно. А иначе будем все уходить по одному недообщавшись, недолюбив, недоговорив. Все с собой унесем. Зачем?
      
       ГЛАВА 2.
       ПЕРВЫЙ БРАК - КОМОМ
      
       ...На столе лежал свежий номер многотиражного еженедельника "Сплетни и домыслы". С одной из страниц чему-то своему улыбался Говдань. "Покупайте только российские товары!" - призывал, как всегда, он в разделе "На правах рекламы".
       В 1992-ом Чистяков, как и многие другие, тоже поверил этому лукавому парню и вложил большие по тому времени деньги в акции одной из его затей. Вложил практически все, что имел. Не считая, правда, того, что ваучеры ушли в "Московскую недвижимость". Ушли и не вернулись. Даже весточки о себе ни одной не прислали. А часть денег - в многоликие "Гермесы". С таким же результатом. Но этот Говдань! Сам всё объяснял: "Вот, мол, я, у всех на виду!" Так Чистякову тогда эта затея понравилась! Да здравствует возрождение российской пищевой промышленности! "Отдай деньги, гад!" - про себя не то попросил, не то потребовал теперь он. Впрочем, совсем без злобы. "Тоже мне, человек, - фирменный знак. Пробу ставить негде". Потом ещё раз подумал то же самое. На третий раз все это сказал вслух, громко и четко. Глухонемой Говдань продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало. Газета полетела на пол.
       "Есть и ещё один, похожий, - продолжил он немного заводить себя от нечего делать. - Не такой наглый, конечно, но тоже решивший, что для полного счастья человечества (и себя, естественно, тоже) достаточно сотворить из себя некое подобие фирменного знака, в котором вместо печати - лицо. Этот изобрел "феномен Тумака". Исцелитель-бессеребренник". С этим он имел честь познакомиться лично. Был у него в гостях: консультировал по вопросам раскрутки хозяина апартаментов на российском рынке после долгого его отсутствия. Под конец, убедившись в действительно слабом понимании собеседника (о чем тот, собственно, никогда не скрывал) законов бизнеса в России, пожаловался на беспокоящий его нейродермит, поражающий время от времени пальцы рук. Он посмотрел, что-то еле слышно прошелестел губами и уверенно изрек, что, мол, теперь все будет хорошо.
       - Когда, извините, наступит "теперь"? - попытался уточнить Чистяков и получил довольно расплывчатый во времени ответ:
      -- "Теперь" наступит" скоро.
       Конечно, ничего не изменилось ни через день, ни через год, никогда. Или "скоро" в России имеет какое-то свое, особое значение? Кто знает. Но и претензий к Тумаку, конечно, никаких. Хуже не стало. А что до обещания, так ведь и сам раздавал их разным людям немерено. Чего обижаться?
      
       Женился Чистяков рано. С годами понимаешь, что раньше тридцати об этом думать рано. А тогда... Тогда хотелось самостоятельности, да и по характеру был скорее "домашним мужчиной", чем котом, гуляющим сам по себе. А еще хотелось завершить свой вялотекущий роман с одной из одноклассниц. Стоило ли это делать? Кто теперь может сказать? Боевая подруга еще со школьной скамьи, музицирующая толстушка, была, возможно, не лучше и не хуже остальных, появившихся позже. Прикосновения к заветным телесам, первые поездки на юг "как взрослые". Все это в один прекрасный день ему захотелось оставить позади. Захлопнуть книжку и поставить её на дальнюю полку своей памяти...
       Познакомился на танцах в зимнем студенческом лагере. Звали её Алей. В первое же лето по традиции поездили по югам. На следующее - сыграли свадьбу.
       Тогда казалось - равный брак. Тесть тоже, как и его отец, полковник, веселая молодящаяся теща, невеста, обучающаяся на соседнем факультете, несколькими этажами выше. Масса общих интересов. Что еще нужно для счастливой семейной жизни! А кто вообще это знает, что для этого нужно?
       Студенческий брак дело очень интересное и суетное. Тесть помог по дешевке снять двухкомнатную квартирку, отъехавших на несколько лет бойцов невидимого до поры до времени фронта. Вокруг друзья и подруги, в подавляющем большинстве не обремененные ни семейными узами, ни квартирами с их мало романтическими бытовыми проблемами. Все тусовались у них днем и ночью:
      

    ВИДЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

      
       Однажды, от нечего делать, он позвонил своей музицирующей толстушке. Просто так. Разговор шел с холодком. Она долго мялась, не решаясь на встречу. Потом, наконец, сказала, что сегодня едет в свою музыкальную школу провести пару уроков с прыщавыми ученицами. Приехал, посидел в сторонке, засматриваясь на зардевшийся профиль своей бывшей и, чуть ниже, мерно поднимающиеся при каждом вздохе груди. Занятия закончились. Спросил на всякий случай, ни на что не рассчитывая:
      -- Проводить тебя домой или заедем ненадолго ко мне?
      -- Заедем, - негромко ответила она.
       Молодая жена с утра предупредила, что после занятий поедет на девичник к одной своей школьной приятельнице и будет не раньше десяти.
       Отправив её мыть руки, пошел на кухню сооружать поднос с закусками и выпивкой. Думал, выпьют, кровь взбодрится, может ей захочется вспомнить прошлые сумасбродства, когда они придавались любовных утехам в любых местах, где заставало их его желание. Не понадобилось. Войдя в комнату с подносом в руках, застал её на супружеском ложе такую же толстую, теплую и желанную, всю окутанную приятными запахами прошлого. Все прошло почти так же бурно и быстро, как в их первый раз.
       - Наверное, я просто отвык от тебя, извини, - пролепетал он просительным тоном.
       Она начала терзать дружка, требуя продолжения. Ему показалось тогда, что она специально хочет задержаться в постели подольше, чтобы жена застала его в этом не совсем приглядном для новоиспеченного супруга виде. Пришлось проявить характер и выставить её за дверь около девяти, не дав принять душ, выпить чашечку кофе и пр.
       - Ну, и кто лучше? - успела спросить она в дверях. Видимо, поставить вопрос ребром было у неё главным, из-за чего она решилась приехать.
       - Какой разговор, конечно, ты! - без раздумий ответил скороговоркой он и был абсолютно искренен.
       Десять минут ушло на исследование подушек и простыни в поисках длинных каштановых вьющихся волос, проветривание квартиры и рассовывание в холодильник всех гастрономических приготовлений. Пять - чтобы самому остыть, а чайник, наоборот, поставит на огонь. Мол, сидит муженек и готовит ужин для своей женушки: творог, сыр, чай, булки. Все, как всегда.
      
      
       Много лет спустя, совершенно случайно, встретились. Толстушка-одноклассница сидела в палатке "Газеты-журналы", еле-еле разместив свое оплывшее тело в потертом, скрипучем кресле. Казалось, что все в этой палатке: и она, и кресло, и полки с журналами за её спиной - все это части единого целого, большого спрута с двумя ручками, которые могут, не беспокоя бочкообразный торс, до всего дотянуться и короткими толстенькими, бутылкообразными ножками. Никакого желания вспомнить былое, естественно, уже не появилось...
      
      
       Была у них с женой и ещё одна квартирантка-тусовщица по кличке Джульетта, а коротко - Джуля. В первый же год брачной жизни жена подарила маленькую, не более месяца от роду, черную крольчиху, свободно умещающуюся на ладошке. Джуля заменяла дома кошку. Любила забираться на колени во время застолий и преферансов, спокойно кемаря в сигаретном дыму под размеренные почесывания спины и толстых боков. Он не знал, что может нравиться кроликам, и чесал её за ушами, проводил нежно пальцами по её животу, пощипывал шею. Если это нравилось не только кошкам, но и людям, думал, может и кроликам сойдет? Джуля не возражала.
       К следующему лету она уже заметно подросла, но так и не научилась делать "свои дела" аккуратно, в отведенный ей для этого женой пластмассовый тазик, заполненный стружками и песком. Своей дачи не было. Решено было отдать её соседям по даче одних родственников, которые на своем участке не прочь были начать разведение ушастых. У них, как рассказывали потом родственники, Джуля заскучала и одичала. Конечно, после городского периода своей жизни, когда ей было разрешено бегать по всем комнатам и даже обдирать с неколючих видов кактусов листья, жизнь в клетке стала для неё неприятным откровением, второй стороной приятной поначалу на вид медали. Со мной она имела один-два раза в неделю прогулки на длинном поводке по аллеям ближайшего лесопарка. Несколько маленьких ремешков, специально подогнанных женой под её худое тельце, делали крольчиху похожей на парашютиста. При приближении собак, она начинала быстро и очень смешно прыгать, петляя, в мою сторону, пока не оказывалась на руках с плотно прижатыми, мелко подрагивающими ушками. Кошек она не боялась и прыгала вокруг них с подчеркнутым превосходством. Видимо, гордилась длиной своих ушей, так как, вспоминая безуспешные попытки к тазопривыканию, гордиться больше было нечем.
       Постоянное содержание в клетке с редкопозволительными променажами по участку в сопровождении надоевших своими дурацкими приставаниями детей хозяина дачи, сделали Джулю раздражительной и кусачей. Домашнее начало в её характере постепенно уступало место первородному, дикому. Выждав удобный момент, она убежала куда-то в лес, возомнив себя, наверное, партизанкой, борющейся против человеческого коварства и вероломства. Там она, скорее всего и погибла в первые же дни после своего героического побега, проклиная Чистякова-предателя. Ну, что же. Не она первая, не она последняя. Такова жизнь.
      

    ***

       Семейная жизнь, общий круг знакомых, общие интересы, походы по букинистам, экскурсии по "Золотому кольцу", преферансы до утра, да нежные слова.
       Конечно, летом ездили к морю, после шторма ходили вдоль берега и собирали обмыленные до овальных разноцветных полупрозрачных камушек различные стекляшки - бутылочные осколки и кусочки раковин. "Всё это когда-нибудь послужит отличным дном для аквариума. А аквариум в доме - это уют и спокойное созерцание медленно плывущих то направо, то - налево, словно в невесомости, рыбок", - думали они и делали так каждый год, приезжая к морю. Но никакого аквариума так и не появлялось, а они все собирали и складывали эти осколки, складывали и собирали. Наверное, точно также какая-нибудь старая дева вяжет, шьёт время от времени что-нибудь своему будущему ребенку. Вяжет, шьёт и складывает, складывает. И всем кажется, что они всё правильно делают, что готовиться к будущему надо заранее. И только тогда, когда скапливается очень много таких "заготовок", а будущего все нет и нет, начинает приходить на ум неприятная поначалу, но вполне справедливая мысль: "А стоило ли вообще тратить на это время?"
       Четыре целлофановых пакетика псевдо-драгоценных камешек и розовыми с одной стороны, серо-зелеными, бугристыми - с другой, кусочками раковин так и остались лежать в дальнем углу одной из полок встроенного стенного шкафа, по соседству с таким же никому не нужным, старым надувным матрасом, который уже много лет лежал в одном и том же месте, выгоревший с обеих сторон, с черными круглыми резиновыми заплатами.
       Наверное, появился бы и пятый пакетик, но вместо него у жены появился, как говорится в этих пикантных случаях, свой интерес на стороне.
       Свои случающиеся измены Чистяков, конечно, не считал достаточно убедительными причинами для того, чтобы разводиться. Но, когда стала гулять жена, почему-то пришел к безрадостному выводу, что никакой семейной жизни у них, собственно, и нет. Пришел к этому выводу без злобы, без скандалов
       "Каждый человек, - оправдывал свою ещё недавно столь ненаглядную женушку Чистяков, - имеет право быть свободным от другого человека. И всегда свобода и предательство идут рядом, рука об руку.
       Да, она предала его, их отношения, кусочек их общей жизни. Ну и что? И он когда-то предавал одних, чтобы стать на какое-то время свободным, а затем вновь связать себя с кем-нибудь другим, вновь стать не свободным и потенциально преданным. Ведь всё в этой жизни рано или поздно заканчивается предательством.
       Так, Владимир Святой предал Русь языческую, освободившись от любви и поклонения к Перуну и К. Русь христианская - Золотую Орду, освободившись от необходимости платить. Петр Первый отвернулся от заветов предков в поисках новых путей. Россия Советская предала Россию монархическую и опять же в поисках свободы с равенством и братством в одном флаконе. А уж что сделала Россия сегодняшняя с советской, и говорить не приходится.
       Смены обладателей трона и кресел партийных руководителей тоже в основном были связаны с предательством. А как ещё освободиться от старой власти, как не предав её? Вот поэтому и предавали, и предают своих вчерашних кумиров, боссов и мужей.
       Свобода и предательство. Длиннющая цепь идущих вместе событий в жизни как отдельных людей, так и целых народов".
       Одновременно закончилась и студенческая жизнь. Начались поиски работы, новые знакомства, интересы. Брак окончательно распался. В заявлениях оба написали, как водится, о характерах, которые и хотели бы, да не сошлись. Хотя дело было не в характерах. Да и кто вообще придумал вводить эти графы-объяснения причин? Если нет детей, общего имущества. Кому нужна эта статистика?
       Но при всем этом бахвальстве он чувствовал, что совсем не готов к такому неожиданному повороту в своей жизни, что, несмотря на последние выяснения отношений, очень привык к ней и не представлял, как можно вот так, запросто, разбежаться в разные стороны и больше не видеться, не знать друг о друге ничего. По молодости, с присущей ей наивностью и сентиментальностью, ему казалось, что так нельзя. Нельзя и всё. Но жена хотела стать свободной, начать новую жизнь и он не стал её останавливать. Зачем?
      
      
      
       ГЛАВА 3.
       СУПЕРДРУЖБА
      
       У кого-то за стеной громко заиграла заставка новостей первого канала. Значит, уже двенадцать. И никого. Чистяков покатил на кухню, вставил в розетку вилку от электрического чайника и сел ждать его "трю-лю-лю". Интересно, что многие вещи в доме могут издавать свои звуки. Он никогда об этом не задумывался. Ну, пиликают себе вещи, и пиликают. Значит, так надо. Каждый своим голосом. Двери, паркет - скрипят. Телефон - звенит. Магнитофон - играет. Домофон - брямкает.
       Кстати, о домофоне. Первый его вариант (они время от времени ломались, приходили какие-то люди, вынимали старую коробку, от которой уже не было никакого толку - и в дом не впускала, и не соединяла с квартирами, - ставили новую), - установили примерно в девяносто седьмом. Если человек забывал электронный ключ, то мог набрать код; тогда в квартире раздавалось "брям" и становилось ясно, что через минуту прошедший в подъезд доедет до пятого этажа и войдет в квартиру.
       Но можно было и просто набрать номер квартиры, без кода. И тогда вместо отрывистого "брям" в квартире раздавались трели "трим-брям... трим-брям". Надо было ехать или прыгать к трубке, висевшей около двери и дурным голосом хрипеть: "И хто там?". И только затем, услышав жалобное: "Это я/мы", нажимать на кнопочку. Ещё раз раздавалось веселенькое "брям" и невидимая сила в мгновение прибегала на первый этаж, открывала тяжелую, железную, обитую с двух сторон проолифленной вагонкой дверь.
       В первые месяцы его дочка часто путала "брям" с "трим-брям... трим-брям" и на обычное "брям" спешила к двери и долго выясняла в трубку: "Кто там?" За этим занятием они с женой или матерью частенько её заставали, открывая дверь ключом.
      

    ***

      
       Но все это было потом. А тогда...
       Тогда у него только-только начинался второй холостяцкий период. То есть, конечно же, первый. Тот, добрачный, в принципе, не в счет. Но, для солидности, пусть этот будет вторым.
       Итак, этот второй был совсем непохож на первый, в молодости, с её широко открытыми, наивными и жадными до всего не испробованного, глазами. Пора было думать "о серьезном". По крайней мере, мечтать. А это он умел всегда. Слава мечтал о том, что когда-нибудь у него будет и семья, и дом, и дети. Будет и отдельный кабинет, хотя бы с библиотекой в одном флаконе.
       В нем, кроме книг и рукописей, будут услаждать взор картины и фотографии. Фотографии-воспоминания, которые всегда погружают его в приятные грёзы. А пока... Пока фотографии лежали в коробках из-под конфет, а будущую картинную галерею представляла лишь одна работа московского сюрреалиста Виктора Кротова "Зерна граната". На ней были изображены два черных дерева с голыми, видимо сухими ветками и кувшин, состоявший из части женского торса и половинки лица человека, похожего на престарелого клоуна. Видимая половинка лица клоуна улыбалась. Вторая половина была закрыта старинной кофемолкой, и ему всегда казалось, что она уж точно плачет. Конечно, человек или улыбается, или плачет, или улыбается сквозь плач. Никаких половинок здесь быть не может. В этом, наверное, и был основной смысл картины. Конечно, Славе всегда очень хотелось увидеть эту вторую половинку лица. Но, к сожалению, все-таки не всегда можно то, что очень хочется.
       Старинная кофемолка (точно такую же его мать вывезла из блокадного Ленинграда) была стилизована под двухэтажное здание, на фасаде которого была надпись: "Кафе". Наполовину вытянутая коробочка для измельченных зерен была пуста. Возможно, это символизировало одиночество, возможно старость, а, может быть, смерть.
       Чистяков очень любил разглядывать эту картину и находить для неё всё новые и новые объяснения-толкования.
       Когда-то, в середине 1980-х, на одном из первых самодеятельных лесных вернисажей недалеко от Битцевского конноспортивного комплекса, он познакомился с её автором. Картины Кротова стояли на грязном февральском снегу. Сзади их подпирали не менее грязные тарные доски. Но вся эта убогость тогда не замечалась. Наоборот, первые проявления свободы радовали и рождали надежды, что так будет теперь всегда. Всегда можно будет сделать что-нибудь своими руками: нарисовать, отлить и раскрасить солдатиков, вырезать из дерева красивую полочку и принести в сад, в лесопарковую зону или просто на Арбат. Что-то продать, а главное - пообщаться, поговорить с теми, кто понимает, кто оценит...
      

    ВИДЕНИЕ ПЯТОЕ

      
       ...Чистяков ходил вдоль шеренги расставленных картин и подолгу рассматривал те из них, на которые сразу положил глаз. С ним так было всегда. Как с картинами, так и с людьми. Если что-то нравилось, то сразу, с первого взгляда. А так, чтобы ходить, смотреть, сравнивать одно с другим, так у него никогда бы не получилось в жизни и ни одной покупки, и ни одного знакомства.
       Он уже решил, что обязательно купит одну из них. Но какую? Хозяин картин заметил заинтересованность и подошел ближе. В одной руке у него был термос, в другой - чашка с горячим кофе.
       - Я могу быть вам полезен? - спросил он и, как тогда показалось Славе, как-то уж очень внимательно осмотрел его, заглянул в глаза.
       В его взгляде отражалось не меньше заинтересованности, чем во взгляде Игоря на картины. Друг другу в глаза смотрели два заинтересованных человека. Один знал, что обязательно что-нибудь купит. Другой - чувствовал, что сейчас, в ближайшие пять-десять минут, обязательно что-то продаст. И оба они знали, что такое взаимопонимание существенно облегчает разговор.
       - Сколько стоят ваши работы? - наконец спросил Чистяков, не считая нужным уточнять, к какой именно картине проявляет он свой интерес. Тогда ему важно было узнать лишь приблизительную цену. Порядок цен, так сказать. Если он окажется запредельным, можно будет скромно сказать ничего не выражающие: "Да-да. Конечно. Картины интересные. Цена тоже", - и уйти....
       Кротов назвал цены трех-четырех работ, кратко охарактеризовав каждую из них. Конечно, это было по тем временам не так дешево, чтобы бросить небрежное "Заверните!" Но, в принципе, если очень хочется, то все-таки иногда можно и Слава уже в тот же день повесил "клоуна" над своим столом...
      
       ...Он и сейчас висит на своем месте, с утра до вечера укоризненно глядя одним глазом на своего нового хозяина, как бы пытаясь сказать: "Ты зачем оторвал меня от моих братьев и сестер? От других работ - частичек души творца нашего?"
       Чистяков и сам жалел, что не поднакопил тогда еще денег, не встретился еще раз с художником и не купил к своему клоуну еще хоть двух-трёх братиков или сестренок. Но, с другой стороны, чего сейчас жалеть? Если обо всем жалеть, что недокупил, недоделал, недодумал, недосказал в прошлом, совсем хреново будет. Что-то сделал, что-то успел и то хорошо. Да и давно это было...
       Давно и как бы в другой жизни. В жизни, где гости, засидевшись до девяти вечера, шли не домой, а к соседям хозяев в поисках гитары. В жизни, где за столом все пели, опьяневшие не столько от выпитого, сколько от общения друг с другом. Ели, пели, пили, говорили и запивали все это водой, сделанной из разведенного старого засахаренного варенья.
       Да... Как давно это было! А ведь и сегодня ещё где-то пьют воду, сделанную из засахаренного варенья, пренебрегая фантами и спрайтами, и на кухне вместо модных коротко-диапазонных станций не умолкает "Радио ретро" или "Маяк". Как будто время остановилось и не было ничего между "давно" и "сегодня".
      
       Тогда, в первой, влюбчивой части молодости, он придумал теорию долек. Выглядела она примерно так: есть люди, подходящие друг другу как дольки единого целого. Со временем они превращаются в половинки, заменяя собой другие возможные дольки. А некоторые с годами вообще превращаются в одно целое. И это целое имеет одни взгляды, одни интересы. И не только в чем-то возвышенно-глобальном, но и просто в бытовых мелочах. Это превращение проходит несколько стадий.
       В первой идет словесный и визуальный обмен своими взглядами, пристрастиями, привычками. Это притирка, как у автомобиля - обкатка. Если она проходит успешно, начинается следующая.
       Во второй - могут говорить друг другу сколько угодно и на любую тему. При этом, каждому будет интересно. Механизм заработал.
       И, наконец, во время третьей стадии уже отпадет необходимость даже говорить друг с другом. Все сказано. Все понято. Первый знает, что может сказать/спросить второй в той или иной ситуации. Второй - что ответит первый. И они просто живут, живут как единое целое, говоря как с самим собой. Срослись. Но, что теория без практики? Ему повезло. Практическое воплощение вся эта полу утопия у него получилось вместе с третьим "длительным знакомством".
      
       Её звали Машка. Она была из тех редких в советское время людей, кого принято было называть трудоголиками. В свои двадцать с небольшим, она знала три языка: английский, французский и иврит. Английский знала с детства: её мама была ведущим педагогом и завучем одной очень престижной спецшколы на Кутузовском проспекте, поэтому дома было принято говорить на языке Шекспира. Французский выучила для себя, "чтобы дать возможность своей памяти немного раздвинуть свои горизонты и получше проявить свои возможности", - как говаривала она. Иврит - чтобы рано или поздно раздвинуть горизонты собственной жизни.
       Училась на химфаке МГУ, одновременно работая в первом меде на какой-то мало престижной должности. Это у неё называлось "набираться опыта". За это, говорила она, умные люди сами приплачивают. "И что ты-таки говоришь?" - Смеялся Слава, подражая, как мог, её еврейской речи. - "Пахать бесплатно на других! И это ТЫ мне говоришь!" Но она с таким пониманием вещей категорически не могла согласиться и каждый раз доказывала, что именно так и надо поступать действительно умным людям. Пожалуй, это было одно из очень немногих их с ней разногласий по вопросам оценки окружающей среды и собственного места в ней. Во всем остальном - прекрасно ладили.
       И улыбка во время общения никогда не сходила у неё с лица. Вечно улыбающийся трудоголик. Просто япошка какой-то с восточными глазами!
       В первый раз он увидел Машку ещё в период супружеской жизни на дне рождения подружки одной из однокурсниц жены. Запомнилась. Когда развод подошел к концу - вспомнил, что есть одна девушка, с которой хотелось потанцевать, но не успел. Решил, что теперь времени будет достаточно. Нашел координаты, позвонил.
       Этот танец продолжался почти 7 лет. Те же поездки на юг, отдыхи в "средней полосе", театры, рестораны и много-много разнообразной, изобретательной любви. И всё это на довольно-таки тусклом фоне не только советской действительности, но и, к тому же "оклиматизации" после развода, написания и защита диссертации и многого-многого другого, что, как он теперь понимал, только отвлекало его в те годы от общения с ней.
       С этим "длительным знакомством" его теория долек преобразовалась в более мощную теорию "Супердружбы". Суть её состояла в следующем: есть "друзья" - это те, которым есть о чем поговорить: сближают либо общие интересы в настоящем, либо общие дела в прошлом, о которых иногда приятно совместно повспоминать.
       Есть "любовники" - то есть люди, встречи которых зачастую не представляются без любовных игрищ.
       А есть "супердрузья" - это такие, которым хорошо вместе, независимо от того, трахаются они или нет. Говорят или молчат. Видят друг друга - или нет. В этих отношениях нет места ревности. Супердрузья выше этого, и если одному из партнеров хочется немного оттянуться на стороне - ради бога. Это пройдет, супердружба останется. На то она и супер.
       Конечно, у одного человека по жизни не может быть много супердрузей, иначе это уже выйдет за рамки морали даже такой аморальной теории. Но, как любила говорить Мария Арбатова, все люди разные и здесь не может быть каких-то обязательных цифр. Главное, что они будут надежными и честными друг с другом, так как представляют собой те дольки, судьбы которых пишутся еще до их рождения на небесах. По крайней мере, в это всегда очень приятно верить.
       Её плохо приняли его друзья. Не потому, что это была полная противоположность первой жены - белокурой арийки среднерусского разлива, а потому, что человек был с заявлением на выезд в кармане. И только статус "отказника" задерживал её в этой стране. Всё время было понятно, что это временный, вокзальный вариант, причем в роли вокзальной девушки, с которой можно поговорить и поцеловаться на прощание до отхода поезда, был сам Чистяков.
       Возможно, именно поэтому они никогда не ссорились. Просто жалко было на это терять время. Вы когда-нибудь видели, чтобы на вокзале, провожая друг друга, люди ссорились? Впрочем, конечно, всякое бывает.
       Они втиснули в эти годы весь цикл отношений. Влез методом сжатия (как программы компа умеют сжимать любые файлы). Наверное, судьба распорядилась все уместить как раз за счет уничтожения так и несостоявшихся ссор. Всё может быть.
       Она предлагала уехать вместе, начать там совершенно иную, новую семейную жизнь. Он остался...
      

    ВИДЕНИЕ ШЕСТОЕ

      
       ...Начало восьмидесятых. В его квартире пусто, даже запах какой-то пустой, нежилой. Только мерное щелканье секунд молотом-маятником огромных, словно висячий сейф, часов напоминает о времени. На кухне пыль да пустые бутылки. Типичная холостяцкая норка.
       - А я тебе что принесла, - загадочно проворковала Машка и вытащила из сумки гранатоподобный, с зеленой пальмочкой на боку, ананас.
       Надо сказать, что ананасы в то время стоили как минимум час, если не больше, проведенный в очереди. Конечно, когда они вообще появлялись в продаже. И, конечно, как и любой другой дефицит, "по многочисленным просьбам томящихся в очереди трудящихся, давали один в руки. "Какая умница! - подумал Слава. - Надо как-нибудь и мне постоять да купить. Это так просто! Так много времени уходит на всякую суету-чепуху, а постоять в очереди за ананасом всегда его жалко".
       Она убрала с раскрытого дивана пропахший табаком плед и застелила новую простынь.
      -- Как у тебя сегодня со временем? - Спросил он как обычно.
       - Сегодня я должна быть дома до одиннадцати. Не смогу остаться. Мои ждут. У нас некоторые изменения...
      -- Да... да, конечно, - сказал он рассеянно.
       Машка больше ничего не сказала и пошла в душ. Она вообще была умницей. "Слава богу, - подумал он, вспомнив о вывешенном перед её приходом "гостевом полотенце", - хоть здесь не оплошал". И крикнул:
      -- Там на вешалке чистое-махровое-белое - это тебе.
      -- Спасибо, - отозвалась она и включила воду.
       Он откинул уголок простыни и сел, усиленно вспоминая, что теперь надо делать. Затем, спохватившись, развернул журнальный столик, смахнул рукавом рубашки с него пыль и пошел к холодильнику. Достал бутылку польского вермута, коробку шоколадных конфет "Ассорти", яблоки. Помыл ананас. Порезал. И сразу же комната стала наполняться приятным, ни с чем ни сравнимым на отечественных грядках, запахом.
       Это сейчас в любом ларьке, в любое время года этих твердых колючих экс-лакомств пруд пруди: хоть в первозданном виде, хоть в консервированных дольках. А тогда, как не странно, он представлялся каким-то изысканным деликатесом. Вот уж действительно, запретный плод всегда кажется значительно лучше, чем он есть на самом деле.
       Поставил всю эту екибану на столик. Вернулся, схватил с полки два фужера. Фу-у, теперь вроде всё. Успел. Из приобретенной в комиссионке на Фрунзенской в те уже какие-то легендарные по своей отдаленности годы магнитолы Лоза то ли успокаивал, то ли торопил:
      
       Скорей сними мою усталость.
       Сегодня долго не уснем.
       И не грусти, пусть нам осталось
       Всего лишь сто часов вдвоем...
      
       Шел 1986-й. Самый пик так называемой "борьбы с пьянством". Все средства массовой информации послушно исполняли наказ сверху - стращали катастрофическим положением в СССР в области потребления алкоголя и всё объясняли и объясняли необходимость отказа от этой излюбленной русской забавы. Вот что, например, писала "Советская Россия" в редакторской статье "От пьяниц не жди добра": "Стадо из двадцати слонов было привлечено в селение Джаухати в индийском штате Ассам запахом пива, которое жители варили для местного празднества. Прежде чем кто-либо из них сообразил, что происходит, слоны опустошили бочки с хмельными напитками, после чего набросились на крестьян. В результате налета погибли пять человек и многие были серьёзно ранены".
       Короче, досталось даже пиву: многие прекрасные кабаки были закрыты. А сколько плантаций? Да, ладно. Страна большая. Ещё насажаем. Мы же любим во всех поколениях - то грешить, то каяться. Нарубим дров, объясним себе: "Бес попутал" и опять вроде как ни при чем. Так и живем. Пройдет несколько лет, и разные сорта этого напитка будут наперебой рекламировать по телевидению импортные компании, на всякий случай поначалу обрядившиеся в наши тоги. И не только рекламировать, а просто завалят им каждую палатку. Пей - не хочу. Но это будет потом. А в тот день...
       В тот день она пришла и сказала:
       - Ты знаешь, а ты ведь тоже можешь уехать вместе с нами, если захочешь.
       Чистяков не ответил, хрустнул джонатаном и принял серьезную позу под названием "Я весь внимание". Он знал, что она не из тех, у которых надо тащить по слову и если уж что-то решила сказать, то обязательно скажет.
      -- Я поговорила со своими. Они согласны.
      -- А как ты это себе представляешь?
       Вопрос, конечно, риторический. Но ему хотелось, чтобы она сказала всё сама.
       - Ну, как...- ей явно не хотелось ему разжевывать такие простые истины. - Ты слышал о многофункциональности евреек?
      -- В каком смысле?
       - Ну, что они могут быть не только женами, но и средствами передвижения?
      -- У вас что-то определилось?
       - Во-общем, да. Еще нет, но уже, тьфу, тьфу, на 90 процентов в ближайшие три месяца мы получим разрешение.
      -- Серьёзно?
      -- Да.
      -- То есть, ты, такая умница-разумница думаешь, что эта перестройка -
       серьёзное дело?
       - Ваша перестройка, - она сделала ударение на слове "Ваша" и это, конечно, немного задело его. Он почувствовал, что это и есть начало конца.
       - Ваша... не скажу какая... "перестройка" закончится "перестрелкой" и ничего по большому счету здесь не изменится. Но свою физиономию СИСТЕМЕ надо немного припудрить, заодно запудрить мозги всему миру, как никак открыто в свет начала выходить. Все смотрят на Вашего Горби и он уже не может не выпускать нас, просто не может. Сейчас, тьфу-тьфу, идет такая, как бы сказать, тенденция по-ихнему. Тенденция пущать. Сколько это будет продолжаться - не знаю. Но мы успеем.
      -- Что успеем?
       Слава пытался делать вид, что все еще не понимаю о чем речь.
       Но уже все было ясно и, будучи фаталистом-пофигистом, он уже потихоньку начал заводить своего дружка поцелуями её коленок и низа живота. Дружок не отзывался. Видимо, в рубке управления посчитали разговор важнее, предатели. Ну, что же, дослушаем:
       - Так вот, - продолжала Машка, - мы могли бы сейчас пожениться. Ну, просто расписаться, если хочешь. Мы уже десять лет в отказниках. Ты знаешь, давно уже и я, и папа, и мама нигде толком не работаем. У папы отняли сектор, у мамы - школу, меня сняли с четвертого курса. Отовсюду выгнали. Да не знали мы никаких их секретов, которые там кому-то мол нужны, не знали! И не могли знать! - она по-прежнему говорила спокойно, без усиления голоса, но он прекрасно знал, чего ей это сейчас стоило.
      -- Успокойся.
       - Во-общем, о нас вспомнят в первую очередь, слышишь? Мы здесь уже недолго. А ты?
      -- Что я?
       Она, видимо для наглядности, глубоко вздохнула от такого проявления тупости и легонько стукнула его кулачком в грудь:
       - Мы поженимся. Через год, максимум два, нас выпускают как одну семью. Потом, повторяю, если захочешь, разведемся. Но ты уже будешь жить не в этой, а совсем в другой стране, в другом мире!
      -- Да...
       - Что да? Решай! Подумай, конечно. Я же для тебя, дурака, стараюсь. Это твой шанс!
       - Да... - еще раз протянул он и замолчал. Прямо сейчас, после её такой страстной тирады трахаться действительно стало "не к месту". Получилось бы действительно какое-то "прощание с телом". Слава отодвинулся и, подражая Этушу из "Кавказской пленницы", сказал:
       - А знаешь, у меня тоже есть к тебе одно малэнкое, но о-очень отвэтствэнное прэдложение: ты перестаешь пить эти хренотенные таблетки, перестаешь спринцеваться, бегать туда-сюда, когда надо просто расслабляться и получать удовольствие и, в итоге, мы получаем ребеночка. Вот тогда и женимся. Если после этого ты захочешь уехать - линяй. А у меня останется частичка тебя. Захочешь - будешь приезжать к нам. Милости просим, когда захочешь. А-а?
       Машка несколько минут молчала и было видно, как у неё по щекам на подушку потекли слезы.
       - Дурак ты, - наконец сказала она, вытирая их ладошкой, от чего только размазала по лицу какую-то плохо держащуюся на коже косметику. - Какой же ты дурак! Даже если ты и женишься на мне, в чем я сильно сомневаюсь, мой ребенок всё равно поедет со мной, хотя этот вариант мне и будет сулить больше проблем. И ты после всего, что было между нами, хочешь мне их создать?
       Он ничего такого не хотел. Просто хотел, чтобы эта умница-разумница не уезжала. Он чувствовал, что без неё все пойдет наперекосяк. А сделать ничего не мог. Ну, нельзя же строить свою жизнь на несчастье другого! Если этого не понимала моя первая благоверная, то он-то считал себя всегда лучше, а оказался такой же примитивной сволочью, думающей только о себе.
       Ситуация вообще вышла из зоны "эроса" и стремительно вошла в зону "морали и нравственности".
       "Ну вот, - подумал он тогда, - и поговорили. Все. Конец".
       А ведь можно, можно было бы сделать и по-другому... Жизнь изменила бы русло. А что теперь остается говорить? Только одно, да и то словами Галича, потому что лучше не скажешь:
      
       Я стою... Велика ли странность?!
       Я привычно машу рукой!
       Уезжайте! А я останусь.
       Я на этой земле останусь.
       Кто-то ж должен, презрев усталость,
       Наших мертвых стеречь покой!
      
       Но вслух Чистяков тогда ничего не сказал. Эти стихи, как и всякие хорошие мысли, пришли на ум, естественно, много позже. А если бы и успел? Зачем? Все равно, ничего бы не изменилось.
       Он хотел её проводить, но она отказалась. Дал на такси и взял обещание позвонить. Поспешный поцелуй. И, в добавление к нему, какое-то совсем некстати вырвавшееся у него:
      -- Спасибо.
      -- За что?
       Можно было бы красиво сказать: "За то, что ты была", или: "За то, что ты есть". Но он не любил излишних проявлений сентиментальности в стиле мексиканских мыльных опер, и не хотел устраивать сцену проводов, поэтому еле слышно пробормотал:
      -- За ананас, конечно... Было очень вкусно...
       - А-а, на здоровье, - протянула она и как-то лукаво, загадочно улыбнулась, встряхнула головой и добавила, словно дав установку:
      -- У тебя все будет хорошо.
      -- Знаю, пока.
      -- Пока. Нет, стой!
      -- Что?
      -- Мы ещё встретимся?
      -- Когда?
       - Ну, через пятнадцать лет, двадцать...Ну, хотя бы как-нибудь под конец жизни? Как у Пикуля, в "Три возраста Окини-сан"? - почти жалобно просил он. - Где бы ты не была, я приеду. Ты только скажешь, что не против. Всё. Больше ничего. Я на минутку. Ты скажешь: "Откуда ты взялся?" А я отвечу: "Да, вот приехал на тебя посмотреть". И всё. И уеду, правда. Не захочешь поговорить - не надо. Я только посмотрю и уеду. Договорились?
       Вместо ответа она вновь лукаво улыбнулась и поцеловала его, поцеловала наскоро, на этот раз действительно по-вокзальному.
       Лифт увез её вниз. "Все люди разные и все люди одинаковые, - понял он. - У всех бывает одни и те же желания, одни и те же периоды. Встанешь утром и, наконец, решишь: все, хватит. Все, что было, надо просто оставить позади. У него это уже было. Теперь такое настроение пришло к ней. Ей тоже захотелось захлопнуть книжку их отношений и поставить её на дальнюю полку своей памяти..."
       Он вернулся, и его квартирка показалась уже не просто пустой, а какой-то пустынной остановкой, около которой уже никогда не остановится никакая машина. Казалось, что здесь вообще больше не будет дороги. Ему хотелось думать и думать о ней только хорошее и повторять в эту пустоту те слова, которые он так и не успел или не захотел сказать ей вовремя. Проулыбались, проязвили, прохохмили свои отношения. Все старались друг другу, как сейчас принято говорить, крутыми и независимыми показаться.
       "Ничего, - подумал он тогда, - это только поначалу хреново. Надо потерпеть. Все пройдет. Время лечит".
       "Новая встреча - лучшее средство от одиночества", - пропел в рубке Антонов, но легче не стало...
      
       Как давно это было! Как много с тех пор изменилось в этой жизни! А, может быть, ничего и не менялось? Только лишь все стали чуть старее и чуть больше узнали?
       А тогда...
       Тогда все случилось именно так, как она и предполагала. Через несколько месяцев им великодушно разрешили съехать из этой страны, оставив, разумеется, прекрасную по тому времени трехкомнатную квартиру на Кутузовском, практически все вещи, уют, к которому привыкаешь и который так сложно создать, друзей и знакомых, всё, что напоминало здесь о прошлой жизни.
       Она не захотела, чтобы он пришел провожать её, даже не назвала дату отъезда. Сказала, что это было бы слишком больно для них обоих. Через общую знакомую передала маленькую записку:
       "Милый! Не скучай и ни о чем не жалей! Каждый из нас сделал в этой жизни для другого все, что мог и хотел! Твоя Маша".
       И всё...
       Как-то, еще в период развода с первой женой, отец патриотически пошутил: "Если тебе изменила жена - радуйся, что она изменила не Родине". Теперь выходило, что для радости не осталось и этой явно надуманной причины. А вскоре не осталось и самой Родины, той, которую ругали и обзывали, но с которой все же сроднились за долгие-долгие годы совместной жизни. Так бывает у старых супругов, проживших в постоянных ссорах всю жизнь, но понимающих в редкие минуты примирения, что только они-то и могут сказать друг другу: "А ты помнишь..."
      

    ***

      
       Лет через десять, обзаведясь компьютером и довольно быстро осваивая вначале его юзерские, а потом и хакерские возможности, Слава обшарил инет и нашел, наконец, через одну из поисковых систем, адрес её родителей. Они жили в одном небольшом городке Израиля. Написал. Ответила её мама, с которой был в московский период в неплохих отношениях: "Да. Спасибо. Все нормально. Машка живет в Нью-Йорке. Работает в одной известной компании в области медицины. Замужем. Даже по американским меркам очень неплохо обеспечены. Много путешествуют, ежегодно навещают их во время своих круизов. Хотите адрес? Могу дать только рабочий, а Вы сами решите, стоит ли писать..."
       Долго вертел он в руках этот конвертик. Руки дрожали, передавая колебания бумаге. От этих её фраз на него пахнуло таким снобизмом и такой абсолютно, на его взгляд, немотивированной демонстрацией превосходства, которую он всегда приравнивал к откровенному хамству.
       Но время всегда сглаживало ему любые обиды. Он подождал полгода и написал Машке поздравительную открытку ко дню рождения.
       Ответа не было.
       Написал еще раз, через год и по тому же поводу. Потом - длинное-предлинное письмо.
       В ответ пришла короткая записка по электронной почте о том, что, уходя оборачиваться - плохая примета, что она уехала не для того, чтобы вспоминать, а для того, чтобы забыть.
       В начале он просто обиделся. Но потом... Потом спокойно, без эмоций расставив всё по полочкам, подумал: "Черт, а ведь она, как всегда, права. Отношения между людьми всегда привязаны к определенному месту и времени и никуда от этого не деться. Пообщались, одновременно оказавшись в точке "А" и разбежались кто куда (каламбур). Каждый по жизни выходит на своей остановке, не собираясь делать из случайного попутчика друга на всю оставшуюся жизнь. Все верно. Зачем навеки связывать себя прошлым, которое только и может, что тянуть назад, в воспоминания? И какое это имеет значение, сколько они проехали вместе: одну станцию в метро или семь лет? В принципе, по меркам жизни это одно и тоже.
       Теперь они жили в разных странах, говорили на разных языках, слушали разные песни, читали разные книги. Да и сами, конечно же, стали совершенно разными людьми, не такими, как прежде. Так стоит ли сожалеть о том, что уже никогда не увидят друг друга? Может быть, что ни делается - всё к лучшему? Встретились бы и сразу, после первого взгляда, первых вымученных фраз, испортили бы к чертовой матери все с таким трудом сохраненные, сквозь года, воспоминания. И сами бы долго после этого плевались, проклиная свою глупую затею.
       Да и что она могла ему написать? Что у неё всё хорошо и она всем довольна? Что у неё любимая работа, за которую, к тому же, очень неплохо платят даже по ихним, малопонятным и мало представимым здесь нью-йоркским меркам? Что он, судя по его посланию, всё там же и всё тот же... Но, это же было бы с её стороны просто негуманно. Вот она и не ответила. Всё правильно...
       Ну, что она ещё могла ему хорошего сказать в ответ, кроме как промолчать?
       А он? Что ему в этой ситуации можно сделать такого, чтобы "не потерять лицо" и ещё раз, не так неуклюже, как в прошлый, сказать ей "спасибо"?! Только оставить её в покое и прекратить свои смешные попытки о чем-то напоминать, что уже давно и безвозвратно кануло в небытиё.
       И, всё таки... Жаль.
       Наверное, это было одно из самых трудных и самых нежеланных для него решений в этой жизни. Но... Машка, как когда-то партия, сказала: "Надо!". И Чистяков ответил: "Есть!" И больше никогда ничего ей не написал.
       Он всегда считал, что единственно правильное отношение людей друг к другу - это адекватное отношение. Все остальное утомляет одних и рождает бессмысленное недовольство других. К чему вся эта суета одной стороны, если это не нужно другой?
       Все. Поздно. Поезд ушел...
      
       ГЛАВА 4.
       ВТОРАЯ ПОПЫТКА
      
       После отъезда Машки у него начался период "сексуальной агрессивности, мести всем особям женского пола". За что? Трудно сказать. Наверное, за то, что до сих пор оставался один и все попытки создать семью рано или поздно рушились. Причины, конечно, разные. Но какое это имело значение?
       Очень многие из вереницы девиц, посетивших в то время его нору, практически не остались в памяти. Даже лица забылись. Пришел бы участковый, попросил помочь составить словесный портрет - не смог бы. Вспоминал только иногда, что были они разные-разные.
       Некоторые приходили в его жизнь вместе с каким-нибудь ярким, нетривиальным событием. Например, разбудил, возвращаясь новью домой, замерзающую алкоголичку. Донес до своей квартиры как раненого командира (она так и не смогла членораздельно объяснить, где живет), пригрел, утром напоил кофе и отпустил. А она возьми, да приди к нему вечером, как к себе домой. Или привез с вечеринки ту, которая никем не была занята. Тоже уехала не скоро, прожив не меньше месяца.
       Другие - незаметно и буднично. Впрочем, также как и уходили. Просто позвонил другу, попросил дать какой-нибудь телефончик и, уболтав невидимую собеседницу, уже через час встречал с наполненным НЗ подносом. А ещё через пару недель заметил, что её больше нет в квартире. Всё. Была и нет. Ушла по-английски. Или, как у нас говорят: баба с возу... Или с работы какая-нибудь завалится, вроде бы как проведать приболевшего. Покачелят, покачелят над ним, стукаясь твердыми лобками и, ощутив дискомфорт от сближения непривыкших к друг другу тел, перейдут на кухню обсуждать рабочие проблемы..
       Новые случайные знакомые, представители старых полузабытых связей, коллеги и соседи: всё смешалось в этой многолетней вакханалии из тел, лиц, обрывков разговоров и клятвенных заверений. Сколько их было всего? А какая разница?
       Так он и жил в своей однокомнатной квартире, жениться не спешил и среди "особей" к нему приходили такие же никуда не спешащие, одинокие, с разным уровнем образования и культуры. Ему было все равно. Он переживал не только то, что все так непутево складывается в жизни, даже не сам отъезд Машки, а то, что остался, не сделал шаг, остался на остановке, где все стоит и ничего не едет. Все, что ездило, уехало. Уехало вместе с ней. И, конечно, не вернется.
       Как-то, слушая рекламную службу "Русского радио", он услышал одну замечательную: "Склероз вылечить нельзя, о нем можно только забыть". "Это то, что надо, - подумал он тогда и усиленно стал пытаться забыть обо всей этой веренице. То есть вообще забыть всё: имена, возраст, внешний вид, темы разговоров, хорошее и плохое. Все. Только вот высшие силы, к сожалению, ничего не забывали и за все рано или поздно приходилось платить...
      
       Уже три часа. Можно было бы пообедать, да не хочется. Время. Как медленно идет время. Неужели нельзя позвонить?
       А время все идет, медленно-медленно, пеленая скукой и подталкивая хоть к какому-нибудь, но действию. Но старых дел, требующих завершения, нет, а начинать что-то новое, пребывая в такой неизвестности, нет никакого желания.
       Однажды, выпроводив за дверь очередное звено "вереницы", он понял, что больше так не может. Всё это не спасало его от одиночества. А оставаться один уже не мог. Да, конечно, он был далеко не из тех, которым легко гуляется по крышам в гордом одиночестве. Одному быть плохо. Человек не должен быть один. Как это не банально звучит, человек должен порождать себе подобных и помогать им встать на ноги в этой жизни. Просто должен, чтобы не жалеть о том, что профукал свою жизнь зазря.
       Ему по-прежнему хотелось большую семью, похожую на муравейник. Взрослые дети, средние дети, младшенькие. Милые бабушки-дедушки, проживающие, естественно отдельно, дачка, тачка и собачка. Полный набор. Но разве это много?
       У всех членов семьи общая сверх-идея, все друг другу помогают, поддерживаю, имеют схожие взгляды, говорят на понятном друг другу языке. И, как это не "буржуазно" звучит, все тащат, тащат, тащат в дом. Кто что может. Как муравьи. У кого ума палата - зарабатывают интеллектуальным трудом - головой. Кто умеет работать другими частями тела - использует их. Главное - в общую копилку, чтобы медленно и верно росло благосостояние всей семьи, а вместе с ним и благосостояние еще не родившихся детей, а затем и их детей и так далее. Во-общем, идея некоего фамильного клана.
       Но, к сожалению, все "девицы из вереницы" не подходили. Не подходили и "увлечения", рано или поздно заговаривающие о замужестве. Это в корне меняло бы не только их, но и его статус. Они, несомненно, теряли бы свою таинственность и желанность, лишая его возможности увлекаться в будущем, что огорчало и заставляло пресекать подобные разговоры в зародыше. А как иначе? Он же начинал с ними общение, подбирая их только под определенный статус. Нельзя же так!
       Долго мучаясь над этими казалось бы неразрешимыми вопросами, Чистяков пришел к выводу, что надо просто-напросто закрыть все прошлые страницы и начать "с чистого листа", то есть просто найти себе девицу под статус "невеста".
       Решено - сделано. Познакомился. Вернее, так показалось. Чтобы познакомиться по-настоящему, нужны годы. А где их взять?
       Девушка как девушка. Фигурка, симпатяга. Правда, на этот счет, как он потом убедился, есть разные мнения. Но, чему удивляться? Разные люди - разные и мнения. Главное - как тебе самому, что в народе называется: "на любителя". Он, например, к тому времени уже считал себя любителем именно такого типа девиц. Не глупа и совсем не развратна. Ну, абсолютно. Чистяков нарек её Рыжий. Почему-то хотелось называть мужским именем.
       После всех слабо разборчивых, мимолетных и не очень связей холостого периода, Рыжий оказался просто ангелом во плоти. Один только небольшой (впрочем, кому как) недостаток у неё все-таки был. А именно, она была из тех, кто неприступен для всех, чтобы не ошибиться и никого не обидеть. Вообще, отношение к мужчинам в постели у неё напоминало встречу с медведем в тайге: не подавай признаков жизни - глядишь, и не тронет.
       Излишне говорить, что к секс-разнообразие Рыжий не признавал и ко всем его попыткам в этом направлении относился как пионерка застойного периода к зверствам в гестапо: на себе не испытывала, но знала, что это нечто жуткое и ужасное. Не очень жаловал он и пуританский вариант. "Ты опять?" - удивлялась она всякий раз, когда, мужественно преодолев все мыслимые и немыслимые периоды воздержания, дождавшись, когда, наконец, уснет в дальней комнате дочка, без особого энтузиазма и надежд на благополучный исход переговоров, он не начинал докучать женушке шутливыми намеками о супружеских обязанностях.
       Одним словом, детский сад номер пять. Младшая группа.
       Секс ею рассматривался лишь как неизбежное действие, необходимое для зачатия ребенка и исполнения неких невесть кем выдуманных, каких-то диких супружеских обязанностей. То, что эти обязанности могут ещё и удовольствия доставлять, считала рекламными трюками уродов-создателей эротических видеофильмов, да слабых писателей, таких же, впрочем, козлов-уродов, которые только постельными сценами и держат своих зрителей/читателей, этих подстать им пошляков и похабников.
       Как-то, в обнюхивательно-ухаживательный период, она попыталась сделать какие-то ответные движения во время его поцелуя. Результат столь рискованной с её стороны выходки оказался плачевным. Для него. По обоим передним верхним зубам, основой его обольстительной витрины, прошли трещины, заканчивающиеся на краях небольшими, но перспективными сколами. Пришлось пошутить, рассматривая в зеркало свои незапланированные потери:
      -- Испортила вещь - бери. То бишь - выходи замуж.
       Она не возражала.
       Родители её тоже забавные оказались люди. Он никогда раньше ТАКИХ не встречал. То есть, знал, конечно, что есть и такие люди, но как-то не общался, не пришлось. Ну что же, всегда интересно узнавать что-то новое, оказываться в непривычных для себя ситуациях. Да, к тому же, "равный брак" уже был - ничего хорошего из него не вышло. Теперь можно попробовать и другой вариант.
       Только через несколько лет он понял, что, как не приучай себя к вдолбанной со школы мысли о том, что все люди - братья, а все же у каждой общественной группы своя система ценностей, свой взгляд на мир, свой образ мысли.
       Когда-то у него была ещё одна теория, по которой все люди делятся на две категории: "заводных (механических)" и тех, кто "на батарейках". Так вот, по этой теории новая теща была точно "человеком на мощных батарейках".
       Звали её Клара Валентиновна. И называл он её про себя, как тяжелый танк времен Великой Отечественной, - КВ. Заводить её вообще нельзя было ни в коем случае. Сама она умела заводить и тех, кто механический, и тех, кто на батарейках, но не таких мощных. Нервы вступивших с ней в дискуссию натягивались, звенели и готовы были разорваться с тонким писком, если их хозяин вовремя не додумывался прекратить разговор и отбежать в сторону. Переводить разговор в другое русло или пытаться другими методами ослабить внутреннее звенящее натяжение было бесполезно.
       В принципе, "люди на батарейках" - это самые энергичные, самые самостоятельно мыслящие, самые деятельные и, в конечном счете, самые интересные люди. Все мужчины, если они, конечно, хотят полностью соответствовать своему определению, а не быть просто самцами из грузинского анекдота, должны быть только на батарейках.
       Им не надо с утра напоминать (заводить) о том, чтобы они заработали денег или хотя бы что-то сделали по дому. Они сами этим живут, и, теряя работу или выходя на пенсию, сразу же находят себе применение в любом другом амплуа, сохраняясь активными семейными охотниками-добытчиками. Так было во все времена. Ничего не изменилось.
       Люди же из другой категории - "механические" - всегда нуждаются в чьих-то указаниях, в чьем-то руководстве. Они могут быть лишь помощниками "людей на батарейках", инструментами в достижении реальных результатов задуманных первыми дел.
       Конечно, они тоже важны и нужны, и их даже должно быть в природе несравненно больше, чем первых, но все же они детали, а не мотор предприятий, детали, которые могут быть заменены без ущерба делу.
       Именно таким "механическим" человеком был её муж, полностью "механический" Василий Афанасьевич или попросту Васька, как его постоянно окликала КВ. Самоучка, без образования проработавший большую часть своей жизни в одном из КБ, абсолютно не смог адаптироваться к новой пост советской жизни. Он представить себе не мог, что можно не только прилично зарабатывать, но и просто попробовать заработать без помощи государства или чужого дяди. Когда все стали как-то "делать деньги", умея значительно меньше его, он оставался таким же исправным исполнителем, как и был, не смея ни думать, ни делать что-либо самостоятельно. Благо, даже на пенсии все равно хоть один начальник, да остался - КВ, от которой и можно было всю оставшуюся жизнь получать столь необходимые для существования указания.
       Если у инфантильных личностей появилось бы свое королевство, его бы несомненно выбрали королем. Все, что ему следовало сделать в этой жизни, он получал в форме развернутых инструкций КВ. Васька, сделай это. Васька, посмотри то. И он делал. Делал молча, не обращая внимания на то, что все вокруг заняты делами более интересными, чем "починять" и "смотреть". А потом, когда все было сделано, он смиренно ждал оценки, которую после тщательного изучения качества исполнения, оглашала КВ.
       А через год состоялась свадьба.
       А еще через год родилась дочка. Врачи сказали, что у ребенка повышенное внутричерепное давление. Это известие было в целом встречено в расширенном составе семьи спокойно. "А что вы хотите? - Успокаивали врачи. - Роженица-то далеко не девочка! В эти годы порой уже бабушками становятся. Ребенок? Стабилизируется. Сейчас это сплошь и рядом. Чай, не в джунглях живем, кругом люди, советская бесплатная медицина".
       Но КВ так не считали. Когда она услышала об этом давлении впервые, выражение её лица резко изменилось. Несколько минут она сосредоточенно пережевывала это известие и, наконец, выдала:
       - Я этого так не оставлю. Во всем врачи виноваты... Они... Я ещё разберусь... И решу... будем ли брать ребенка.
      -- Что? Чего брать? - не понял тогда Слава.
       Наконец, дошло:
      -- Что вы такое говорите?
       - Подумаю, - коротко и веско заключила не начавшуюся дискуссию КВ. И, как бы великодушно допуская мысль о том, что на этот счет могут быть и другие мнения, ещё раз повторила, слабо шевеля губами, словно ещё раз просчитывая варианты выхода из такой сложнющей для себя ситуации:
      -- Подумаем.
       О чем она могла "думать" оставалось загадкой.
       Он тогда не стал с ней обсуждать эту тему. Обсуждать - это значило нервировать уважаемую тещу, подвергать её умозаключения критике. Все это всегда заканчивалось крупной разборкой с женой, которой та непременно жаловалась. Стоило ли огорчать женушку в столь ответственный период? Правильно. Вот он и молчал.
       Только через пару лет Рыжий, уложив дочку спать, спросил:
       - Ты не замечаешь, что после моего выхода из роддома с моей мамой что-то случилось?
       - Замечаешь, - ответил он и кратко рассказал этот диалог под окнами роддома.
       - Не говори ерунду. Не могло быть такого.
      -- Не могло, так не могло, - согласился Слава.
       Он вообще терпеть не мог спорить с людьми, которые не умеют во время обмена мнениями слышать собеседника. Переубедить их все равно невозможно, а энергии уйдет - за три дня не восстановишься.
       Через несколько лет (дочка ещё не ходила в школу) тесть с тещей прекратили со ним всякое общение, окончательно поставив крест на заоблачных мечтах на тему "большой семьи". Последним камнем преткновения в наших все чаще возникающих разногласиях и, одновременно, последней каплей нашего взаимного долготерпения, стал, как это не покажется неправдоподобным, тещин зуб. Как-то днем КВ заехала, по обыкновению, поболтать с дочкой и поиграть с внучкой. Ей ещё было далеко и до шестидесяти, но она уже плохо слышала и её голос, как у всех страдающих этим недугом, был хорошо слышен сквозь несколько предусмотрительно прикрытых дверей. Даже не прислушиваясь, Слава все равно ощущал себя на кухне, где КВ рассказывала Рыжему о своем походе к зубному, естественно, по её словам, черствому и бесчувственному бракоделу. Она усиленно шепелявила и все кричала жене, чтобы та ещё раз взглянула на такую "работу".
       - И шо мне шаперь! Шо мне шаперь делать? - засыпала она Рыжего риторическими вопросами, когда та, стараясь как-то успокоить её, советовала обратиться к другому врачу и обещала полностью инвестировать этот "второй поход Антанты" на её рот.
       Когда вся история злополучного первого похода была пересказана по третьему разу, жена, видимо, нашла более важное занятие и КВ, к ужасу Игоря, переместилась в комнату, где он мирно готовился к лекции. Отношений давно уже никаких не было и ему и в голову не могло придти, что она вдруг сюда заглянет.
       - Ты поглыды, поглыды шуды. Шо наделал, мержавещ! - по обыкновению запросто, без ненужных, на её взгляд, интеллигентных вступлений типа "Добрый день!" и "Погода сегодня...", начала она.
       - Шморы шуды!" - командовала по привычки она, наседая на него с широко открытым, дополнительно растянутым пальцами за уголки губ, ртом.
       Он непроизвольно отпрянул. Подобным экзекуциям его никогда не подвергли ни родители, ни отпетые хулиганы в далеком детстве.
       - Извините, мне это неприятно, - набравшись храбрости, выпалил он одним духом.
       Когда ему стало сорок, он решил для себя, что пора бы хоть в последнюю треть жизни говорить людям то, что думаешь, а не то, что они хотят услышать. И черт его дернул тогда так решить! Но сказано - сделано. Отступать от своих решений - не уважать себя.
       Сначала КВ даже и не услышала Чистякова, продолжая раздирать свой рот и раскачивать одним освободившимся пальцем только что вставленный протез.
      -- Выжышь шо там? - не то спрашивала, не то приказывала она.
       Он постарался придать своему лицу выражение ученика, которого пытаются уличить в использовании шпаргалок.
      -- Нет, не вижу. И, извините, смотреть не хочу!
      -- Шо? Шо ты говорышь?
       - Не хочу! - громче повторил он и для большей убедительности подтвердил свои слова усиленным мотанием головы в разные стороны.
       - Ты! Ты! - она так и не нашла слов, хотя можно было и без них понять, что он был вновь молчаливо причислен ею к отряду мержавцев и бракоделов.
       Рыжий, услышав её крики, прибежал с кухни, и по одному её взгляду Слава понял, что вновь придется в чем-то оправдываться и терпеть как минимум недельную молчаливую забастовку своей "второй половины".
       - Пошли, мама, пошли со мной, - сказала она и увела КВ на кухню, откуда та вскоре без слов покинула квартиру.
       На этом этап построения "большой семьи" в его жизни окончательно закончился. Впервые отказав теще, он получил в результате то, что могло случиться гораздо раньше - полное исчезновение новых родственников из своей жизни. Они освободились от него и стали жить своей жизнью, где каждый, наверное, говорит только то, что хочет услышать собеседник и показывает то, что хочет. Вместо внучки они сразу же завели маленькую вечно тявкающую собачку с нормальным внутричерепным давлением и прекратили свои приезды. Интересно, а если бы он с самого начала не кивал им, поддакивая и одобряя, а говорил прямо, то, что думал? Возможно, тогда бы и не наступило такой развязки, когда припоминается все накопившееся за многие годы. Да, что толку сейчас гадать?
       Впрочем, в его жизни практически ничего не изменилось, только вся нагрузка по воспитанию дочки, до этого разделенная между бабушками "с обеих сторон", легла на плечи матери.
       Но все это случилось только через несколько лет. А тогда...
      
      
      
       ГЛАВА 5.
       ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
      
      
       ... А тогда к нему пришла беда. Настоящая.
       Началось все со странных судорожных болей в ноге. Они приходили все чаще и чаще. Одновременно стали мучить сильные боли в голове, потери памяти. Жена в то время ещё лежала на сохранении. Пошатнулось здоровье у отца и матери. Во-общем, как водится, все одно к одному. Чистякову тогда казалось, что он остался один на один с каким-то невидимым врагом, разрушающим его изнутри днем и ночью, с острой болью выскребающим живые клетки.
       Пошел на работу - во время лекции отказали ноги. Было очень неудобно перед студентами и почему-то стыдно. Ноги не шли, стали как ватные. Впечатление такое, как будто отсидел. Потом, вдруг, почувствовал резкую, ещё более необычную, чем в последние дни, боль в затылке. В глазах заискрились фиолетовые лампочки, словно гирлянда на елке. Электрический свет, полоски солнечных лучей из окон - все вдруг стало темным. И только силуэты проходящих мимо студентов, как привидения, стали светлыми. Как будто зрение вместо цветной позитивной картинки стало выдавать лишь черно-белые негативы. Потихоньку-помаленьку, с большим трудом, опираясь на стены, доковылял до кафедры. Попросить кого-нибудь довести стеснялся. Студенты улыбались. Ему тогда ещё показалось, что все вокруг принимают его за пьяного. Наверное, так и было. На кафедре сидело несколько человек, из которых только один понял, что дело серьёзное. Вызвали скорую. Приехали молодые ребята, сказали:
       - Бывает, небольшой инсультик, через пару-тройку месяцев встанешь на ноги.
       Не получилось.
      
       После нескольких обследований нашли опухоль головного мозга. Родители стали искать клинику, где можно было бы сделать такую операцию. Оказалось, что их в Москве раз-два и обчелся. И во все, кроме одной, одинаково сложно попасть. Как всегда, огромные очереди, необходимость звонков и писем сверху. Выбрали клинику им. Бурденко. Начали искать помощь у знакомых представителей поднебесной номенклатуры. Таких оказалось двое. Один - Рубаков - был когда-то слушателем отца (отец был специалистом в области криминалистики и последние тридцать лет службы посвятил преподавательской работе), а в тот год занимал солидное положение в окружении президента. Второй - Ташков - был мужем одной из бывших сослуживец Рыжего, представлял другой поднебесный клан - экс-премьера.
       Чей звонок, в конце концов, помог, неизвестно, Но при оформлении документов заведующий онкологическим отделением, недоуменно косясь на непрезентабельный вид Славы, проворчал:
       - Сколько больших людей отвлекли вы, однако, своей болячкой! То и дело приходилось срываться к телефону!
       Потом, правда, взглянул в его осоловевшие от боли, безразличные ко всему, глаза и добавил, смягчившись:
       - Да, ладно, не переживайте, родители! Подлатаем - будет как новенький. А ты, держись. Не подведи!
       На всякий случай, конечно, взяли расписку, что, мол, не никто не будет иметь претензий в случае фатального исхода и начали "латать".
       А мозг, тем временем, выдавал такие интересные умозаключения, что хватило бы на несколько научно-фантастических книг, если бы, конечно, работала память и пальцы парализованных рук.
       Через день приходил лечащий врач. Он говорил что-то успокаивающее, и из его рта резко пахло запахом сухого корма для рыб. "Наверное, в прошлом рождении был аквариумной рыбкой и с тех пор еще не почистил зубы", - медленно, словно бегущая строка в новостях для глухих, поплыла по неохваченным болью извилинам мысль. Потом какое-то черное поле. Постояло перед глазами, постояло и стекло вниз, как время у Дали. И поплыла следующая: "А, может быть, это человек-чистильщик? Ведь есть какие-то маленькие птички, которым крокодилы позволяют чистить свои зубы. Вот и этот нажрался сухого корма и пришел. Сухой корм у крокодила? Какого крокодила? Какой сухой корм? Мысль замкнуло саму на себя, она вспыхнула ярким пламенем новой боли, и исчезла.
       Он заснул и уже во сне увидел в картинках третью мысль из этой серии: "Лечащий врач - это человек-кормушка. Сидит на дне аквариума с открытым ртом и кормит рыбешек. В детстве Чистяков имел с десяток рыбешек в круглом, похожем на верхнюю часть скафандра космонавта, аквариуме. Перед тем, как посыпать корм в плавающее пластиковое колечко, он всегда легонько стучал по стеклу аквариума ногтями. Рыбки знали этот сигнал и спешили на трапезу. А здесь и стучать не надо. Он сам приходит, садится на стул и открывает рот. Стоп! Разве его держат в аквариуме? "Держат, держат", - спешит успокоить остатки рассудка еще одна, невесть откуда появившаяся, озорная, на первый взгляд самая здоровая из всех, мыслишка. Он понимает, что необходимо зацепиться именно за неё. Именно она выведет его из этого дремучего леса затухающего сознания, в котором пустые размышления еще возможны, так как абсолютно безболезненны. Но вопросы! Эти вопросы ставили в тупик мозг. Мозг зависал, как маломощный компьютер, не находящий достаточного объема памяти для решения несложных проблем. Потыкавшись в безнадежье и бессильно проурчав, он перегружался, и начинал поиски решения проблемы вновь, с болью прокладывая дорогу хоть какой-нибудь маломальской логике в своих размышлениях. Со временем, не столько по разумению, сколько по постепенно устоявшемуся рефлексу "вопросы - это боль", мозг приучал себя не задавать никаких вопросов и только медленно и незамысловато размышлять, осторожно цепляя одну простенькую мысль за другую.
       Так рождалась цепочка маленьких решений, с помощью которой можно было решиться и на более сложное действие. Рискнуть и попробовать вспомнить то, что было вчера, позавчера, год назад. Но осторожно-осторожно, чтобы не порвать тонкую связь времен в своем покалеченном разуме. Казалось - порвешь и провалишься в черную бездну небытия, из которой уже никогда не найдешь дорогу назад.
      
      
       Капельницы - таблетки - каталки - уколы - бритьё ноющего странной, острой, пульсирующей, незатухающей болью обтянутого кожей черепа - трепанация с удалением поврежденной части мозга - лучевая терапия. Можно было бы описать и подробнее, да зачем? И кто знает, от чего это бывает? Случилось и всё. Значит расплата за что-то. Значит, так надо. Судьба.
       И вообще, не все так мрачно в этой жизни, как представляется на первый взгляд. Пребывание какое-то время в госпитале или больнице для любого человека - дело, несомненно, полезное и познавательное. Появляется уйма времени отдышаться, осмотреться, одуматься, наконец. Ведь его всегда так не хватает в этой житейской суете. Все куда-то спешим, не успевая подумать: а надо ли это нам вообще? Да, любой перелом конечности, дает такую замечательную возможность. А уж если судьба занесла в онкологию, где с утра до вечера лежишь и слушаешь разные жуткие вещи о тех, кто лежал вон на той и вот на этой койках, то полезные для себя вещи хочешь - не хочешь, а так и лезут в оставшиеся после операции кусочки мозга.
       Душа, не то, чтобы куда-то отлетает, но все-таки немного поднимается над бренным телом и видит то, что самому телу видеть пока не суждено.
      
       Высоко сижу,
       Далеко гляжу,
       Вижу, вижу...
      
       И видит себе то, что суета это всё была вокруг, суета. А впереди... Впереди уже не так уж много, как хочется.
       Но это все душа видит, а она никогда подробно ничего не рассказывает. Так, наблуждается где-то ночью, сон подбросит: гадай себе с сонниками, что бы это значило. Или в той же больнице что-то углядит и не скажет. Так, что-то смутное и неясное. Понимай, как хочешь.
       Вот и получилось, что весь этот период запомнился ему очень слабо, как в каком-то страшном сне, который и был вроде бы каким-то жутким и зловещим, но что именно было - уже не припомнить. Самые яркие воспоминания остались, пожалуй, только от дней, проведенных в реанимации.
       Казалось бы, все позади. Он лежал и потихоньку отходил от наркоза. Боль еще оставалась, но это была уже совсем другая боль. Он все еще оставался в каком-то пограничном состоянии, между жизнью и смертью. Лежал на высокой кровате-каталке с высокими железными бортами, похожими на ограждения, которые стали делать на верхних полках купейных вагонов и старался ни о чем не думать. Голова была вся перевязана и кровь, просочившись через бинты, постоянно делала на подушке большое, круглое, влажное, красно-коричневое пятно.
       Слава лежал и постепенно начинал понимать, что силы, которые он собирал все последние месяцы на то, чтобы не сбежать от этой операции, не спрыгнуть со своего 16-го этажа, не реветь всякий раз, когда кто-то приходит проведать, - все эти силы уже закончились.
       Ему уже было ясно, что все, что с ним было до этого, ушло в прошлое. Начинался новый период существования, Существования совсем с другим статусом - статусом практически беспомощного инвалида, который на миллиметр голову поднять боится, понимая, что нельзя. Нельзя, потому что будет запредельная боль. Нельзя, потому что так хочется жить, несмотря на все это.
       И еще понимал, что второй раз никогда не сможет пройти через все это, не сможет и не пройдет. Лучше уж сразу с шестнадцатого...
       В реанимации он был не одинок. Рядом лежали еще несколько таких же бедолаг, как и он. Света было мало. Лишь из окна в стене. За ним стол и люди в белых халатах - пограничники, хозяева этой зоны. Наблюдают. Полезное все-таки это занятие - наблюдать. Вот входит сестра, подходит к одной из коек. Судя по её словам, на ней лежит мальчик. Странно. Больница-то взрослая. Она говорит с ним, как со старожилом этой комнаты. Очень странно. Может, все ему снилось, и не было никакого мальчика?
       К Чистякову она не подошла. Он вновь закрыл глаза и уснул.
       Потом, уже ночью, он открыл глаза и видел много-много белых силуэтов, ходящих по комнате. Возможно, это был какой-то расширенный врачебный обход. А может, это были души, пришедшие уговорить кого-нибудь из соседей по койке-каталке пойти с ними? Но и из них никто не подошел.
       С одной стороны, пытался тогда рассуждать он, это, конечно, хорошо. Это было бы несколько преждевременно. Впрочем... Да, нет. Дочка только что родилась. Родители верят. Все-таки преждевременно.
       С другой... Он всегда верил, что иногда, после клинических смертей или иного приближения к черте, с людьми случаются разные перевоплощения. Иногда весьма полезные. Например, человек никогда не знал толком ни одного иностранного языка, а после этой самой черты вдруг стал запросто выдавать такое... Или, например, на пятом десятке начал прекрасно рисовать, сочинять музыку, писать стихи. Может быть, конечно, просто до этого у человека было мало времени на все это или он просто решил, что остаток жизни следует провести несколько более содержательнее. Кто знает, что там происходит на самом деле?
       Сам Слава, например, верил, что все это от того, что старая душа отлетает ненадолго. Так просто, чтобы проверить себя в списке очередников, например. А в это время на её место (по какой-то бюрократической неразберихе, присущей жизни как до, так и после смерти) влетает другая, только что отлетевшая от другого человека и по каким-то причинам тоже не воспарившая вверх, на суд божий. А тот, другой, может быть, был несравненно талантливее. Таким образом, человек может продолжить жизнь как бы "за того парня", получив "призовую жизнь", вместо того, чтобы уйти за черту.
       Но, впрочем, никто не подошел, ничего не влетело. Да и как могло влететь, если Слава сам не отпускал душу свою, терзая и терзая её этими грешными мыслями?
      
      
       Лежал один и думал о том, чтобы выжить, наслаждаясь тем, что на этом уровне рубка работает. Только одни простые операции. Вот сейчас начну приподнимать правое веко. Ура! Что-то вижу!. А сейчас попробую пошевелить пальцами рук. Короче, приехали. Конечно, эти тренировки дадут какой-нибудь результат и он сможет стать механическим, для выполнения "несложных поручений". Возможно, сбылись, наконец, зодиакальные предсказания, так популярные в школьные годы при выборе профессии: быть ДЕВАМ исполнительными клерками, хорошими библиотекарями и архивариусами. Раскладывай все по полочкам, описывай-пронумеровывай и выдавай себе с утра до ночи по требованию. Вам завтрак? Пожалуйста! Разговоры? Пожалуйста. Любви-дружбы? В любое время! Заходите ещё!
       В принципе, чего расстраиваться? Все мы библиотекари.
       А было бы здорово, если бы человеку, как компу, можно было бы вынуть-вставить и порядок. На компьютерном языке, поапрейдиться малость где-нибудь в переходе метро и пойти дальше. Зашел, сел, просканировался, подключился к диагностическому прибору, узнал, что не в порядке. Получил направление. Пошел в клинику. Вынули забарахлившее сердце/почки/печень или удалили лазером, вставили донорские. Или, например, лег на полчасика под аппарат - тебе запрограммировали клетку испорченного органа из твоего же ДНК на бесконечное деление-обновление без перерождения в злокачественную. "Все, теперь все нормально. Иди работай дальше". Красота! Только вот самоубийств, при этом, конечно, будет больше. Не все найдут в себе силы жить вечно. Причины будут разные. Но это не проблема. Свобода выбора человека должна быть во всем. Хочешь закончить свой земной путь - вперед, приходи на передвижную районную станцию, там тебя усыпят, разберут на донорские запчасти. А то, что останется - родственникам отдадут в термосе. Хороните, сжигайте. А душа? Она не пострадает. Она уже будет далеко. С богом.
      
      
       Чистяков не считал дни, проведенные в реанимации. Все они, как уже говорилось, показались ему одним долгим бредовым сном. Но все рано или поздно заканчивается. Закончился и этот эпизод его жизни - перевели в общую палату.
       Шесть коек. На четырех из них - такие же, как он, выжившие в до операционный и операционный периоды. Сейчас лежали с забинтованными бритыми трепанированными черепами. На двух - новенькие. У этих еще все впереди.
       Примерно через день по утрам обход. Один раз Чистяков решил полностью проигнорировать эти никчемные, на его взгляд, смотрины. Обходы так надоели, что он с вечера проглотил двойную дозу снотворного, чтобы понежиться утром. Думал: обход будить не будет, пропустят. Завтрак (кашу, хлеб, масло, чай) поставят на тумбочку. Никуда не денется.
       Не получилось.
       Какой-то незнакомый бородатый мужичок с круглыми бегающими глазенками и железной фиговинкой в руках, стоял над ним и чему-то очень противно ухмылялся.
       - Ну-с, батенька, - заговорил он, и голосок оказался под стать ухмылке, - и как выглядят эти Ваши "пришельцы"?
       - Да нет, это не тот случай, - вмешался стоящий за ним лечащий, - пришельцы в следующей палате.
       - А-а, ну да... Так на что жалуетесь, голубчик? - На ходу сымпровизировал бородатый.
       Слава давно ни с кем не разговаривал и ему захотелось поведать "о сокровенном" даже такому жуткому на вид типу:
       - Знаете, доктор, - начал он, - сны какие-то нехорошие у меня.
       - Да-с, и что же нам снится?
       - Да вот, вчера, знаете, приснилась какая-то незнакомая баба голая. Ну, девица.
       Борода заметно заинтересовалась, немного нагнув голову. Может быть, считала, стеснительная, что ему не удобно об этом говорить громко.
       - Пришла, - продолжил Слава, - сидит у меня дома и не уходит. Я ей говорю: "Уходи! Жена скоро придет! Не нужна, мол, ты мне, уходи!" А она в ответ только улыбается, представляете? А сама пышнотелая такая, вся розовая, будто только из бани.
       Бородатый задумался: то ли представлял пышнотелую, розовую девицу, то ли подбирал эти симптомы к перечню заложенных у него в памяти болезней.
       Чистяков говорил медленно, не поднимая с подушки головы, чтобы, как он думал, не сместились кусочки распиленной черепной коробки и не началась вновь адская боль, сопровождавшая каждое её движение. Мужичок смотрел куда-то в окно. Это было далеко не то, что он хотел бы услышать от больного.
       - А сегодня ночью вообще такое приснилось: хожу я по лужайке и руками большущих белых бабочек ловлю, понимаете?
      -- Что именно мне понимать? - Нетерпеливо переспросила борода и добавила:
      -- И что же нас в этих снах беспокоит?
       - Ну, знаете, - начал объяснять я, - я снами давно занимаюсь. Голые девицы и белые бабочки - к болезням все это. Понимаете?
       - Что же тут не понимать, батенька? - он переглянулся с лечащим, обменявшись с ним неприятными ухмылками. - Вы сами-то понимаете, где находитесь? Больница это, онкологическое отделение, а не спортивный лагерь. Здесь лечат. А лечат, знаете ли, всегда только больных. А больные - это те, которые болеют. Понимаете?
       "Псих какой-то, - подумал Слава. - И как таких психов к нам пускают? Тоже мне, врач".
       Но вслух все это бороде, конечно же, говорить не стал, что-то остановило. Да и лечащий здесь, рядом. Неудобно. Поэтому только спросил:
       - Скажите, доктор, когда я выздоровею, когда такие сны перестанут сниться?
       Борода ещё раз переглянулась с лечащим и сказала:
       - Для вас, батенька, здесь сделали всё, о чем в вашем положении можно было только мечтать. Сделали всё возможное, чтобы вам вообще что-то там снилось. Вам это ясно? А вот, сколько лет вам будет что-нибудь сниться, это уже одному богу известно. Ясно? Так что радуйтесь любым снам!
       И ушел. Ушел, как мавр, который сделал свое дело.
       А Слава лежал и думал о том, что дело действительно уже сделано, и ничего изменить нельзя. Действительно, здоровье - это такая штука, которую в любой день можно потерять, но найти вновь - никогда. В лучшем случае, можно будет как-то приспособиться к жизни в новом состоянии, не больше. Приспособишься - останешься. Не приспособишься - вымрешь как сухопутные ящеры во время потопа.
       Сейчас, когда уже прошло столько лет, запомнившиеся слова бородатого стали очень напоминать ему фабулу современной рекламы жвачки: "Мы обещали только свежее дыхание".
      
       С работы все ещё заходили, рассказывали о "новых веяниях", главным образом заметных только переименованием кафедр. Кафедра "Истории КПСС", например, стала вдруг "Кафедрой истории политических партий и движений". Шутили: "Помнишь, улицы переименовали? А грязь под ногами всё та же. Так и живем".
       Выздоровление шло медленно. Левая половина тела не слушалась и оставалась безучастной к командам из "рубки". Рука, нога и часть лица были как бы сведены общей судорогой. Он ничего не мог с этим сделать. Ничем не мог помочь своему телу. Не помогали ни облучения, ни таблетки. Первые полгода был "колясочником". Отец, мать, жена по очереди возили его на лучевую терапию из дома в госпиталь и обратно. Кровать - коляска - машина - стол - машина - коляска - кровать. Вот и все развлечения.
       Он сидел в кресле-коляске безучастно, солидаризируясь со своей левой частью, с отрешенными, лишенными интереса к окружающему миру, глазами. И ему было абсолютно безразлично, что творится вокруг. Волосы начали выпадать, клоками оставаясь на подушке и в шапке уже с пятого сеанса луче терапии. Остались лишь небольшие островки из тонких, необычно мягких волос за ушами и внизу затылка. Не было сил и желания о чем-то думать. И стыдно уже не было. Колясочник, он и есть колясочник. Руку не протягивал - так чего стыдиться?
       Не было сил даже самостоятельно помыться. Отец уже не мог, как в детстве, забросить его в ванную, но всеми силами помогал Славе перевалить туда свое непослушное тело. Хорошо ещё, что после операции он потерял килограмм 20. Но все равно, для отца это был уже неподъемный вес. В то время к нему уже почти через день стали наведываться "скорые", что-то кололи и уезжали. Он виновато извинялся за причиненное беспокойство и благодарил, благодарил своими "спасибами", не замечая, что на дворе уже наступает совсем другая эпоха.
      
       Во ВТЭКе Чистякову дали вторую нерабочую группу. Правда, дали только на год, пообещав:
       - Восстанавливайтесь, через год приходите. Не будем загадывать, конечно, но, если все будет хорошо, переведем на третью, будете опять работать.
       Он забыл тогда у них спросить, что они подразумевали под словом "работа".
       А ещё через полгода, понемногу заработала левая рука. Правда, вскоре стало ясно, что это практически предел возможного: левая нога так и осталась неуправляемой, сведенной судорогой. И его кенгуриная, на костылях и с сумкой на животе, походка навсегда перевела его в разряд людей с совершенно иным, по сравнению с большинством, качеством жизни. Слава не чувствовал свою левую ступню, стеснялся костылей и был очень рад, когда накопил, наконец, денег на первую коляску.
       Мать жила отдельно, но приезжала каждый день и гуляла с ним, подталкивая двухколесное чудовище, и вспоминаю не только разные интересные эпизоды из их жизни, но и свою молодость.
       Но шло время. Чистяков начинал тяготиться своим постоянным сидячим положением и вновь нет-нет, да и вставал на костыли.
       Стал один выходить на улицу и, потихоньку перебрасывая свое тело вперед, вспоминал свое колясочное прошлое. Что лучше? Что хуже? Поди, разбери. Тогда отовсюду на него смотрели любопытствующие, немного со страдальческие, взгляды. Но не было никакого хамства. А сейчас? То и дело, пытаясь обойти, вываливали за шиворот: "О, боже, да иди же ты, наконец". И вот именно теперь и становится действительно стыдно и обидно за свою неуклюжесть. И куда все так спешат?
       А было это все в 1991-ом году. Кто его ещё помнит, может представить, насколько сложно было в то время начинать новую жизнь, осваиваться в абсолютно ином для себя положении в этом мире. Страна, в которой так долго практически ничего не менялось, все было стабильно и размеренно, понеслась как опаздывающий куда-то экспресс. Сколько здоровых-то людей не смогли найти себе места в нем!
       Но все когда-то проходит. Прошел и этот год. Ободренный втэковскими обещаниями, он решил напомнить о себе на работе. Поднялся, подтягиваясь по перилам, на кафедру, откуда год назад его вынесли на носилках. Смотрит: сидят его коллеги, большинство из которых ему в матери годятся, заполняют учебные планы. Каждая занята своим делом. И почувствовал он тогда себя внутри репиновского творения "Не ждали".
       - О, Вячеслав Петрович пришел! Проходи, проходи, - увидел его, наконец, заведующий, единственная на кафедре единица мужского пола, вот уже лет десять собирающаяся на пенсию, но каждый раз в последний момент меняющая свое решение. - Подлечился? Молодец! Мы говорили, выкарабкаешься! А вот с карьерой твоей, пожалуй, все, конец. Забери документы в отделе кадров. Не думай, на твое место, конечно, никого не берем. Сам понимаешь, одни сокращения у нас сейчас.
       - Но почему, почему? Я могу! - пытался Слава как-то выразить свой протест, чувствуя, как сразу же предательски зашевелились мышцы лица, и еще сильнее свело мышцы единственной более-менее опорной ноги.
       - Ты же сам должен понимать, - ответила ему подоспевшая на помощь заведующему одна из преподавательниц. - Понимаешь, - после таких операций, могут бы рецидивы, а нам нужна стабильность.
       - Но никто же не может гарантировать, начиная учебный год, что доживет до его окончания, никто!
       - Знаем. Но у других, согласись, все же больше шансов, поэтому и прав оставаться на своем месте... Да ты не переживай. Отдохни.
       - Отдыхать можно месяц, два, год. А мне - всю оставшуюся жизнь? Я же всю жизнь, все 20 с лишним лет проучился и больше ничего не умею, как преподавать свой предмет! Да я же своим возрастом вам всю кафедру омолаживал!
       - Ну, ладно. К чему нам сейчас об этом говорить? Подыщи что-нибудь другое.
       - Сторожить? В ларьке-палатке торговать?
       - Ну, не знаем. Мы тебе только добра желаем. Будет время - звони.
       - За доброту вашу отдельно спасибо всем, а время у меня, конечно, будет, - ответил Чистяков и ушел.
       Но не сдался окончательно.
       Пошел в министерство образования. Там его окончательно порадовали, сказали, что все, мол, правильно, после подобной операции он не сможет больше работать по специальности. Не сможет преподавать, писать пособия и даже консультировать. Отдыхайте, дорогой товарищ! И дали 120 рублей пенсию. На двоих с дочкой. Нет, так нет. Во время очередного посещения ВТЭКа он изменил срок второй группы инвалидности с "ежегодной переаттестации" на б/с, что означало - "бессрочно".
       Так Чистяков к своим 30-ти годам стал не только кандидатом наук, доцентом, но и нетрудоспособным инвалидом без права работы по специальности. Выдумают же такое!
       Когда человек лишается всего, к чему привык за долгие годы, он начинает чувствовать себя в шкуре церкви, которую большевики отделили от государства. Остается два пути: смириться и чахнуть или встречным иском объявить собственное отделение от государства и начать самостоятельную, независимую от этого равнодушного бюрократического монстра, жизнь. Слава не был героем, но все-таки выбрал второй путь. Жить то надо.
       Первые месяцы после операции он думал даже о том, что будет жить за городом, подальше от всех знакомых своей "прошлой жизни", заведет собак, разведет кроликов да хрюшек. Потом, со временем, эти мысли куда-то исчезли, как будто их и не было вовсе. Городская жизнь продолжилась, но все стало иначе. Сначала он даже не понял, в чем дело. Потом, когда прошло два-три года, понял, что дело в недообщении. И как он мог не заметить это раньше? Где все его многочисленные друзья-знакомые? Где говорливые, распевающие, танцующие и острящие компании, которые с приглашениями и без проводили большую половину недели в его холостяцкой однокомнатной квартирке? Да и потом, в "супружеской жизни", не раз и не два проводящие с ним время? Где все они? Да, их действительно стало значительно меньше после второй свадьбы, но это была практически незаметная потеря - самому хотелось отдохнуть от суеты, отгородиться от неё семейными заботами. А потом... Потом это недообщение стало заметнее с каждым месяцем, каждым днем.
       Что делать? Начать "обзвон по списку"? А что говорить? Как, мол, дела? Чего то ты совсем пропал/пропала. А я еще, между прочим, жив. Еще чего! Это унизительно, да и не стоит того.
       Изредка стали появляться временные "знакомые по интересам": родители дочкиных одноклассников, соседи, совместно с которыми раз в год готовил своего престарелого "железного коня" к техосмотру, лавочно-остановочные разговоры с совершенно незнакомыми людьми, которых больше и не увидишь никогда.
       По поводу старых друзей у него даже родилась теория, которую он назвал "закон Омарчика". Этот Омарчик, как помнится ещё со времен внеклассного чтения начальной школы, был совсем не такой добрый, как его брат - Хоттабыч. Вернее, он был, наверное, таким же добрым, но когда-то давным-давно, когда ещё не был помещен в кувшин - гарант многолетнего недообщения.
       Согласно этой теории, Чистяков, почувствовав первые симптомы душевного дискомфорта, сказал себе: "Всякий из старых знакомых, кто вспомнит меня и навестит, будет достоин нашей с ним дружбы". Но никто не вспоминал и не спешил стать достойным.
       Прошло ещё года три. И тогда он ещё раз сказал себе: "Каждый, кто вспомнит меня и напишет покаянное письмо или позвонит с добрым словом, типа: "Ты уж прости меня, старого засранца. Сволочь я последняя. Извини меня, пожалуйста. Плюнь и забудь. Я завтра подъеду, хорошо?" Или, например: "Приезжай завтра, давно не виделись. Посидим, поболтаем". Каждый будет мною искренне прощен и, кроме этого, я сделаю максимум возможного для того, чтобы наша дружба постоянно подпитывалась общими интересами, а не играла роль кредитной карточки добрых дел, оплачиваемых словом "дружба". Но и теперь никто не писал, не звонил, и не стремился "быть прощенным".
       И тогда он обиделся не на шутку. Обиделся на всех и вся и сказал себе: "Кто бы из старых знакомых теперь не вспомнил обо мне, не позвонил, не написал, не приехал - всем теперь будет один мой ответ: "Поздно, батенька. Поздно, матушка. Поезд ушел".
       Но говорить эти подготовленные слова было некому, и он вскоре забыл свои клятвы, как забыл и лица старых друзей и знакомых, забыл и многие имена. Да, действительно было что-то типа... Да, там ещё был... Как его? Ну, веселый такой? Во-общем, давно это было. Может быть, даже и не было. Не было и все.
       Наверное, можно было просто приподнять немного правую руку, как учил герой одной из астраханских мыльных трагикомедий, приподнять её и... резко опустить. Главное, успеть сказать: "А ну и хрен с ними". И тоска бы обязательно отступила, отпустила из своих грубых объятий сердце и, прорывающаяся наружу тугим, болезненным кашлем, покинула тело. Хотя бы ненадолго.
      
       Чистяков ещё раз вспомнил зиму 1991-го. В то время он потерял не только здоровье и карьеру, но и отца. Кажется, все это произошло в один день, хотя тянулось несколько месяцев. Отец умирал медленно, как догорающая, но все никак не желающая гаснуть, свеча. А умер очень неожиданно. Для всех. "Наверное, так со всеми бывает", - подумал тогда Чистяков, а позже часто ловил себя на неприятной мысли о том, что отец, быть может, как раз вовремя умер."Времена не выбирают, - писал поэт, - в них живут и умирают". Вот и он умер как раз в свое время, в самом начале 1991-го. Не умер - сидел бы на диване у телевизора от "Скорой" до "Скорой" со своей аритмией; держался бы за сердце, а по ящику федералы все раздавали и раздавали бы гуманитарную помощь, теряя ежедневно десятки солдат. Мучился бы физически и душевно. И глаза бы его были всегда на мокром месте от унижения и бессилия что-то изменить. Как в детстве у Славы, когда он впервые посмотрел трагическую для всех малышей того времени концовку мультфильма о Мальчише-Кибальчише. А так... Он даже не увидел никаких Ельциных на танке, не говоря уже о горящем Белом доме и более мелких разборках...
       ...Слава подошел тогда к гробу и увидел розовый шрам, похожий на тот, что видел на своей голове через два зеркала, шрам от трепанации. И как раз на том же месте. Тогда он подумал, что видимо так надо было во время вскрытия. Только позже с удивлением узнал, что никто больше почему-то не видел никакого шрама. С тех пор, стал замечать подобные странности и понял, что в жизни все строго определено. Случайностей нет. И в отношении шрама тоже понял: отец занял его место, а он живет вместо него, доживает его жизнь, как и грезилось в реанимации. Отсюда и несвойственная его возрасту обидчивость, сверхмерная ворчливость и мысли о конце жизни. По крайней мере, думая так, он утешал себя. И это помогало...
       В последние годы между ними иногда начинались разговоры "по душам", отца тянуло на воспоминания, сравнения своей довольно трудной жизни с сегодняшним днем. И его глаза каждый раз наполнялись слезами, ему становилось трудно говорить. Для того, чтобы уберечь отца от переживаний, Слава старался уводить разговор от, как он называл, сентиментов. Так разговор и не получился. Только однажды, буквально за месяц до смерти, отец присел в госпитале к нему на кровать и попросил, наконец, выслушать. Слава подумал, что, как всегда начнутся экскурсы в прошлое, затем слезы, но отец сказал совершенно спокойным голосом и совершенно иное:
      -- Не бойся, сына, я ничего не буду вспоминать. Я вдруг понял, что мне, к сожалению, абсолютно нечего вспомнить в этой своей жизни хорошего. Абсолютно. Даже удивительно...
       И тогда Слава понял, пока совершенно неосознанно (это придет к нему значительно позже), но понял, что отец просто устал сопротивляться, хватаясь за те или иные воспоминания, как за спасительные соломинки. И ещё он понял, что именно он, его сын, и является одной из основных причин этих грустных и обреченных слов отца.
       Ещё позже, вспоминая эти слова отца, он подумал: А что, если в свои последние часы я также отвечу дочке? Разве я буду в этом кого-нибудь винить, кроме самого себя? Вряд ли. Вот и отец скорее всего никого не обвинил. И с этими мыслями Чистякову становилось спокойнее.
      
       В этот же год Слава, разделив судьбу большинства "товарищей соотечественников" потерял все свои накопления, безрассудно складываемые в течение многих лет в Сбербанк. На работе уже стали составлять списки на машины, гарнитуры и прочие составляющие элементы мечты простых советских людей. Многие записывались, активно откладывая "прожиточные деньги" на приобретение этих элементов. Верный стадному чувству, делал тоже самое. В итоге, как и миллионы других овечек, остался у пустого корыта.
      
      
       ГЛАВА 6.
       НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ
      
       Правильно говорят, что все хорошее в жизни приходит всегда оттуда, откуда меньше всего ждешь. И так же неожиданно.
       Во время своего репиновского похода на место последней работы, его увидели несколько студиозов, которым Чистяков еще год назад читал лекции и на семинарских занятиях рассказывал о своих впечатлениях о "современном положении в стране". История о том, что с ним потом случилось, еще не забылась в институте. Студиози дописывали дипломы и вовсю крутились, подстроившись к бешеному, по социалистическим меркам, ритму рыночных отношений. Купили за три-четыре (до скачка цен) тысячи старых советских рублей два поддержанных ЗИЛа (в Подмосковье многим воинским частям только-только разрешили продавать в частные руки списанную технику) и основали фирму с обыкновенным, в стиле "ретро", названием: "Светлый путь". Поставили на борта высокие дуги, обили их неплотно вагонкой, натянули новый брезент и, используя так кстати появившуюся возможность за гроши зазывать клиентов через газеты бесплатных объявлений начали "перевозить мебеля".
       На первых порах только двое из них имели полученные в армии права на управление грузовыми машинами. Другие четверо работали грузчиками, в качестве спец-инструмента используя сшитые по росту кольцами куски пожарных рукавов, приходя с которыми производили впечатление профессиональных, бывалых работяг разгрузочно-погрузочного бизнеса.
       Государственные транспортные конторы хирели на глазах и частный грузоперевоз уже не отпугивал широкие массы потенциальных клиентов. Жаждущих перевести свои вещи на другую квартиру или с дачи/на дачу хватало. Заказы сыпались с утра и до позднего вечера. Работать на телефоне у ребят времени стало совсем не оставаться. Мобильники были о-очень большой редкостью, да и как исхитриться вытащить тренькающую трубку, принять заказ, когда тащишь, к примеру, пианино?
       Короче, студиози между собой пошептались и выслали к нему на дом гонца. Тот приехал и обстоятельно объяснил характер ставшей очень популярной профессии: "диспетчер на телефоне": берешь трубку, вежливо, но твердым, уверенным голосом узнаешь характер заказа (что везем, откуда/куда, есть/нет лифт и пр.), перечисляешь условия работы машины, грузчиков и... всё. Работа, в основном, сделана. Теперь остается лишь дозвониться до свободного водителя, передать ему заказ, да подсоединить к нему, если надо, "бригаду грузчиков" из 2-4 человек. Как правило, на малогабаритную квартирку хватало двоих. Если с пианино/роялем - посылается трое, и только на перегрузки из фур/вагонов можно выслать всех четверых. После выполнения заказа водилы уже сами отзванивают "обратку", а ему остается записать в свой актив 10% от общей стоимости заказа.
       В начале, работая с двумя машинами, он ещё подумывал о том, чтобы вернуться к более творческим вариантам заработка в своем малоподвижном, сидячем положении. Ноги не слушались и с первых же "гонораров" он приобрел несколько новых аппаратов с базами и трубками, обязательно определителями номеров, чтобы можно было не терять время на ковыляние к звонку и перепроверять называемый клиентом номер.
       Время шло. Постепенно Слава все увереннее въезжал в новое для себя амплуа, оброс другими водителями, бригадами грузчиков, страховщиками и охранниками.
       - Этаж? Перечислите самые крупногабаритные вещи. Да. Да. Так. Записал. Его не надо будет разбирать? Нет? Да, нет, конечно же, разберут-соберут. И без мата - это я вам гарантирую. У меня каждый второй грузчик кандидат наук.
       Клиенты не удивлялись. Время было сложное и безработных кандидатов наук в Москве было, что негров в Нью-Йорке: куда не плюнь, в кандидата попадешь.
       - Но за отдельную плату, конечно, - продолжал он свою скороговорку... - На дачу? Запросто. До шестидесяти километров от Москвы: оплата по часам. Если дальше: по Москве - по часам, от МКАДа - по километражу Все считается, конечно, в обо конца. Не надо обратно? Но машина-то с Вашего заказа должна вернуться, так? Понятно, да? Ну, тогда лады. Ждите.
       И так с раннего утра и до позднего вечера. Жена в начале досиживала декретный, потом тоже с удивлением узнала, что осталась без работы. Пошла на курсы переобучения, благо деньги шли в семью не то что косяком, но стабильно и в достаточном количестве, чтобы ощущать себя средним классом по совковым меркам. Так и добавила к своей дипломной специальности инженера-экономиста бумажку об окончании курсов бухгалтеров.
       Дома над каждым из домашних телефонных аппаратов висела таблица с марками машин, их грузоподъемностью, высотой фургона и прочими необходимыми для подбора того или иного подходящего клиенту варианта, данными. Мысли о преумножении своего списка научных работ и наборе абитуриентов окончательно испарились. С пяти-шести утра и до часу-двух ночи Слава принимал и рассортировывал заказы, следил за их исполнением. И только раз в неделю, по воскресеньям (как, впрочем, и в 3-4 ночных часа), отправлялся на Пушку (ст. м. Пушкинская), широко известную в водиловской среде стрелку с диспетчерами.
       Пушкинская. Полдень. Толпа разношерстной публики вокруг бюста певца свободы и по краям лестницы. Всех объединяет одна отличительная черта: списочек в руке и бегающие глаза, ищущие в толпе тех, кто должен подойти с заветным конвертиком или просто смятой в пятерне купюркой. У каждого своё постоянное место: у кого по правое плечо певца, у кого - по левое; кто всегда на крайней нижней левой ступеньке, кто, наоборот, на крайней верхней правой. Есть и такие, которые, одев что-то невообразимо яркое, ходят взад-вперед в надежде на то, что их-то непременно видно за версту. У некоторых к воротниками приколоты их визитки в пластиковых обертках. Люди подходят, отходят и бегут дальше.
      -- Привет! Это от Виктора.
       И из рук в руки переходит конвертик.
      -- Хорошо. 150? Да, верно, у меня столько же записано. Спасибо.
      -- Взаимно, до встречи. До вашего звоночка. Мы, как пионеры, всегда готовы!
      -- Стараемся.
       Иногда милиционеры начинали гонять всех со словами:
      -- На выход! Все на выход, а то сейчас всех, на хрен, заберем!
       И тогда диспетчеры, как стайка испуганных голубей, мирно клевавших разбросанные сердобольной старушенцией хлебные крошки, покидали свои насиженно-настоенные места и начинали кружить рядом, продолжая высматривать подносящих новые крошки. Милиционеры вскоре уходили, и все вновь вставало на свои места.
       Да, деньги, конечно, внесли в семью не только достаток, но и некое подобие умиротворения. Уже не надо было продавать остатки библиотеки и, краснея, подбирать, выставленную прыщавым пареньком, бутылку. Теперь уже он сам назначал себе выходные, которые тратил на приобретение импортной техники: телевизоров, аудио-видео аппаратуры, компьютера с различной периферией, других полезных электро-примочек для комнат и кухни. Живем-то только раз, и не только для того чтобы есть.
       Закончив это электрообустройство жилища, Чистяков начал строиться на полученных отцом к пенсии шести сотках. Покупал материалы, перевозил их на машинах водил, получающих от него заказы. На первых порах даже удалось привлечь в помощники тестя, но, как уже говорил, надолго того не хватило. Для завершение внешних работ, не говоря уже о внутренних, нанял добродушных белорусов, слоняющихся по участкам в поисках работы. Потом поставил ещё один маленький домик, для дочки. Начал обустраивать участок.
       Да, что касается денег, то на "этом фронте" все было хорошо. Но доставались они не так легко, как казалось со стороны. Работа диспетчера - настоящий круглосуточный конвейер. Нельзя расстаться с трубкой ни в душе, ни в туалете, ревниво следя, чтобы никто из домашних более двух минут телефон не занимал. Нельзя пропустить ни одного звонка. Звонок - деньги. Звонок - деньги. Реклама - тоже деньги, и какие! Даже через несколько лет, когда всё это было далеко позади, сидя на даче, он ещё много лет слышал эти звонки и наивное тело, обознавшись, дергалось по направлению к призрачному телефону.
       Но не только деньги принесло Чистякову это его новое ремесло. Вы когда-нибудь обращали внимание на то, что у всех нас, как, впрочем, и в других странах, люди с различных социальных этажей не только по-разному живут, вкушая разное количество прелестей земной жизни, но и по-разному разговаривают?
       То есть, если вы привыкли говорить в своем кругу на языке своего окружения, то в другом месте вас не то, что не поймут, а поймут очень даже своеобразно и только одну вещь: вы - не свой, вы - чужак. Возможно, вежливость будет расценена как трусость и слабость, а намеренная наглость и грубость - обычным, спокойным обще человечным языком. Другими словами, если в одной среде вы с полуслова понимаете, что хочет человек, то в другой, хоть и смутно догадываетесь, о чем речь, но всех нюансов озвученных мыслей, как ни старайтесь, все равно не поймете. Для этого необходимо повариться в самой этой разговорной среде, выучить как минимум пяток различных диалектов русского языка, соответствующим пяти основным кастам российским, различающимся по культурному и материальному уровням не меньше индийских.
       Быстро определить касту, к которой принадлежит заказчик, поговорить с ним на его языке, а затем, через несколько секунд, начать следующий разговор, во время которого быстро перестроиться-подстроиться к языку нового собеседника - вот главное искусство диспетчера. Овладевший им, даст фору любому начальнику отдела кадров с его пронизывающими, словно рентген, глазенками.
       Судите сами: в отделе кадров перед ним, как на ладони, весь человек. Ручки, ножки, прическа, одежка. Одет - по своему, причесан - по своему, жестикуляция, манера поведения - все на виду. А тут, после вашего: "Слушаю", уже по первым ничего не значащим фразам типа "Значица так..." или "Извините, пожалуйста..." надо точно войти в роль человека своего круга, готового все правильно понять и сделать.
      
      
       Но... Хорошее закончилось так же неожиданно, как и началось.
       Пришел август 1998-го, и народившийся было российский вариант "среднего класса" вновь, затянув пояса, отказался от многих своих планов, ещё вчера казавшихся столь реальными. Естественно, полетели вместе с планами как фанера над Парижем и их грузоперевозочные составляющие. Газеты продолжали ежемесячно поднимать планку цен на объявления "коммерческого характера" и Слава в течении нескольких месяцев с удивлением обнаруживал, что истратил на рекламу значительно больше, чем получил от водил вместе с грузчиками.
       Вот тогда-то он вновь вспомнил о своем педагогическом амплуа: обложился новыми программами и вступительными билетами в самые престижные столичные ВУЗы (благо, в каждом их них работало 2-3 однокурсника), разработал с одним из знакомых собственную программу компьютерного тестирования и начал вновь собирать длинноногих абитуриентов под свои знамена.
       Нельзя сказать, что те пошли косяком. Да и денег стал зарабатывать на порядок меньше. Но, к этому времени, хорошо пошли дела у Рыжего. Она устроилась на вполне приличное место к своим развернувшимся к этому времени знакомым по старой советской конторе.
      
       Дриин... дриин... Это телефон.
       - Слушаю.
       - Это Вячеслав Петрович?
       - Да.
       - Вы хотите, чтобы Ваше объявление было бесплатно опубликовано в журнале "Куда пойти учиться"?
       Стало ясно, что речь идет о его постоянной зазывалке: "Английский всех уровней. Подготовка в ВУЗы". Значит, у них идет кампания раскрутки строчных объявлений, и осталось место, которое они могут отдать бесплатно, переписав его объявление о репетиторстве из газеты "Из рук в руки".
       - Да, конечно.
       - Тогда оно будет опубликовано в разделе "Репетиторство" третьего и десятого июня.
       Можно было сказать: "Девушка, публикуйте, сколько хотите, когда хотите и где хотите - все будет хорошо". Но он просто ответил:
      -- Хорошо, - и опустил трубку.
       Кто он сейчас? Инвалид-домушник. И абитуриенты это понимают. Знания - знаниями. А какие связи у человека, который, скорее всего, и из дома-то никогда не выбирается? Мог ли он такое представить, заканчивая свой филологический факультет, а потом ещё защищая диссертацию, которая тоже крови попортила немал? За что? А, может быть, было "за что"?
      
       На улице истошно выла машина на первой передаче. Чистяков доскакал до окна. Привычная история: три мужика безуспешно пытались вытащить белую "четверку" из небольшого глинистого кювета, идущего рядом с узкой дорогой к подъезду. Проезжая это дорога или пешеходная - никто не знал. Пешеходы постоянно ворчали на всё куда-то спешащих по своим неотложным делам водителей. Водители - на неповоротливых пешеходов.
       Дорога, конечно, находилась все-таки в жилой зоне, и поэтому пешеходы всячески показывали свои преимущества: то по капоту, не без страха, ударят ладонью, то поводят пальцем у виска. Мамаши с колясками, тетки с сумками или просто замечтавшиеся прохожие - все, как правило, шли медленно, с неохотой уступая дорогу едущей со скоростью их шага машине. Через некоторое время, как водиться, терпение водителя заканчивалось и он начинал попытку объезда. Вот тогда и попадал в кювет. Колесо начинало буксовать, часть днища железного коня упиралось в асфальт, и, казалось, никакая сила уже не может помочь "торопыжке".
       Тогда он выходил из машины, обходил со всех сторон свое четырехколесное, вздыхал, присаживался, силясь там, внизу, что-нибудь разглядеть и уходил в поисках палок, досок, кирпичей. Как правило, все его самостоятельные потуги ни к чему хорошему не приводили, и тогда он выходил на большую дорогу к водилам или обращался к прохожим, сколачивал бригаду помощников - человекообразных домкратиков. Рано или поздно кто-нибудь брал на буксир, остальные, наложив под засевшее колесо всякий хлам, начинали раскачивать машину и пытаться выпихнуть её на дорогу. Как правило, все эти объединенные усилия через пару-тройку минут приносили свои плоды. Застрявшая машина уезжала от "плохого кювета", который так и оставался наполовину в воде с торчащими во все стороны обломками кирпичей, досок и веток.
       Он наблюдал из своего окна эту картину почти еженедельно. Ничего не менялось. Как новости на TV. Одно и то же. Правда, под конец уже надоевшего блока новостей диктор как бы берет только что принесенный листок бумаги и приободренным голоском, по секрету сообщает:
      -- Только что мы получили новую информацию...
       И почему-то создается впечатление, что вся жизнь, все события в мире от новостей до новостей замирают, стоят на месте. И только во время передач потихонечку, с жутким скрежетом и поперхнувшимися от новых слов дикторами, продолжают свой размеренный ход.
       По шестой программе началась любимая передача жены: Машкова делилась своими мыслями о писательской планиде с ведущей шоу Деньшовой. Особенно запала в память одна её фраза о друзьях, которые тоже попытались было на её примере написать что-то подобное. Но... "Ни у кого не вышло! - не без удовольствия констатировала Машкова и добавила:
      -- Только один дошел до 30-й страницы.
       По-видимому, это означало, что и этот один так и не довел свое детище до логического конца, публикации.
       Чистяков вспомнил, как часто публиковался в той, прошлой жизни. Конечно, это были не модные сейчас ново-русские детективы, а статьи по теме диссертации, посвященной одному из малоизвестных английских прозаиков конца позапрошлого уже, девятнадцатого века.
       После защиты диссера вопрос о количестве опубликованного материала перестал быть актуальным, и он бросил это дело. Но прошло два-три года и, в самом начале так называемой "перестройки" он ни с того, ни с сего начал писать историческую повесть, посвященную эсеру-боевику Ивану Каляеву. Именно тому, кто в 1904 году подорвал своей бомбой великого князя, дядю царя, московского губернатора Сергея Александровича.
       Написать-то написал. Но в то время это было одно дело, а вот опубликовать - совершенно другое. В начале, когда показывал свои 300 с лишним страниц текста редакторам, те отвечали, что, к сожалению, герой не большевик и по этой причине, разумеется, к сожалению, "ну, никак невозможно" вставить сей опус в план.
       Но по ходу обивания порогов редакций и рассылки копий, перестройка со своей гласностью, смещением ориентиров и повышенным интересом к представителям иных политических партий и движений набрала ход. И тогда, Чистяков, конечно, гордо расправил плечи. Ура! Дождался! Тема вроде бы стала проходной. Несколько отрывков повести даже опубликовали газеты с анонсом о выходе её целиком в самое ближайшее время.
       Но... она так и осталась лежать в папке, никем невостребованной. Оказалось, что перестройка тоже не может принять бедного, по их словам, сдвинутого на революционном самопожертвовании, Каляева. Но уже не по причине принадлежности к эсерам, как это было раньше, а потому, что он - террорист, убийца, лишенный зачатков христианской морали с её заповедью: "Не убий!"
       Так его Каляев оказался неугодным ни советской, ни пост советской России. И вот тогда Слава понял, что дело, в сущности, не во власти. Любой человек по-своему интересен. И любой человек имеет право заявлять о своих правах, своем отношении к власть имущим. И это стойкое неприятие Каляева обществом очень сблизило Славу со своим героем.
       "По большому счету, - думал он, - нет ни чисто белого цвета, ни чисто черного. Не было никогда никакого "подавляющего большинства" единогласно поддерживающих советский строй, как нет и сейчас по отношению к власти сегодняшней. А что это значит? А это значит, что в России большинство всегда по тем или иным причинам либо не приемлет власть, либо к ней просто равнодушна. Закон адекватности. Как власть к нам, так и мы к ней".
       По другой программе как всегда идеально гладко, словно по бумажке, строила и строила свои фразы Новозаборская. Он не видел, с чего начался её разговор с ведущим, но понял, что речь скорее всего шла о такой теме, как советские праздники или что-то в этом роде. "Уставить стол салатами под майонезом и глубокими тарелками доверху нагруженными пирогами с капустой и поглощать, поглощать всё это с обожанием наблюдая за самым популярным в то время шоу под названием "Танки на Красной площади". Вот какой был идеал времяпрепровождения совковой семьи!" - язвила упитанная Новозаборская.
       Чистяков переключил программу. Надоело. Надоело слушать подобные самозабвенные словоплетения.
       Когда-то, в то время, когда новая власть ещё воспринималась как нечто здоровое, умное и справедливое, способное покончить с надоевшей всем уравниловкой и безличием - тогда эти речи ещё слушались. Впрочем, тогда слушалось всё. Так хотелось послушать что-то иное, не похожее на голоса поднадоевших теле и радио-ведущих и удивительно резво сменяющих друг друга генсеков.
       Но вскоре эта эйфория прошла, и настало, как говорится, хмурое утро, когда становится стыдно за то, что натворил и наговорил прошедшим вечером. "И чем ей не угодили пироги? - возмутился Слава. - Не хочется - не ешь, но не порти аппетит другим. Мне, например, очень нравились эти праздники. И салаты нравились, и пироги, и вечные шпроты, и "мухоморы", когда сваренный вкрутую белок от яйца выполняет роль ножки гриба, заполняется, если повезет с заказом, черной или красной игрой, а сверху прикрывается красной шляпкой из врезанного бочка помидора с разбросанными по нему майонезными каплями под мухомор. А рядом, конечно, фирменная мамина "селедка под шубой" - прямо тает между небом и языком, без единой косточки. И, конечно, тонко нарезанная сырокопченая колбаска, которую почему-то принято было называть финской салями, как будто вся она всегда относилась к одному и тому же всё объясняющему названию. А что касается танков, хочешь - смотри, не хочешь - общайся с домочадцами или ранними гостями, из тех, которые вчера задержались и ждут первых автобусов с красными, воспаленными от недосыпа глазами.
       Да, времена приходят и уходят. И праздники стали другими, и люди..."
       Время шло к восьми. И воспоминания шли одно за другим:
      

    ВИДЕНИЕ СЕДЬМОЕ

      
       Несколько лет назад, года через три после операции, Рыжий во время небольшой ссоры (по непонятно откуда взявшейся причине, которую они уже на следующий день оба не смогли вспомнить, долго хмуря лбы), предложил:
      -- А хочешь - разведемся.
       - С какой это стати я вдруг - "хочешь". Я совсем даже "не хочешь", - парировал тогда Чистяков.
       - А шо тогда недовольство свое мне высказываешь? Я те, вишь ли, не такая, я те не сякая. Говорю как на рынках! Сам то шо, хорош? Да ты посмотри на себя в зеркало?
       - Спасибо. Посмотрю. Только вот что. От слов своих я никогда не отказываюсь. Да, и неинтеллигентный ты, Рыжий, и говоришь иногда как торговка с базара. Все верно. Ну и что? Ну, не нашел я себе другую, не смог. Вышел на ярмарку невест - ты была лучшим экземпляром. Ты мне и сейчас очень нравишься. Так, зачем мне разводиться? Дом, жена, дочка. Все три перечисленных пункта, кстати, мои. Так что, у меня все нормально. Ну, не интеллигентная. Не разводиться же из-за этого. У меня не настолько отрезали мозг, чтобы я стал настолько глупым.
       Рыжий немного остыл и уже совсем другим тоном продолжил защищать своё уязвленное "Я":
      -- Ты же сам говоришь, что тебе со мной плохо!
       - Когда? Не помню. Я вообще забываю все через пять минут, ты же знаешь, - попытался отшутиться он.
       - Только дочь я тебе все равно не отдам, - вполне серьезно ответила она. - Да, с твоей головой тебе вообще могут запретить с ней видеться! Шарики за ролики заедут, потом скажешь - невменяемый был, вот справка!
       - Ну, что ты такое говоришь.
      -- Да, да, так и знай, - продолжала она.
      -- Знаю.
      -- И не хочешь разводиться именно поэтому?
      -- Не только.
       Слава помолчал, окончательно успокоил начавшие дрожать губы и сказал:
       - Ну, не нашел я ничего лучше тебя, не нашел! Ты же знаешь - я ничего от тебя не скрывал из своего прошлого. Искал, искал, выбирал, выбирал и выбрал, наконец - тебя. А ты говоришь, купаться... На фига мне все это? Лучше уж подстроюсь под тебя, и будем общаться на твоем языке. Короче, я уже все нашел и мне искать в этой жизни больше нечего.
       - Какой же ты... - перебила она, но не смогла подобрать подходящее слово. То ли с русским проблема, то ли простейшие элементы воспитания дали о себе знать.
       "Да, Рыжий, ты и слов-то плохих не знаешь. Пользовалась бы тогда хорошими - цены бы тебе не было!" - подумал он, а вслух ответил:
      -- Какой есть.
       И, подумав еще раз (в один раз не получилось - видно, действительно слишком мала стала оперативная память), добавил:
       - Давай так: очень будет невтерпеж - уходи, разводись, делай что хочешь. Только я тебе две вещи скажу: во-первых, этим ты дочке жизнь испортишь, а во-вторых, сам я эту твою идею поддерживать не буду. А ты, Рыжий, человек нерешительный и, если разобраться в спокойной обстановке, не такая уж и дура. Так что можешь больше этими словами воздух не сотрясать. Всё это пустое.
       Она быстро вышла из комнаты.
       "Интересно, о чем она сейчас думает?" - забрел в рубку молоденький, любопытный до неприличия, вопросик, сел на стул и начал качать ножками, в ожидании ответа. Подождал, подождал, и начал сам себе отвечать: "Да кто её знает, - странный он, этот твой Рыжий, странный. Думает она о чем-то или не думает, а просто говорит то, что в голову приходит - кто её знает? Через день-два успокоится. А у тебя, так вообще все забудется через пять минут. Ты же знаешь. Мала оперативка, очень мала. Попытаться бы заложить между извилинами хоть суть: было, мол, такое предложение со стороны Рыжего, значит, может его когда-нибудь повторить ещё раз. Ну и что? Разве к этому можно как-то подготовиться? Да, никак".
       "Уже остался без отца, работы, здоровья, - подумал Слава. - Остаться без жены, а с дочкой видеться по расписанию? Этакий престарелый сын-инвалид с ещё более престарелой матерью, доживающие свои годы? Невеселая картинка. А, впрочем, - продолжал размышлять он, - просто начнется очередная "другая жизнь". Вот и всё. Ничего страшного. Не привыкать.
       Но в чем же все-таки причина их перманентных ссор? Начинается всё как будто с пустяка. Бывает, стоит им просто увидеть друг друга...
       Приходит, например, Рыжий с работы и говорит:
       - Черт бы её побрал, дуру лохматую!
       - Что такое? И кто это обидел моего Рыжего? - вступает в свою роль защитника обиженных и угнетенных Чистяков.
       - Да, Джуди эта, опять, дура, облаила.
       Джуди - это соседская собака преклонных лет, большой пудель белого цвета, лет десять-двенадцать назад с позором изгнанная из собачьей школы за хроническую неуспеваемость.
       - И что ты говоришь? Наверное, не узнала. Старая совсем стала, вчера только на глаза мне свои жаловалась.
      -- Глупая она, а не старая!
       - А на меня, - начинаю понемногу выгораживать свою мохнатую соседку, - никогда не лает. Наверное, любит. А тебя просто ревнует, за то, что живешь со мной в одной конуре.
      -- А-а. И я даже знаю, за что она тебя такого любит.
      -- За что?
      -- Ну, как тебе объяснить... Собака старая.
      -- Старая.
      -- Нюх - никакой.
       - Никакой, - вновь согласился он, искренне полагая, что если будет во всем соглашаться, то для конфликта не будет никакой причины.
       - Она видит тебя своими подслеповатыми глазенками, ковыляет из последних сил и всовывает тебе между ног свой нос, так?
      -- Допустим.
       - А, всунув, с наслаждением вспоминает свою молодость, когда ещё могла что-то учуять своим носом!
      -- Все сказала?
      -- Все, - призналась жена.
       - Тогда надо говорить: "Хао, я все сказала", складывать ладошки перед подбородком и закрывать глазки".
      -- Не учи меня жить!
      -- Ух, ты, начитанная ты моя!
       И вот уже после подобной прелюдии, как правило, начинается такая разборка полетов, что Джуди за стеной начинает тоже громко лаять и скулить, поддерживая, как всегда в этих случаях казалось Славе, его сторону.
      
      
      
       ГЛАВА 7.
       А ЧТО ДАЛЬШЕ?
      
       "А действительно, - думал Слава, возвращаясь на землю грешную из своей страны грез и воспоминаний, - если дочки вдруг не станет... Тьфу-тьфу. Ну, все же, в этой жизни всё может случиться. Долго ли просуществует их союз? Что нас тогда будет связывать?"
       Да, дочка, дочка...
       Где ты сейчас? Что с тобой?
      

    ВИДЕНИЕ ВОСЬМОЕ

      
       Однажды, дочка глубокомысленно рассматривала какую-то тряпку.
       - Пусик, (это у неё было краткое от "папусик") а это можно одеть? - она протянула ему тряпку, которая оказалась платьем для куклы.
       - А что?
       - Мокрое.
       Он пощупал. Действительно, мокрое.
       - Можно, они не болеют. Только вот смотри - дырка.
       - Дырка, - подтвердила дочь.
       - Надо зашить, сможешь?
       - Угу. А как?
       - Иголкой с ниткой с изнаночной стороны, ясно? - авторитетно изрек Слава и как всегда оказался прав.
       Потом ещё немного подумал и добавил:
       - Ты сама должна зашить вместо них. Они ведь не могут. Видишь, какие они у тебя парализованные.
       - Как это, пара... парализованные, - засмеялась дочка, - они ведь неживые, пу-у-сик.
       - Конечно парализованные, - категорически подтверждал свой диагноз он. - Посмотри сама: ноги, руки не сгибаются, туловище не гнется. Да и лица. Ты посмотри на эти лица! Все мускулы сведены. Ну, точно парализованные.
       Ему тогда так понравилась собственная шутка, что он просто не мог остановиться в её смаковании:
       - Они сами ничего не могут. Даже если их завести.
       - Потому что они не заводные, - въехала в рассуждения дочка.
       - Не заводные, - подтвердил он и добавил:
      -- И не на батарейках. Они никакие.
      
       В другой раз, а дело было где-то в середине девяностых, по телевизору молодой диктор успокаивал население словами, что при коммунистах было бы ещё хуже. Дочка, которой тогда было лет пять, задумалась. Наверное, она пыталась представить, как это может быть - "ещё хуже", и вслух спросила:
       - А вы когда-нибудь видели этих... коммунистов?
       - Видели, видели, - дружно вздохнули мусик с пусиком, изображая умудренных опытом, бывалых людей.
       - А они и сейчас есть или только в сказках? - Не унималась дочка.
       - И сейчас есть, ешь.
       - А вы мне их когда-нибудь покажите?
       Мупусики переглянулись.
       - Хоть одного-одинешенького, - жалобно просила дочка.
       - Пожалуйста, - выдохнули они общий конфуз и сказали:
       - Хоть два. Смотри на нас. Вот тебе и бывшие коммунисты.
       Дочка вся как-то съежилась и подалась на всякий случай под стол. Затем лукаво посмотрела, улыбнулась и протянула:
      -- Ро-зы-гры-ва-е-те.
       "Какая она все-таки маленькая", - подумал он тогда. Не проживу же я после такой операции срок, отмеренный отцу? У него было, не считая нескольких последних лет, отменное здоровье, а прожил только шестьдесят с небольшим. А я? Впрочем, один мудрый человек когда-то изрек: человек умирает не от болезней, а потому что устал. Может быть, действительно есть эти души, которые приходят и рассказывают, уговаривают. А душа человека сама решает, оставаться ей в этом мире с постепенно разрушающейся и ноющей в старости плотью или уйти за своими друзьями и родственниками, которые уже там и хорошо себя чувствуют? Кто знает?
       После сорока нет-нет, да донимает один из вечных вопросов: жизнь пошла "с ярмарки", о чем жалеешь, человече?
       Поначалу почему-то вспоминалось два-три женских лица. Тех, кого обидел в разные годы. Даже не обидел, а... не оправдал доверие, так, что ли. Просто они были не прочь обзавестись кто мужем, кто просто стабильным любовником; может, действительно любили в то время. Но его к ним отношение с их чувствами, как говорится, рядом не стояли. Что же. Насильно милой не будешь, дорогая. Так же, впрочем, как и мил. Мы выбираем, нас выбирают. Что делать? Жизнь. Чего тут обижаться?
       А вот то, что не успел, не смог вовремя и как следует сказать отцу: "Спасибо, пап, за всё. Прости засранца, если виноват". Вот это действительно жалко. И с годами это чувство только нарастает.
      
      
       Стемнело.
       Чистяков потихоньку проковылял с помощью костылей к дивану, бросил на него свое тело и, как бравый ковбой из вестерна, в падении умудрился успеть нажать на пульт.
       На экране телевизора задумчиво-наивным взглядом лысого розовощекого карапуза пытал свою очередную жертву Атасов. Его снисходительно-ироничный тон ведения передачи а-ля "Знаю всё и без тебя, голубчик, но интересно, как ты выкрутишься" всегда напоминал ему методы другого теле ведущего - Компотова. Напоминал и методы "хороших следователей" из плохих детективов. "Только вот где их обоих этому научили?" - задавал он себе риторический вопрос и, улыбаясь своему ответу, утешал сам себя: "Нет, нет, как ты мог подумать? Это все с молоком, так сказать, матери".
       Да, теперь все стало можно. Разрешили, наконец, задавать самому себе вопросы и здесь же отвечать. И даже улыбаться разрешили, просто так, невпопад. Разрешили кашлять и позевывать. Ничего не переписывают! Скоро чихать начнут прямо в камеру. Не вырежут. Прямое включение. Гласность - наше главное завоевание, понимаешь ли...
       А тем временем, помучив собеседника минут пять, Атасов стал в наглую раскручивать появившуюся недавно на прилавках пешеходно-переходных лотошников свою книгу "Прибаутки". Не без удовольствия вспомнил из неё один из "лакомых кусочков": о том, как, по его информации, предстал перед очами грозного Бориса в первый раз голый Егор. Дело было в бане и все были голые. Так началась очередная глава истории Отечества. Впрочем, как известно, и вся человеческая история тоже началась с двух голых людей. Наверное, ему казалось, что этим эпизодом он достаточно заинтриговал зрителя, и вновь обрушился на своего невидимого подопытного:
      -- Почему? Ну, почему же у нас все ТАК получается? - вопрошал он.
       Стало скучно. Ответ известен. Все потому, что страна непуганых и не уважающих самих себя идиотов, которые продолжают жить общиной, требовать всем сестрам по серьгам, терпеть унижения и барское хамство и на этом же принципе выбирает себе руководителей, которые обещают "рассудить". "Выбери меня, выбери меня", - поют они, птицы вчерашнего дня. А когда выборы позади, гордо и молчаливо воспаряют в заоблачные высоты и только их и видели. Все. Поезд ушел. Там, в этих высотах, другая жизнь. Там не до нас. Своих забот невпроворот.
       Когда-то, в далеком 1973-ем, он одновременно с Егором сдавал документы в один и тот же вуз, в один день писали они сочинение, а затем ходили пять лет в одно и тоже здание слушать практически одних и тех же преподавателей. В 1992-ом, когда внук детского писателя достиг своего звездного часа, Чистякову тоже повезло - смог впервые встать со своей инвалидной коляски и почти самостоятельно, опираясь вначале на подставленные с обеих сторон плечи родных, потом - на жесткие деревянные костыли, проковылять несколько шагов. Каждому своё.
       А начинали, можно сказать, одинаково. Или так только кажется... Иллюзия, так сказать. Есть в мире такое понятие, как "высокая американская мечта". А есть - "глубочайшая совковая иллюзия". Это - когда только кажется, что человек сам может сделать себя.
       Они, естественно, не общались, даже не знали о существовании друг друга. На курсе Чистякова были свои мажоры. И они тоже тусовались только в кругу "своих". Остальные - сами по себе. И у всех своя жизнь. У всех свои заботы, которых невпроворот.
       Некоторые люди, конечно, давно уже никого не выбирают, а просто смотрят. И ждут. Ждут, злятся и опять ждут. И вновь и вновь позволяют баринам ставить над собой несусветные эксперименты. И когда же будет так, чтобы все было хорошо? А Жванецкий давно намекал, мол не надо ждать, пока в консерватории подправят. Не виновата консерватория. Не слушали. Не поняли. Не приняли. Кстати, о Жванецком. Михаил Михайлович - умный человече, давно понял, что в начале надо окончить, например, Одессу, затем Петербург, а уж потом поступать в Москву. Москва, как её не называй большой деревней, все же была и останется крупнейшим российским научным и культурным центром. И что? А вы знаете, кто из москвичей был последним российским руководителем? Правильно - Петр I. И всё. После него - ни одного. Так чего же мы хотим, когда вся наша история придворных переворотов есть история смены обживания столицы то одним периферийным кланом, то другим.
      
       Невидимого собеседника Атасова так и не показали крупным планом, только плечо. Слава так и не понял, кто же это был. Наверное, для режиссеров это было неважно. Главное, закинули в массы несколько риторических вопросов, а там, по ту сторону экрана, пусть сидят, домысливают. Все правильно. Пошла музыкальная заставка. Поползли снизу вверх титры.
       Глаза начали слипаться:
      

    ВИДЕНИЕ ДЕВЯТОЕ

      
       Чистякову представилось, что он возвращается домой. Странно, но он почему-то вновь не обремененный семьей холостяк. У него даже нет постоянной любовницы, которая может в любое время прийти, посидеть рядом, поговорить. Другими словами, его никто не ждет, и он знает, что идет в пустой дом. И это ему не нравится. Чтобы изменить ситуацию, идет на одну из точек, названную в порыве откровения после сданного экзамена студентом-сутенером и снимает проститутку. Везет её к себе молча, как новую вещь. Стандартный вымученный осколок стриптиза с оскалом-улыбкой, механический трах и до свидания.
       Все это неоднократно обкатывало его воображение. На самом деле, никакого опыта общения с проститутками у него не было. Так, любови и увлечения чередовались с однодневками - леди-лядскими оздоровительными встречами. Это когда и без любви, и без увлечения. Но когда не только ему, но и ей, что всегда немаловажно для достойной самооценки, все это было в удовольствие.
       Однажды, правда, одна из его "предметов увлечения" прошла путь от "предмета" к леди-ляди, а затем перешла или опустилась (смотря с какой стороны посмотреть) в разряд престижных, по тем старинным временам, валютных проституток.
       Забегая к нему по привычки в первые недели после посвящения себя в высший клан московских жриц любви, советовала взять на ночь одну из своих коллег:
       - Многому, многому научишься, заяц! Смотри! Не снимешь - к старости локти кусать будешь! Вспомнишь мое предложение! Будет ли у тебя ещё такой шанс, ведь ты робкий и нерешительный?
       - А ты? - спросил он тогда.
       - Что я?
      -- Ты не можешь меня сама научить тому, чего я, по твоему мнению, не знаю?
      -- Не могу.
      -- Почему?
      -- Это не делается бесплатно, а с тебя я денег не возьму.
       - А я где-то слышал, что все лучшие удовольствия в нашей жизни всегда бесплатны? - Пытался пошутить он.
       - Комсомоль тибя обмануль, дуааашка! - прононсом немецкого генерала из советских фильмов о войне парировала она.
      
       Да... Ни тогда, ни после он так и не последовал её совету. То ли денег было жалко, то ли боялся заразиться. То ли просто испугался: придет какая-то мымра болотная с чужими запахами, привычками, мыслями, интересами. А если ему все это не подойдет? Терпеть за свои же деньги? Он же привык в начале долго-долго обнюхивать объект, вести разговоры, трогать лапой, а уж потом решать: брать или не брать. А тут все так сразу. Так нельзя. Не по-человечески это. Ему всегда казалось, что именно его подходы с обнюхиванием, разговорами и троганиями "по-человечески", а все остальное - нечто постыдное и грязное, какая-то собачья жизнь. Именно поэтому он так и не смог стать в годы своей холостяцкой жизни бодрячком-холостячком с длиннющим списком дон-жуанских побед. Одни "увлечения" после сравнительно длительных разговорно-трогательных периодов.
       И почему это его все время тянуло на этот предварительный, "нюхательный" период? Наверное, собакой был в прошлой жизни. Интересно, какой породы? Какой был характер? Любил ли пакостить на ковер и обижать кошек? Вот, если бы знать!
       Думая обо всем этом, он, конечно же, понимал, что все это довольно мерзопакостно, а сам он, как не вспоминай добрые дела, все же порядочная скотина. Но, с другой стороны, прав же был Басов-полотер из "Я шагаю по Москве": нужна правда характеров! Каждый человек по сути своей индивидуалист и играет в этой жизни ту роль, которую сам для себя выбрал. "Скотина, да с совестью, - пытался реабилитировать он себя в своих размышлениях, - с совестью, раз могу сам себя обвинять-осуждать, видеть "со стороны". А другие?"
      
      -- Что другие? - спросил ГОЛОС.
      -- Другие понимают, что они часто поступают по-скотски?
      -- И они понимают, - успокоил ГОЛОС и добавил:
      -- Все всё понимают, но никто не может ничего изменить.
       - А самоочищение покаяниями, самобичевание, наконец? Все человеческие переживания, страдания и боль за содеянные ошибки? Все это не в счет? Это все тоже ничего не меняет?
      -- Нет, в этой жизни ты уже ничего не изменишь. Все предрешено.
       - Значит, все хорошее зачтется в следующей жизни? - спросил Слава с угасающей надеждой.
       - Зачтется, зачтется, только ты этого не увидишь и не узнаешь, - ответил ГОЛОС и вновь добавил:
       - Но ты все же старайся, Вячеслав, старайся. У тебя еще есть время. У ВСЕХ ВСЕГДА ЕСТЬ ВРЕМЯ.
      
       "Трим-трям".
       Значит, приехали. Из поднимающегося по этажам лифта уже слышен возбужденный голосок дочки, что-то рассказывающий о своем дне в больнице. Слава покатил на площадку, по пути открывая двери, и стал ждать.
       И тут, словно что-то щелкнуло в рубке управления, и тишина вновь наполнилась мерным тиканьем. Словно чья-то невидимая рука перевернула в голове песочные часы. "Процесс пошел", - сказал бы незабвенный Михаил Сергеевич. Мысли вновь забегали, засуетились: "Что пошло? Куда? Зачем? Что будет дальше?"
       Трудно сказать. Надо понаблюдать....
       Главное, как у врачей, - "не навредить".
       Сказано же было: "Есть время". Значит есть.
       А сколько, сколько?
       Забыл спросить. Застарелые робость с нерешительностью не дали рта раскрыть. А, может быть, не хотелось казаться непонятливым, как тем длинноногим абитуриентам?
       Одно успокаивало Чистякова: не один он такой робкий, нерешительный и забывчивый.

    Москва,

    1998 - 2001 гг.

      

    Часть вторая

      
       ГЛАВА 1.
       НОВОРУССКАЯ МОСКВА
      
       Чистяков встал в начале шестого, включил на кухне подставку под электрическим чайником, бухнул в кружку по ложке растворимого кофе и сахарного песка; затем полез в холодильник за йогуртом и сыром. Его девицы - Рыжий с дочкой - все еще спали. Они не спрашивали его, когда он пойдет на очередное обследование, он и не говорил. Зачем? Все равно самое главное будет потом, когда надо будет съездить за результатом, получить негатив и мудреное, выполненное как всегда непонятным врачебным подчерком, описание.
       За прошедшие пять лет в их семье практически не произошло никаких изменений.
       Конечно, всю жизнь перескакивать с коляски на костыли и обратно Чистякову не хотелось. Он соорудил примитивные самодельные тренажеры из всего, что попалось под руку, и начал многочасовыми, изнурительными тренировками потихонечку разрабатывать каждую мышцу, работая лежа, сидя, стоя, в любое свободное время, в любом месте. Через пару лет регулярных занятий удалось не только распрощаться с коляской, но и отбросить костыли, ограничившись палкой. Походка, конечно, осталась неуверенной и угловатой, но это было значительно лучше, чем крутить грязные колеса и поправлять непослушные ступни, все норовившие упасть со скользких приставок и тормозить носками ботинок без шнурков об асфальт. А еще через пару лет удалось отбросить и палку. Правда, подниматься и спускаться по лестнице получалось только опираясь на перила, но, "по прямой", со своей прихрамывающей походкой, Чистяков уже вполне походил на практически здорового, ну, возможно, несколько подвыпившего, человека.
       Появившаяся возможность активного, по сравнению с прошлым, образа жизни, использование городского транспорта (Чистяков никогда не ездил на своей машине по городу - только на дачу и в ближайшую поликлинику) свалилась на него словно маленькое, абсолютно нежданное чудо второго пришествия. Хотя, казалось бы, на чудо эти вновь открывшиеся возможности не тянули. Ну, действительно, что тут такого: вскарабкаться в автобус, спуститься, опираясь на поручни, в метро, покрыть своим нетвердым шагом небольшое расстояние. Но Чистяков ко всему этому относился именно как к внезапно свалившемуся ему откуда-то ИЗВНЕ чуду. Он верил, что всего этого могло и не быть, и остался бы он до конца дней своих на диване, созерцая сквозь дрему свои видения, время от времени прерывающиеся телефонной трелью. А жизнь, по-настоящему большая жизнь продолжалась бы без него на экране телевизора, за окном, да в редких рассказах Рыжего и дочки.
       Теперь все стало по-другому, и видения, посещавшие его, как правило, днем, ушли на свое привычное место в утренние, предрассветные сны. Ушли, и стали навещать Чистякова значительно реже, как человека, который уже не нуждается в постоянном присмотре.
       Обо всем этом Чистяков вспомнил однажды, проводив жену с дочкой на концерт новомодных групп в дворец спорта Олимпийский. Тот вечер у него тоже оказался свободным от дел, но идти вместе с ними, пихаться в толпе молодежи, слушать их музыку не хотелось. Всему свое время. Он тоже когда-то с удовольствием бегал в Лужники на сборники и сольные выступления зарубежных звезд, которые в те годы представляли исключительно страны так называемого социалистического содружества, ездил на электричках по небольшим подмосковным городкам на полу запрещенные, нелегальные выступления отечественных рок и поп звездочек.
       Теперь - другое время, другие песни. Вот, пусть дочка и поездит, в начале под присмотром, потом одна. Жизнь - быстрая штука. Промелькнет - и уже сама будет сопровождать такое же несговорчивое, свободолюбивое чадо. Как-никак уже 12 лет, не маленькая. На место смешных поступков и выражений пришли замкнутость, девичьи тайны, поклонение своим эстрадным идолам. А, главное, стремление сделать все по-своему, ни в коем случае не говорить ничего "лишнего" своим родакам, как она время от времени величала их с Рыжим в своих телефонных разговорах с подружками.
       Все продолжавшееся и растущее отчуждение друг от друга этих родаков только усиливало стремление дочки к самостоятельности. "А, что делать? Раз рядом с собой нет хороших примеров для подражания, значит надо идти своим путем", - возможно, думала она на своем, более современном языке и поступала так, как хотела: раз - два, и все уроки сделаны. Короткий перезвон с подружками и многочасовые прогулки по району, с заходами в гости друг к другу.
       "Это еще ничего, - думал Чистяков, с удивлением обнаруживая у себя частнособственнические настроения, - вот пойдут через пару-тройку лет мальчики, тогда держись. Не будешь знать толком, как себя и вести".
       Он включил комп, пробежал глазами по прошлогодним заготовкам к предстоящему завтра уроку с одним из еле-еле найденных через газеты абитуриентов. Еще несколько лет назад от них отбоя не было. Все-таки - английский язык. Как ни крути, а везде он нужен, и для поступления, и для работы, и для путешествий. Дашь объявление в газету - телефон "дриин, дриин" с утра до вечера неделю-две после публикации. Хоть конкурс красоты проводи, одновременно прощаясь с отпетыми тунеядцами. А сейчас? Всюду сделали платные отделения, которые в начале робко занимали свои 5-10 процентов от общего приема, затем стали расти, как на дрожжах, и сейчас редко где имеют меньше половины. В итоге, естественно, значительно снизилась требовательность во время вступительных экзаменов. Пусть, мол, папики-мамики денежку внесут - а мы вас всех, голубчики, за такие деньги, сами научим. Те, естественно, тоже лучше стали считать деньги и лучше думать, как бы потратить их с большей пользой: и если уж нанимать репетитора, то не только из того самого вуза, куда их чадо держит путь, но и чтобы обязательно имел связи в приемной комиссии, работал "с гарантией". Так за какой-то год-два огромная армия репетиторов со знаниями, но без связей отсеялась, не пройдя естественного отбора. Не прошел, конечно, его и Чистяков.
       В появившееся вновь из свободного времени "окно" он с удовольствием стал сам заниматься изучением истории, философии и, сопоставляя учебники, да первоисточники с жизнью, еще раз убедился в правоте присказки о том, что история ничему не учит. Поэтому и учить эти предметы нет никакого резона. Знать - другое дело. Каждый образованный человек должен знать, как классическую литературу, основы истории, философии, основные направления во всех видах искусства, многое другое, из чего складывается общедоступное гуманитарное образование. Но, знать и сдавать экзамены - это совсем разные вещи. Как часто бывает, что умницы, которые не представляют свою жизнь без того или иного предмета, как раз и заваливаются, переволновавшись и перестаравшись показать себя с лучшей стороны. А тем, кому нечего терять, берут нахрапом, вываливая на стол экзаменатору все свои крохи знаний, очарование и, частенько, деньги. Что толку от этих экзаменов? И эти сомнения не только смягчили ему боль утраты амплуа репетитора и связанного с ним неплохого куска хлеба с маслом, но и значительно ослабили его тягу к преподаванию в целом.
       Как можно преподавать, когда и сам-то еще далеко не во всем разобрался, и как жаль, что это знание приходит после диссертаций и многих лет педагогической практики. Он читал исторические труды и на место исторических параллелей, множества фактов и дат приходили простые, сакраментальные думы о своей маленькой истории, о том, смогут ли благотворно повлиять его знания на следующую следом за его жизнью маленькую пока историю дочки. Он задумывался о том, как, интересно, вели себя те папики, с девицами которых он гулял каких-то двадцать-двадцать пять лет назад? Неужели тоже переживали, пытались встревать в поступки своих девиц, или все-таки давали тем пожить так, как они хотели? Наверное, все-таки давали. Иначе не было бы так просто ему уговаривать тех остаться на ночь, съездить на чужую дачу, попутешествовать по Золотому Кольцу или махнуть в Крым или в Сочи. И как они могли? Ведь, кажется, знаешь об этой жизни гораздо больше своего чада. Как не сказать: не верь, сам был такой же, как "твой" - обманывал направо и налево; не верь и не переживай по-пустому.
       Конечно, сказать-то захочется, а придет время, - придется молчать. Он уже понимал, что все равно никто никогда не поверит ничему и никому до тех пор, пока сам не пройдет тот или иной урок. Потому что опыт человеческого общения - это именно то, чем нельзя поделиться, как нельзя поделиться своей судьбой. В конце концов, юность и молодость - как раз те редкие времена, которые имеют право на ошибку.
       Каждый пройдет свой путь и советы, зачастую, могут не помочь, а, наоборот, запутать прохождение лабиринта своей судьбы, привести близкого человека к таким ситуациям, к которым он не был готов от рождения. Чистяков верил, что все заранее предначертано, и по большому счету никто не может ничего изменить.
      

    ***

      
       ...В тот уже далекий, но оставшийся в памяти на всю жизнь, день, когда, он подъехал к общей железной двери, лифт уже со скрежетом закрывался и высыпавшая из него троица - дочка, Рыжий и бабушка - обошли коляску и пошли через захламленный коридор в квартиру. Ему осталось лишь развернуть колеса и, словно неповоротливый обоз, еле поспевающий за армией, поехать следом.
      -- Па, меня там хотели оставить! - Как чем-то ужасным и таинственным, чуть ли не шепотом поделилась с ним дочка, оборачиваясь.
      -- Ну и что, - спокойно парировал он, - проверили бы тебя как следует, и отпустили.
      -- А-а, - тебе хорошо говорить, - запричитала она. - Ты там не был. Там знаешь как страшно!
       Он знал. Несколько лет из своей жизни ему пришлось провести в различных больницах, где каждый день, словно жвачка, растягивается до бесконечности, оставаясь все таким же однородным и блеклым, как заморская резинка после пятиминутного жевания.
       Человек ко всему привыкает. С утра шутит, убегая на работу. Потом как-то неудачно поскользнулся, или в аварию попал, или просто случайно оказался "не в том месте" и - оказался в больнице. Входит/или ввозят в палату и первой его мыслью будет: "Это все сон, это все не со мной". Потом, через часок-другой эта первая реакция, как солдаты в почетном карауле, сменится на другую: "Я не смогу жить здесь долго!" Но пройдет еще день, неделя и он потихоньку привыкнет к тому, что есть, научившись радоваться таким вещам, на которые в обычной жизни не обращал никакого внимания: несвежим газетам, новому, пускай неприятному, собеседнику, проветренному помещению, свободному туалету, дню без уколов.
       Но вот проходит, наконец, его больничная эпопея, и он снова оказывается дома, в окружении родных, вкусной еды и всевозможных удобств. И, конечно, забывает о тех маленьких радостях, которые дарило ему пребывание там, где, как он думал в начале, невозможно выдержать и день. И так может повторяться до бесконечности.
       Вот и сейчас Чистяков стоял на пороге нового известия, которое в лучшем случае может привести его к очередной, если сочтут её возможной, последней, операции. Увы, трепанации черепа, отскабливание, выпиливание да выдалбливание кусочков коры головного мозга невозможно делать также часто, как, например, сращивание костей в сломанных конечностях. Да и эти повторные операции, он знал это не понаслышке - насмотрелся, как говорится, воочию - уже, к сожалению, ни к чему хорошему не приводили. Нельзя же до бесконечности оттяпывать куски мозга и думать, что это пройдет бесследно. Человек становится никому ненужным растением, до конца своих дней удивленными глазами, словно младенец, озирая этот мир, словно все и всех видит впервые. Растение - не человек. Оно, как правило, умирает через несколько месяцев, поспешно выписанное из госпиталя, чтобы не портить статистику.
       Так что Чистяков хорошо знал, что такое страшно.
       В первые десять лет после операции этот страх он испытывал каждый год, ложась на стол под огромный, напичканный всякой суперновейшей электроникой, компьютерный томограф. Потом получал огромный негатив, на котором в десятках проекций светлыми контурами обозначался его мозг и описание к нему, расшифровывать которое не решался. С этим новым снимком, вкупе со старыми, для сравнения, описанием надо было идти к лечащему невропатологу и вот тогда, наконец, узнать свой приговор: живи до следующего исследования, или...
       Или - он уже давно для себя решил.
       В последнее время, оттягивая, как мог, "час икс", Чистяков намеренно не ходил на это исследование целых пять лет - срок большой, во время которого в голове могли начаться, пройти и подойти к своему логическому завершению любые изменения. Вообще-то, надо ходить ежегодно, чтобы, как говорили еще после операции, "не запустить". А что тут запускать? Второй операции все равно он уже не перенесет. Да и излучение во время этой томографии больше, чем с десяток рентгенов, и все в голову. Так что еще подумаешь, что полезнее. Но находиться в постоянной неизвестности, прислушиваясь к своим далеко не приятным ощущениям, он тоже больше не мог.
       Губы постоянно немели. Язык пронизывала знакомая кислая резь, похожая на электрический заряд во время проверки старомодной квадратной батарейки. Ноги все чаще сводила судорога. Уже не только по ночам, когда они непроизвольно так сильно дергались, что непременно будили Рыжего, но и днем. Судорога выворачивала пальцы, которые, словно мелкая рыбешка на сковородке, выгибались во все стороны, тщетно пытаясь раздвинуть свое пространство в носке кроссовок. Полуботинки он уже не носил много лет, так как при этих судорогах твердые кожаные стенки только лишний раз травмировали кожу, после чего на пальцах месяцами оставались незаживающие раны.
       С головой тоже последние год - два творилось что-то неладное. То ничего-ничего, а то, как начнет ходить боль, словно бродячая, со смещенным центром тяжести, пуля. Это уже не мигрень утонченных барышень, не мужская тяжесть в затылке с похмелья. Это то, что можно сравнить только с работой соковыжималки, когда невидимый садист в начале берет вашу голову, словно какой-то лимон или апельсин, а затем начинает нагревать, выпаривая из неё жидкость, время от времени помешивая ложечкой. Все в голове пульсирует, отдаваясь болезненным хлюпаньем в ушах. Кажется, вот-вот и черепная коробка не выдержит, треснет; через тоненькие щелки брызнет кровь и зальет все вокруг. Должна же она куда-то деться по какому-то, изучаемому в школьные годы, закону выкипающей жидкости, непременно увеличивающей свой объем?
       Никакие лекарства он давно не принимал. То, что лечит - дорого, в списки бесплатных лекарств, для льготников-инвалидов, не входит. А то, что не лечит, нет толку и принимать. Тем более, что по телевизору без конца предостерегали о том, что полно в аптеках подделок, от приема которых не то, что вылечишься - на тот свет себя скорее отправишь.
       В итоге, рассчитав все плюсы и минусы, Чистяков все же пошел к своему лечащему и взял направление в диагностический центр на Крылатских холмах. Съездил, записался. Не прошло и месяца, как настал день, когда надо было ехать на эту самую страшную, пожалуй, диагностику.
      

    ***

      
       ..."Пилик-пилик-пилик" - запиликал чайник, выпуская в потолок струйку пара. Чистяков плеснул из него в чашку, раскрыл йогурт, положил на кусочек белого хлеба сыр и начал неспешный завтрак. И тут, прямо в правое ухо, так не кстати, к нему влетела муха. Видимо, запуталась в густой поросли и никак не могла выбраться из ушной раковины, недовольно жужжала и жужжала, пока он не выковырял её сам, смертельно покалечив насекомое, да и сам испачкавшись о её внутренности. Брезгливо отряхнув с пальца мертвое тельце, он встал, помыл под струей горячей воды руки, и снова продолжил мерное пережевывание и переваривание довольно легкой, низкокалорийной пищи.
       Завтра придет очередной абитуриент, с хорошим акцентом перескажет заданные на дом тексты по наиболее часто встречающимся на экзаменах темам. Потом перескажет несколько страниц домашнего чтения, посидит за его компьютером, отвечая на составленные по прошлогодним билетам, полученные Чистяковым по знакомству, тесты, и уйдет.
       А Чистяков, как всегда, углубится в чтение и время от времени, откладывая книгу, будет обдумывать никому не нужные, наивные, обывательские вопросы, превратившись в продолжателя дела шукшинского Князева, посвятившего свою жизнь написанию трактатов о государстве, смысле жизни и проблеме свободного времени.
       Да, за пять лет, конечно, что-то изменилось. Например, Москва ельциновская, "демократическая", с постоянными митингами, сменами правительств, непрекращающимися разнокалиберными разборками, как в низах, так и в верхах; очередями, если не в магазинах, так в банках, за своими кровными, окончательно превратилась в Москву лужковскую, "капиталистическую", сытую и более-менее, хотя бы внешне, стабильную. Похорошела, стала более европейской.
       А началось все с обыкновенного... ведра. Этот основной, в течение многих столетий, предмет борьбы с мусором в начале сменили разномастные, вышедшие из строя, с оторванными ручками, целлофановые пакеты, затем - вполне еще новые пакеты из супермаркетов и, наконец, у подъездов домов все больше и больше, словно кариес, стали расползаться червоточины настоящих мешков для мусора.
       Чуть-чуть изменилась и вся Россия. Что такое пять лет для многовековой истории государства? Так, что для человека выпить чашку кофе или для собаки - один раз гавкнуть, не более. Какие здесь можно ожидать изменения? Но изменения все же появились.
       Особенно заметны они стали, конечно, в столице, которая поначалу тихо, скромно, а затем все громче заявивила о себе как о самом крупном мегаполисе в Европе со своими десятью с лишним зарегистрированными жителями и, минимум, пятью с лишним - приезжих. Магазины стали ничуть не хуже, чем в европейских столицах. В начале в центре, а вскоре и во все районы города пустила свои корни клубная ночная жизнь, появились многоуровневые дорожные развязки, шикарные дома на месте снесенных пятиэтажек, да и в целом Москва похорошела до неузнаваемости.
       Конечно, большой прирост населения за последние десять-пятнадцать лет, к сожалению, в значительной степени прошел не за счет россиян, и, тем более, не за счет естественного прироста москвичей, а за счет переехавших в Москву выходцев из стран СНГ. И коренным москвичам с каждым годом становилось все удивительнее, как это приехавшие с периферии мальчики-милиционеры из пестрой многоязыкой толпы для проверки документов выбирают именно их. Наверное, размышляли в недоумении живущие с рождения в столице, они стали настолько выделяться из всей этой разноликой массы, что стали похожи на заезжих гостей в собственном доме. Но, все это, конечно, было обычными издержками, избежать которые не удавалось ни одному мегаполису, и москвичи мирились с ними, понимающе сознавая, что если рыбы ищут - где глубже, то человек - где лучше.
       Большие перемены не обошли и твердо занявший во второй половине XX века должность столицы всей российской провинции Санкт-Петербург. Фрагментально, кому больше, а кому - меньше, разбрызгало Европой и по другим российским городам.
       Не изменилась, практически, только сельская местность, особенно та её часть, которая находится в отдалении от городов более чем на 10-15 километров. Все такие же ужасные непролазные, калечащие подвески, дороги, все тот же мусор и грязь по обочинам. Появились, конечно, новомодные палатки и магазинчики; многим дачникам теперь не обязательно стало нагружаться всей провизией. Но в целом никаких изменений не произошло. Так что, до Европы пока далеко.
       Особенно это заметно тем, кто только-только "оттуда". Они даже заметны стали, эти вчерашние туристы, как когда-то легко было отличить в Москве по выражению лица иностранца. Дня три, а некоторые - неделю ходят, как дурачки, и всем улыбаются, смело ступая на зебру перехода, позабыв за свой непродолжительный зарубежные вояж, что никто здесь не затормозит - собъют за милую душу, если отскочить не успеешь. Не случайно за стеклами многих машин можно разглядеть веселую квадратную, желтую наклейку: "Ангел - это не успевший отскочить от меня пешеход".
       Так что, с одной стороны, вроде бы все и меняется, а с другой - все по-старому. Поменялись вывески. Были старые и неухоженные, стали - новые, блестящие, круглосуточно призывно мигающие неоновым многоцветием. А люди, их отношения друг с другом остались прежними. Куда они денутся. Другого народа, как говорится, у нас нет.
       Бронированные джипы новых русских сначала были шиком, затем как-то незаметно превратились для них в простые средства передвижения и, наконец, стали обыкновенным атрибутом образа жизни, к чему все привыкли.
       Поэтому все изменения касаются чего-то внешнего, бросающегося в глаза. А чуть их опустишь - все по-прежнему: неуважение друг к другу, неразбериха и какая-то вечная бестолковая борьба, бег на месте.
       Выходите, например, на улицу, идете к любой автобусной остановке или станции метро и видите недалеко от этих людных мест на столбах или стеклах павильонов ожидания транспорта лоскутные одеяла из великого множества разнокалиберных объявлений. Постойте немного и увидите молчаливых типов разных возрастов, которые ежечасно добавляют на уже налепленные новые произведения "рекламного искусства". А будет время постоять еще немного, так увидите людей в рабочих комбинезонах, с ведрами, да щетками, усердно счищающими только что наклеенное. И завтра, через месяц, через год - будет то же самое, как уже много десятилетий подряд. Как в старом анекдоте: первые копают яму, третьи идут следом и закапывают. Вторые, которые должны были положить трубы - не пришли. И все с зарплатами.
       Казалось бы - достаточно местным властям к здравому закону об ответственности за самовольную расклейку добавить механизм его действия. Например, штрафы за первое нарушение и привлечение на бесплатные работы в робах с надписями: "Я испортил муниципальную собственность" по очистке столбов, за рецидив. И всё! И город будет чист, и казна обогатиться, и траты на бригады чистильщиков исчезнут. Так нет, ничего подобного не делается, кроме дорогостоящих (за счет налогоплательщиков, вестимо, откуда еще у власти деньги?) плакатов с предложением наклеивать свои рекламные объявления себе на лоб.
       "Почему? Почему все так нескладно?" - Спрашивала одна, скорее всего самая молоденькая и потому самая наивная мысль Чистякова у других своих подружек. И получала вполне разумный, циничный ответ: "Да, потому, что даже на этом простом примере ясно, что никакой порядок здесь не только никому из действующих лиц абсолютно не нужен, но и будет прямой угрозой... да, да, простому принципу само выживания".
       Действительно, если навести здесь порядок, представляете, сколько людей сразу потеряют работу (читай: средства к существованию)? И те, кто наклеивают, и те, кто счищают. Все сразу окажутся безработными.
       Далеко, видно, смотрели собравшиеся на совет, новгородцы, писавшие Рюрику ставшую с годами сакраментальной, фразу: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Да придите княжить и владеть нами". И те пришли, и начали наводить порядок. Наводили, наводили, да так ничего по большому счету, и не навели.
       С тех давних пор многие приходили к власти и много разных порядков устанавливали. А порядка этого, как не было, так и нет. Только люди, подставлявшие кошели, карманы, да дипломаты для поборов и взяток разных менялись. А, раз так, так и гуляй, страна! Бандитизм снизу, коррупция сверху, основанные на слабости власти. Раздолбайство, основанное на неуверенности в завтрашнем дне. Зачем особенно стараться, если завтра/через десять лет все равно придут и отберут? А между этими приходами, опустошенные и разграбленные в очередной раз города и села взывали: "Не порядок нужен нам, а стабильность, возможность спокойно трудиться и жить!"
       Чистякову казалось, что абитуриенту при подготовке к любому, особенно гуманитарного профиля, экзамена, очень важно знать именно эту мысль, уметь доходчиво объяснить свое видение этой проблемы. Он вообще, еще, будучи преподавателем, значительно лучше относился к тем, кто не просто бездумно заучивал назубок тесты и главы учебников, а умел рассуждать. Слава, как в детстве, оставался наивным человеком и считал, что в любом вузе тоже сидят люди, которые думают также.
       На всех своих прошлых, внеурочных встречах со студентами, а иногда и во время окончания подготовки абитуриента в вуз, если тот казался смышленым, он с упорством маньяка внушал, что именно сейчас, как никогда, пришло время разобраться: нужен ли России вообще порядок и вообще, может ли она на фоне всей своей резко меняющей курс истории жить в условиях "порядка"?
       "Любому обывателю, - развивал он свою доморощенную, банальную, простенькую мысль, - видно, что никакого порядка в современной России нет и быть при существующих расплывчатых законах и начальном этапе реформирования судопроизводства не может".
       Кроме этого, Чистяков был уверен, что любой порядок в современной России вреден, приведет к плачевным результатам и не будет поддержан ни одним из общественных слоев. Не раз, думая об этом, он всегда в виде доказательства приводил простые примеры.
       Общеизвестно, что в советское время одним из тормозов "эпохи застоя" была многочисленная армия чиновничества. В настоящее время эта армия не только ничуть не уменьшилась, но даже увеличилась, прославившись на весь мир своей необхватной коррумпированностью и непомерной жадностью.
       Навести в "верхах" с помощью похожего на опричнину инструмента порядок - и эта армия сразу же лишится тех своих само изобретенных благ, ради которых, собственно, и имеет то, что имеет. Сама по себе работа чиновника, согласитесь, хоть и утомительна, но все же вряд ли более трудоемка, чем работа преподавателя, врача или, скажем, любого другого бюджетника. Другими словами, верхам порядок нужен не более, чем овце дудочка, а коррупция ими рассматривается никак иначе, как обыкновенная формула само выживания.
       Некогда тонкой (сейчас - тончайшей) прослойке интеллигенции со своим передовым отрядом, прозябающим в сферах науки и образования тоже, как это ни странно, на самом деле не нужен никакой порядок, так как при нем ученым и преподавателям будет значительно сложнее совмещать свои основные занятия с коммерцией, без чего просто невозможно обеспечить на своем уровне ту же самую задачу само выживания.
       Жить то надо. Или уезжай за рубеж и работай на заморского дядю, который платить будет примерно в 50 раз больше, чем здесь, или рискуй быть приравненным братками к бизнесменам, с такими же призрачными шансами дожить до старости и не быть отстреленным в рассвете лет.
       А что там, на улице, порядок? Да, откуда? Все идет в вечной борьбе на месте. Взгляните на стоящие часами, днями без движения легковушки - везде по ряду с каждой стороны занимают. А весь движущийся транспорт вынужден еле-еле протискиваться в одну линейку с каждой стороны.
       Казалось бы - наведи, власть, здесь порядок, настрой, достаточное количество дешевых наземных и подземных стоянок, запрети останавливаться в местах оживленного движения и на тротуарах - сразу в крупных городах станет, и дышать легче, и передвигаться на своем или общественном транспорте. Не будет почвы для создания сомнительных платных услуг на государственных дорогах и многочасовых простоев в пробках. Наделали же этих стоянок в не менее застроенных и в не менее старых городах Европы и ничего, все пользуются, понимая, что иного выхода нет.
       Да и полиция там, куда ни глянь, делом занимается: квитанции о штрафах под дворники подсовывает, цыган и людных площадей выпроваживает, лежачих бомжей (не путать с сидячими, этих пальцем не тронут) эвакуируют в приюты. Много дел разных, не до проверки документов у законопослушных горожан, разгона старушек с пучками зелени и избиения олигархов при задержании. Как говорится: бей своих, чужие бояться будут! Они и испугались, не только резко приостановив, но и всерьез задумавшись о выводе своих инвестиций-капиталов из этой непредсказуемой России.
       Как насмотришься на все это, так, наконец, и начинаешь с недоумением понимать, что весь этот беспорядок, лежащий за гранью здравого смысла, кому-то очень и очень нужен. И все это "нужен" крутится для людей разных профессий вокруг одного: принципа само выживания, на подобии коррупции "верхов". Ну, кто заплатит бригаде чистильщиков, если все будет "по закону"? Кто заплатит милиции, если власть сразу же, при въезде, как в старину, возьмет себе в казну причитающуюся пошлину с иноземца? Да и будет ли нужда в таком количестве уборщиков, да проверяющих?
       Вполне можно предположить, что в том случае, если в "верхах" настанет "эпоха принятия здравых решений и порядка", в "низах" освободится столько рабочих мест, что уровень безработицы тут же подскочит в несколько раз.
       Конечно, скажет любой обыватель, если власть будет поступать здраво, то и с этой проблемой справится легко: направит, например, освободившиеся людские ресурсы на строительство дорог. Благо, в этом направлении в нашей стране хватит объектов приложения сил на много поколений. Да, только, лишившись, а вернее, добровольно отказавшись от множества атрибутов социалистического подхода к решению экономических и социальных вопросов, наша страна в лице власть имущих пытается выглядеть гуманной и, судя по всему, не помышляет о широком использовании в этой отрасли строительства не только свои высвобождающиеся людские резервы, но и безудержною массой прорывающиеся (по большей части нелегально, по крайней мере - без системной оплаты налогов) в Россию отряды рабочих из всего бывшего СССР.
       Где же выход? Может, пора стать немного расчетливее и жестче? Тогда, быть может, за пятнадцать - двадцать лет и удастся сделать этот прорыв, о необходимости которого столько говорится, но ничего не делается всерьез? "Здравый смысл и настойчивость в проведении его в жизнь, - приходил к своему незамысловатому выводу Чистяков, - вот то звено, которое может не только поставить Россию в ряд одной из сильнейших стран мира, европейского лидера, но и в значительной мере послужить повышению мирового авторитета страны".
       А для всего этого, в первую очередь, необходимо общее понимание того, куда, собственно, надо идти, с какой целью, и что это, собственно, даст каждому члену общества. Поэтому, прежде чем вновь решить поднимать массы на какой-то очередной героический прорыв, несомненно следует в начале разобраться, а что из себя представляют в настоящее время эти массы и готовы ли они к новым глобальным свершениям, к которым так активно призывают сверху? И, главное, достаточно ли опыта, интереса и энтузиазма для этих свершений, все ли возрастные категории к ним готовы?
       И часто, когда он задумывался над всеми этими вопросами, ему на ум приходил один старый, постоянно свербящий вопрос: "Может быть, Машка была и права, когда говорила, что здесь никогда ничего не изменится?" Перестрелка, которую она предсказывала после перестройки, прошла на высшем уровне, как всенародный праздник, с трансляцией на весь мир и, как казалось, во всех деталях.
       Правда, после того, как десятилетие отметили в начале события 91-го, а затем и 93-го годов, все тоже ТВ, транслировавшее противостояние "хороших" и "плохих" дядек, совершенно иначе взглянуло на те же самые события. Теперь оказалось, что после более пристального рассмотрения этих исторических дат, "плохие" совсем не так плохи, как казались, а "хорошие" и вовсе предстали, чуть ли не в обличии злодеев. Да и, кроме этого, оказалось, что существовали и некие третьи силы, сыгравшие большую роль в этих событиях, все операции которых, не говоря уже об исполнителях и заказчиках, еще долго будут под покровом тайны. Как не порадоваться здесь за огромные перспективы историков в изучении своей страны с постоянно непредсказуемым прошлым.
       Да и можно ли здесь оберегать покой мертвых, если нет-нет, да слышно об очередных надругательствах над памятниками, когда даже могила отца с постоянно вытоптанным, растащенным цветником стоит с заляпанным черной краской памятником. И какая разница для родственников, отчего всё это происходит? В чем причины: в хулиганстве, жадности или неразберихи в кладбищенских службах? Все равно ведь все повторится вновь и вновь. Невозможно привить уважение к мертвым, не привив уважение к живым.
       Некоторые говорят: в России любят только бедных и больных. Но спроси любого бедного, спроси любого больного: "Чувствуешь ли ты любовь к себе общества?" и он непременно ответит одним из хлестких фольклорных изречений, смысл которого сводится к простому встречному вопросу: "С чего вдруг?" Менее оптимистичны люди высказывают более приближенное к истине предположение: в России любят только мертвых, да и то в основном в первые сорок дней после смерти, а потом лишь по круглым юбилеям тех избранных, которые вошли в календарные списки.
      
       ГЛАВА 2.
       НАБЛЮДАТЕЛЬ
      
       Семь часов утра, когда летом в Москве уже вполне светло, а ранней зимой темнотища, хоть глаза выколи, по всем улицам понуро, словно талая вода в решетки водосборника, стекался бесконечный людской поток к входам в подземелье, которое гордо обозначает себя большой буквой "М".
       Чистяков вышел из дома, неуклюже влился в узенький, а ближе к станции метро все расширяющийся и расширяющийся человеческий водоворот и, угловато вихляя своим телом из стороны в сторону, не без труда поймал, словно велогонщик, его скорость. Все люди шли, не разговаривая друг с другом. По лицам одних казалось, что они все еще досматривают свои предутренние сны, других - продолжают убеждать себя в собственной правоте после утренней перепалки с близкими. Наверное, близкие для того и созданы, чтобы именно на них с утра отрабатывались какие-то приемы общения с начальниками и подчиненными. Иначе как объяснить эти хмурые лица?
       На станции, как всегда в это время, плотными шеренгами, в три-четыре ряда, стояли жаждущие войти в более-менее свободный вагон подъехавшего поезда. Вот он уже сверкнул по дальним стенкам своими лучами, показал свою голову и лихо подъехал, по всему своему телу раздвигая двери, словно беззубые пасти, поглощающие теснивших друг друга плечами и локтями маленьких человечков.
       Как легкую пушинку, толпа вдавила Чистякова в ближайшую от него дверь вагона одним из первых, и он не постеснялся сесть, приготовившись к долгой и нудной дороге. Ему не хотелось ни о чем думать. Особенно о том, куда и зачем он едет. Хотелось забыться, доехать до центра в полузабытье, лечь на двигающийся под куполом стол и точно также, в полузабытье, уехать домой. А потом... Потом начнется самое трудное и самое неприятное - ожидание. Оно продлится неделю, может быть, две. Он приедет за результатом, получит на руки огромный негатив с не меньше чем двадцатью различными проекциями своего мозга, тарабарское описание, скажет: "Спасибо" и уедет обратно домой.
       Потом, через день-два все это он понесет своему лечащему и вот только тогда узнает, что там у него, внутри. Имеют ли почву его страхи, или просто организм работает все хуже и хуже, но ничего катастрофического, фатального нет. Тогда... Вот тогда он обязательно использует дополнительные год-два на всю катушку, как футболисты, получив дополнительное время, во время которого можно изменить результат матча в свою пользу. Впрочем, сколько раз он уже говорил себе подобные слова? И сколько раз обманывал себя этими обещаниями?
       Вокруг него маячили все те же, что и каждый будний день, отрешенные лица. Над ним стояла молодая, вполне подходящая ему в дочки девица. Поймав его взгляд, отфутболила его обратно недобро, презрительно. Он засмущался, но, посчитав это недостаточным основанием для того, чтобы уступать место, зевнул, прикрывшись ладошкой, вынул из нагрудного кармана черные дырчатые очки "Супер-Вижн" и водрузил их на свой нос. Пусть все думают, что он спит. Пусть думают, что ему на всех начхать. Пусть думают, что он просто тренирует глазную мышцу. Пусть думают, что хотят. Главное - ему хотелось отвлечься от своих мыслей, от своего знания - куда и зачем он едет.
       Теперь его взгляд стал невидим. Проходя сквозь черные псевдо-линзы, словно через сито мясорубки, он расщепляется на множество мелких зорких взглядов, каждый из которых может спокойно наблюдать за одной из открывшихся ему точек, не боясь быть замеченным.
       Кроме этого, глазная мышца, как он думал, тренируется и в то время, когда он водит глазами из стороны в сторону, до упора. Тогда его взгляд мог получить изображение тех объектов, которые находились справа или слева от него. Правда, слева ничего интересного не было, так как там находилась дверь и разноцветные одежды, скрывающие среднюю часть торса людей, то входили, то выходили из вагона, никак не проявляя свою индивидуальность. Примерно такая же картина, особенно во время подъезда к центральным, полным всяческих переходов, станциям, наблюдалась и перед ним. Только иногда, в то время, когда стоявшая перед ним толпа редела, он с удовольствием рассматривал сидящих напротив, особенно одну расфуфыренную малолетку, не без основания считающую себя привлекательной особой женского пола.
       Поднимать глаза над защитным черным пластиком он не решался. Во-первых, это выглядело бы глупо, наверняка он стал бы похож на выпучившего глаза рака, а, во-вторых, он абсолютно не хотел встречаться с кем-либо глазами и поэтому, словно смотрящий из подлодки, сверху предпочитал скрывать свои глаза под густыми бровями.
       Но все эти неинтересные обзоры с лихвой окупал его сосед справа - мужчина лет пятидесяти, с большим пузом, распирающим не только зимнюю куртку, но и полы рубашки, из под которых выглядывала мохнатая пирамида, в основании которой была часть живота с пупком-входом в таинственный лабиринт пирамиды, вершину которой прикрывал треугольник полинявшей, протертой по краям до свисающих ниток обшивки, когда-то белой майки, похожей на заснеженную вершину Фудзиямы с какой-то японской открытки. Чуть выше этой пирамиды толстые, столь же волосатые, как пузо, пальцы, придерживали стоящую парусом газету.
       Чистяков пару раз скосил глаза на заголовки: "Как вернуть мужа?", "Что будет с долларом?". К первому заголовку он остался абсолютно безразличен. Чистяков не отличался проявлением любопытства к тайнам женской психологии и всегда считал, что трудности, время от времени встречающиеся на пути каждого мужчины в отношении женского пола, решаются лишь тогда, когда возникают и именно так, как можно их решить в именно данном случае. Никаких общих закономерностей в том, что касается женской психологии, нет и быть не может. Поэтому никакие подобные статьи априори не нужны и бесполезны. Что касается доллара, то этот вопрос его тоже не интересовал. Зачем? Пенсию в долларах не платят.
       Он скосил глаза ещё раз и, не найдя ничего интересного, продолжил рассматривать сидящую напротив девицу в коротенькой юбчонке-шотландке под татушек и сеткообразных колготках, обтягивающих попку по самое "не балуй".
       Толстяк тоже, сидит себе, сидит, все вроде как газету изучает, а сам нет-нет, да и скосит глаза на эту же девицу. Не так, как Чистяков, конечно. Тот рассматривает тактично, сквозь свои непроницаемые точечные щелки, в раздумьях, словно в полусне, обводя взглядом окружающее пространство. Этот же прочитает абзац, наклонит вперед край газеты и без стеснения уставится на ноги малолетки, чмокая пухлыми губами, словно обдумывая кукую-то только что прочитанную в поддерживаемом обеими руками печатном органе. А потом еще раз почитает немного, и снова уставится, пока, наконец, не засопит обречено, не свернет свой орган в рулончик и не встанет, не начнет протискиваться к дверям, закрывая Чистякову весь обзор своей пирамидой, не выйдет на своей станции.
       Немного постояв, состав задвинул свои двери и, утробно забурчав, выпустил неприличный звук, дернул суставами и покатил вперед, в черную, чуть подсвеченную по бокам и обвитую по горизонтали проводами, длинную, узкую пещеру.
       Проехав несколько минут, резко затормозил, всё замедляя и замедляя свой ход проплыл вдоль следующей платформы. "Станция "Проспект Вернадского" - изрек мужской баритон. - Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Университет".
       На "Университете" вошла стайка студентов, да несколько мужчин и женщин в возрасте. На следующей, "Ленинские горы", практически никто не вошел и не вышел, но треть пассажиров завертело головами, разглядывая открывшийся пейзаж из ограниченной гранитом Москва реки, крутого заросшего деревьями склона и редких построек, среди которых, несомненно, выделялся медузообразный лужниковский спорткомплекс.
       Но вот, вагон вновь въехал в чёрную нору и зажил своею обычной жизнью: половина сидящих человечков достали свое чтиво и уткнулись в него; другие - заняли себя разговорами, а те, кто пришли в подземелье в одиночку или просто не хотели друг с другом общаться, начали равнодушно блуждать взглядом по расклеенным на стенах вагона рекламным плакатам, лицам, ногам и одеждам случайных попутчиков.
       На следующей - "Спортивной" - из вагона вывалилась группа молодых женщин со сложенными в несколько раз сумками из пластиковых нитей. Затоварятся малым оптом в Лужниках - самом большом рынке России, превратят свои сумки в неподъемные, разбухшие до потрескиваний по швам и поспешат в свои лавчонки наваривать скромную разницу.
       Малолюдная "Фрунзенская" вновь не принесла ощутимых перемен в состав пассажиров. Зато на "Парке Культуры" пересадка на кольцевую линию в начале высосала из него добрую треть человечков, а затем втянула в себя примерно такое же количество таких же.
       "Кропоткинская", продолжая неписаный закон красной ветки, тоже мало изменила число пассажиров, но зато после неё пошли центральные станции, ничуть не уступающие своим круговоротом "Парку Культуры".
       Люди одеты в кожу, утепленную джинсу, шерстяные свитера, короткие шубки и удлиненные дубленки, плотным строем стоят над ним, загораживая таких же, как они сами, сидящих напротив. Большинство, как и в советские времена, одеты в черно-серо-коричневые тона. Только изредка, словно яркая звезда на темном небосклоне, мелькнет кто-то в ярком: красном, желтом или светло-зеленом. Запах в вагоне - смесь разносортного парфюма с приторностью запахов тел и одежд.
       Переждав очередную смену окружающих лиц, Чистяков начал протискиваться к выходу. В центре платформы станции "Библиотека им. Ленина" он поднялся по лестнице и заковылял по длинному мраморному коридору между "Библиотекой" и "Александровским садом". Словно медленно проплывающий вдоль причала со стоящими катерами и лодками, прошел он мимо худенькой старушки с протянутой вперед белесой, бескровной ладошкой, выводящей дряблым речитативом: "Помогите, люди добрые, на лекарства!" Через пару метров от неё показалась беременная девушка с плакатиком, свисающим с груди на огромный круглый живот: "Помогите, Христа ради, на жизнь!" Еще дальше, в коляске, как еще совсем недавно сам Чистяков, сидел безногий парень в камуфляже, за ним, на корточках, чуть постарше, безрукий в тельняшке. Добрые люди шли вперед, не останавливаясь, и только иногда кто-то замедлял шаг, выходил из общего потока и, порывшись в кошельке, возвращался, быстро вкладывал в протянутую ладошку мелочь и вновь вливался в общий безразличный ко всему окружающему людской поток.
       Впереди Чистякова, раскачиваясь из стороны в сторону, шел парень лет двадцати пяти. В одной руке он держал небольшой изящный кейс, в другой - недопитую бутылку пива. Этакий новый белый воротничок по пост-советски. За ним, словно за сверхзвуковым истребителем, тянулся густой шлейф отработанных организмом спиртовых смесей и курева.
       "Наверное, - подумал Чистяков, - парень все соображает, иначе уже давно где-нибудь упал. Конечно, соображает. Если бы не соображал, тогда бы наверняка перешел на полный неуправляемый автопилот, где-нибудь сел и уснул. Его непременно бы подняли, поволокли, и этот день для него бы начался там, откуда домой просто так не встанешь и уйдешь. Но он не сдается. Значит, соображает. Наклонился вперед, чтобы меньше тратить энергию на продвижение к какой-то ведомой только ему заветной цели, и идет, шатаясь и спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу. Видно, спешит куда-то, ежесекундно рискуя запутаться в собственных непослушных ногах и шмякнуться со всего своего роста лицом на гранитный пол.
       Конечно, у него нет денег, или просто очень мало, или он очень скуп. Так скуп, что ему не жалко самого себя".
       "Если бы это было не так, - продолжал размышлять Чистяков, - наверняка давно бы взял тачку и нежился в своей кроватке".
       Наконец, Слава сел в подошедший на станции "Александровский сад" поезд и поехал от центра на запад столицы. Мужской голос диктора, оповещавший все станции, идущие к центру, сменил женский голос, подтверждавший, что все, едущие от центра в спальные районы, не ошиблись в направлении.
       В этом вагоне наблюдать, по сути, было неинтересно. Все люди были настолько обычными, что под скрежет колес и подвывание подземного ветрила, словно сопротивлявшегося продвижению поезда вперед, Чистяков провалился в дрему, стараясь, несмотря на это, сохранять равновесие и не заваливаться на соседей. Время от времени он заставлял себя открывать глаза, чтобы не уснуть по-настоящему, послушать, где он сейчас находится, посмотреть, какие изменения прошли на противоположной скамейке. Он считал, что это тренирует память и поддерживает организм в состоянии бдения. Иногда даже, перед тем, как в очередной раз открыть глаза, загадывал, сколько из семи лиц на скамейке будет мужских, сколько женских. Когда угадывал, почему-то внушал себе, что это к удаче.
       В эти минуты дремы ему часто снилось прошлое: кассы наземного транспорта с языками-лопатами, время от времени перевешивая которые, вниз падали монеты и талончики. Снились ему бутылки молока, кефира, ряженки, простокваши с разноцветными крышками из фольги, обтягивающими широкие горла. Их принимали обратно за 15 копеек - в среднем, половину стоимости полной бутылки. Бывало, пойдешь совсем без денег, с одной посудой - возвращаешься с полным завтраком. Потом пошли треугольные пакеты, от которых не было никакой пользы, да и текли они часто. Ни сдать, ни использовать как-то еще раз. Не то, что сменившие несколько позже полиэтиленовые. Эти хоть можно было вывернуть мазутной чернотой наружу, помыть-просушить и использовать как упаковку для только-только появившихся видеокассет.
       А иногда ему снилось будущее. Вернее, он не был уверен, что это будущее. Но то, что это не настоящее и не прошлое знал точно. Поэтому, выходило, что это могло быть только будущим. Иногда, правда, он думал, что это какое-то параллельное настоящее. Просто душа его во время сна шляется где-то в параллельных мирах и эти путешествия сразу же отражаются в его сновидениях, словно на экране скрытой камеры в магазине.
       Параллельная жизнь, которую он наблюдал в своих дремах, часто казалась ему настолько привлекательнее настоящей, насколько иногда кажется загадочнее и таинственнее (а потому и желаннее) чужая жена. Только, кажется, естественно, так как он знал - все таинственное и загадочное через пару месяцев непременно слетит, как шелуха ореха, а под ней окажется такое же ядро, как и огромное количество всех остальных, только форма чуть-чуть отличная от всех. Но, разве дело в форме?
      
       ГЛАВА 3.
       ТРИ ВОПРОСА
      
       Просто жизнь настоящая не только не казалась ему правильной и справедливой, но и, главное, он понимал, что в ближайшее время ничего не изменится, что ни он сам, ни люди его поколения никаких заметных изменений к лучшему не увидят, потому что нет пока тех сил, которые бы не только хотели, но и могли бы провести какие-либо существенные изменения.
       О том, что в России масса политических партий и группировок, лидеры которых ни в какую не желают слышать друг друга и делать что-то вместе, пусть спорят по ящику политологи. Чистякову не хотелось думать и о таких затертых и маловразумительных большинству населения понятиях, как социальные группы, слои, категории и прочее.
       Общество не пирог, и классовый подход к его рассмотрению давно себя изжил. Это просто масса народа, в котором все люди отличаются только одним: родились в разные годы. Поэтому время от времени, как Иван-царевич на распутье в русских сказках, он размышлял над тремя простыми вопросами:
       Первый: какие поколения заинтересованы в каких-нибудь серьезных, естественно, здравых, изменениях в стране?
       Второй: если такие найдутся, достаточно ли у них будет сил и опыта?
       И, наконец, третий: а существует ли необходимое для общего дела согласие между поколениями, без которого все вновь, как это неоднократно было прежде, потянут тяжелый воз в разные стороны?
       Поколения он условно делил на три группы:
        -- "деды", рожденные в 1920-х - 1930-х гг.
        -- "отцы", - в 1940-х - 1950-х гг. и
        -- "детки", - в 1960-х - 1970-х гг.
       С сегодняшними "дедами", размышлял он, все более-менее ясно: пришли на смену современникам русских революций, и вся жизнь их прошла, естественно, под лозунгами "главного события XX века" одного из осенних месяцев. Что делать? Как сказал поэт, времена не выбирают, в них живут и умирают. Были победы, были ошибки. Была дружба, было предательство. Все, как во всех поколениях. Но была ещё и вера в идею, столь типичное увлечение для России в последние века. А как в России без веры?
       Ошиблись "деды". Это было видно раньше, но со всей очевидностью раскрылось в 1980-х, когда многие представители этого поколения вынуждены были признать ошибочность "курса" и передать бразды правления "отцам".
       "Отцы", соблюдая традиционное уважение к старшим, слегка пожурили "дедов", внеся свой вклад в критику преведущего поколения, которая началась ещё в эпоху оттепели. В эпоху становления гласности по-российски это вылилось в огромное количество публикаций в прессе, телевизионные многочасовые обсуждения "за круглым столом", а также в пухлые публицистические сборники - "диалоги политиков и экономистов со своими читателями". Доходило даже до постановки вопроса необходимости публичного извинения "дедов" перед своим народом. Но, дальше этого дело так и не пошло. Большую роль в этом сыграла, скорее всего, вскормленная поколениями идея преемственности. Зачем окончательно клеймить позором старшее поколение, когда, не сегодня-завтра, станешь таким же по отношению к следующему, так беспардонно наступающему на пятки. Вот и не стали, держа в уме старую русскую пословицу про колодец, в который не следует плевать.
       "Ну, ошиблись. Кто не ошибается? Мы-то теперь знаем - как надо. Вот займем все нужные кресла, разберем все важные портфели, начнем рычагами властными ситуацию разруливать, вот тогда-то и поговорим основательнее, как надо и как не надо", - подумали "отцы".
       Но только поколение 50-60-летних "отцов" потянулось к этим рычагам, как - бац, приехали: отдыхайте, дорогие товарищи. "Мы как-нибудь без вас, - милостиво пробасили "детки". И не успели "отцы" толком разобрать, как так получилось, как все эти нужные кресла, которые в эпоху застоя нужно было смиренно выстаивать в ожидании большую часть жизни (а 40-50-летние нередко считались неопытной молодежью), в момент оказались под нижними частями туловища "деток".
       "Как же так?" - Возопили "отцы", напоминая хозяевам нижних частей о том, что существует очередь, координация, что всё, что они так уверенно загребли себе не их, а создавалось десятилетиями, дедами и отцами, кстати, тоже. А в ответ... "Слышь", - один из "деток", разобрав какие-то слова в водовороте жизни по-новому, сказал другому, такому же. - "Разберись, браток, там кто-то выступать любит".
       И пошли разборки. Да так пошли, что воспоминания о Чикаго 1930-х со своими крестными отцами стали наподобие чтения старинных романов о благородных рыцарях. А когда к концу 1990-х дым от оружейной стрельбы несколько развеялся, грянул кризис. Оказалось, что мало работать, зарабатывать больше, чем платишь налогов, и при этом умудриться остаться в живых. Важно ещё вовремя эти деньги истратить. Не успел - начинай все с начала. Такая новая русская забава, понимаешь.
       И пошли тогда "отцы" вновь зарабатывать. А там уже ограничения: "Берем только до 35". Свыше 35 лет, конечно, устроиться тоже можно (ночным директором - читай - сторожем) или к "своему", хорошо устроившемуся и нуждающемуся в пополнении личного окружения своими, проверенными людьми. Но на всех "своих" таких мест, конечно, не хватило, да и специальности в ходу стали не те, на которые учились.
       Результат - разочарование здоровых, подтянутых людей среднего возраста, так и оставшихся не у дел и взирающих на дела "деток" с все нарастающим сарказмом: "Хотели без нас? Ну, и как, получается?".
       "Получается, - отвечали "детки". - У нас все О'К"
       "Отцы" постоят-постоят, посмотрят на своих розовощеких, новых начальников, вздохнут и пойдут на те места, которые еще можно получить. Им уже давно понятно, что ни кресел, ни портфелей, ни рычагов они в своей жизни уже не дождутся. Жизнь катится под уклон, пик карьеры пройдет на взлете без отрыва и никаких больше полетов не предвидится.
       Что же касается "дедов", то здесь вообще, как говорят нынешние "детки", дело -тухляк. Сидите, ясный перец, на своей пенсии, и не мешайтесь. "Деды" и сидят, время от времени, во время выборов, обозначая себя в бюллетенях армией протестующего по отношению к властям электората.
       Дома эти настроения - озлобления и разочарования - передаются женам, попавшим приблизительно в такую же ситуацию с той лишь разницей, что роль женщины на Руси никогда не считалась ролью основного семейного кормильца. От них - детям. Детям "старых" (читай - "дедов" и "отцов", оказавшихся в решающий момент не в том месте) русских.
       А озлобление "дедов" и разочарование "отцов", в свою очередь, способно родить лишь безразличие, падение интереса и, в результате - безграничный, всепоглощающий пофигизм. Именно этот пофигизм и становится с каждым годом все заметнее у следующего, идущего вслед за "новыми русскими", поколения. Закон маятника. На смену энтузиазму первых пятилеток и великих военных побед пришел застой. Затем, после непродолжительного переходного периода, вновь энтузиазм, связанный с "новым мышлением", гласностью, демократизацией, новыми законами и порядками. И вновь период столь характерных для России раздумий, по аналогии с преведущим, спокойным периодом, названный рок певцом Шевчуком "отстоем".
       Пофигизм, пришедший на смену низкопоклонству и холуйству, презрение к власти вошло в кровь поколений эпохи застоя и, судя по всему, перешли по наследству большому количеству представителей сегодняшнего поколения молодых, которому суждено жить и строить свои отношения с властью в XXI веке. То же неприятие власти, на этот раз, "новых русских", та же сложность, как у своих отцов, в поисках работы с достойной оплатой.
       Разница между работниками и руководителями составляет десятки раз, а по возрастным категориям в низкооплачиваемых работниках как раз оказались "слишком" молодые и "слишком" пожилые люди.
       При этом, в крупнейшем мегаполисе Европы, столице России и её визитной карточке - Москве каждый четвертый постоянный житель имеет ежемесячный доход ниже и так скромно установленного прожиточного минимума. Как с этим букетом проблем можно всерьез думать об активном участии граждан в каких-то реформах, требующих единения и согласия?
       Конечно, значительная прослойка населения страны, несомненно, стала богаче. По данным Госкомстроя, - Чистяков еще с аспирантской поры привык записывать на карточках, а затем и запоминать появляющиеся в печати интересные цифры и факты, - в России более 15 миллионов неучтенных единиц недвижимости. Это те построенные дома, владельцы которых не платят налог на имущество. Несколько миллионов законопослушных граждан зарегистрировали свою недвижимость и исправно платят государству налоги. Более 40% российских семей в настоящее время имеют автомобиль. Не менее 20 миллионов, или практически каждый шестой, россиянин ежегодно посещают дальнее зарубежье. По данным NUA, главного авторитета в вопросе о народонаселении интернета, уже в 2001 году в России насчитывалось 18 миллионов пользователей (за прошедшие годы это число, возможно, удвоилось). По проценту к населению этот показатель значительно выше, чем, например, у наших соседей, считающих себя с более рыночной, чем у нас, экономикой - Литве, Турции - и в более чем четыре раза больше, чем в успешно развивающемся, соединившем, как считают экономисты, в своей экономике все лучшее из обеих экономических систем, Китае.
       Кажется, уже нет ни одной городской семьи без двух, а то и трех импортных телевизоров, а треньканье мобильных телефонов раздается, подчас, в карманах таких ветхих старичков и старушек, что только диву даешься их мобильности, с таким трудом влезшими в маршрутное такси. И это относится отнюдь не к одной столице. Во многих областях число мобильных телефонов уже превысило число своих стационарных собратьев.
       Несмотря на ускоренное строительство фундаментальных многоэтажных гаражей и стоянок, в спальных районах настолько много машин, что, порой, невозможно подойти к подъезду, не протискиваясь сквозь их стройные ряды. Четырех полосные дороги зачастую превратились в двух полосные и практически застопорили движение не только на ведущих магистралях, которые уже и вспомнить никто не может без постоянных пробок, но и на периферийных, далеких от центра улицах.
       Но означает ли это, что все эти достижения пришли к нам в результате верной экономической политики правительства? Сомнительно. Скорее всего, это результат, который (как у нас часто бывало и в прошлом), пришел не за счет, а вопреки стараниям власти, экономическая стратегия которой последние 10 лет очень напоминает утреннюю гимнастику по-Высоцкому. Тот же бег на месте, те же водные процедуры, время от времени обрушивающиеся на головы обывателей в виде гиперинфляции, невыплаты вовремя зарплат, невозвращения банками денежных сумм, дефолта и прочих прелестей становления рыночных отношений, которые только подкрепляют переходящее из поколения в поколение чувства недоверия и презрения к власть имущим.
       К тому же, все еще сохраняется привычный менталитет основной массы трудоспособного населения. Работать, больше зарабатывать, менять одну работу на другую, менять профессию и место жительства в поисках лучшей доли, как и стремление к обогащению в целом в России все еще считается безнравственным, ложным, западным заблуждением. "Не в деньгах счастье, а в правде", - по-библейски нравоучительно наставлял киногерой постсоветского образа жизни Данила Багров, без всяких эмоций круша всех "неправильных" как в своей стране, так и за её пределами. В основе этой "правды" опять таки лежало твердое убеждение в том, что власть (любая власть, в любой стране) в лице своих правоохранительных органов не только не может решить любой житейский вопрос по справедливости, но и вообще неспособна на какие-либо действия, кроме тех, которые идут во благо самих власть имущих или самих же представителей этих органов.
       В России идеи по определению не могут быть простыми и ясными, способными захватить большинство категорий населения. Двоякость реформ порождает неоднозначное, у многих противоречивое к ним отношение. Покорность, долготерпение, непротивление злу насилия, исповедующиеся православным христианством, идут рука об руку со стремлением проверить себя, не ходить проторенными путями, рискнуть и победить. И это тоже не случайно и не сейчас появилось в русском характере. Еще в народном эпосе, сказках, царевичи и витязи, остановив своих коней на распутье и ознакомившись с высеченными на камне предостережениями: "Направо поедешь - коня потеряешь; прямо поедешь - богатство найдешь; налево поедешь - убитым быть", в большинстве случаев выбирали третий, самый парадоксальный для нормальной психики путь.
       Вера в то, что истину - высший смысл человеческого бытия - можно познать только через страдания, что простых путей к счастью нет, эта вера закладывалась в души многих и многих поколений ещё с детских лет. Не отсюда ли такое презрение к торговцам, перекупщикам, а также всем людям, никак не несвязанным с процессом производства товаров?
       Единственное, пожалуй, неоспоримое достижение перестроечной поры -гласность, - как известно, явившаяся победой журналистов, писателей и прочей, далекой от чиновничьих кресел, братии, только нагляднее и доказательнее показала то, о чем в эпоху застоя были лишь кухонные дебаты. А именно: огромную, вызывающую разницу в качестве жизни работников и управленцев.
       Нужно ли при этом ещё кому-нибудь доказывать, что в настоящее время в России нет ни одной политической силы, которой бы безоговорочно поверила хотя бы четверть населения.
       Постсоветский электорат, из тех, кто стал жить лучше, не может поверить, что лучше стало надолго и всерьез. Его мироощущение, как человека из духовной России, подобно диалогу со своим "вторым я":
      -- Ой, как хорошо-то, как хорошо! Когда же, наконец, будет плохо? - вопрошает индивид, уверенный, что вот-вот все изменится, пойдет вспять. Нервное ожидание неотвратимой и наверняка худшей по сравнению с настоящим неизвестности, для него хуже, чем сама эта неизвестность.
      -- Потерпи немного, - отвечает ему "второе я", - Скоро уже!
       Ожиданием этого скоро и живет человек, внимательно читая все статьи об очередном переносе конца света, ежедневно охая над изменениями в курсе валют, просчитывая варианты исхода грядущих выборов и их последствия для него самого, одновременно наблюдая по телевидению новостные стихийные бедствия и гигантские, всё учащающиеся во всем мире катастрофы.
       В русской душе, тем временем, все еще бродит перестоявшаяся хмельная смесь из идеи национального превосходства, религиозной исключительности, залитые ещё славянофилами и почвенниками и идеи причастности ко всему мировому развитию в целом, идущей от Петра I, через учения западников к демократам разлива конца XX века.
       А между этими, столетиями не нашедшими компромисса полюсами, огромная, инертная, по словам политиков, масса людей, у которых, на самом деле, нет времени спорить. Каждый день приходится элементарно крутиться, обеспечивая свою семью, пробираясь сквозь опасные засады из законов. А в них или начисто отсутствует здравый смысл, или по-своему трактуется чиновниками и "малыми власть имущими", от сторожей и охранников, до рядовых аппаратных работников, сидящих на выдаче/не выдаче всевозможных разрешительных, согласовательных и уведомительных справок.
       Отсюда бесконечные шараханья, постоянная сверка правильности курса, вместо того, чтобы элементарно привести в порядок свой аппарат в лице милиции, армии, чиновничества, из которых ежегодно увольняются сотни тысяч уличенных в коррупции, мздоимстве и пьянстве.
       Отсюда постоянный гложущий души комплекс вины, настоянный на понимании невозможности объединения этих двух радикальных, не желающих идти друг другу навстречу, учений.
       Страна приоритета идей над законами с постоянными ритуальными заверениями своих верноподданных чувств по всей активно строящейся вертикале власти, что, увы, не исключает в своих же рядах перепроверок и сопровождающих их шмонов. И все это, естественно, в большой степени подрывает имидж государства не только за рубежом, но и внутри, среди населения, которое нет-нет, да и начинает задумываться над вопросом: "А действительно, могут ли быть пророки в своем Отечестве? А не правы ли были новгородцы, позвавшие варягов?"
       Но, самое интересное, в том, что никаких пророков не видно и там, на благополучном, казалось бы, Западе. И виной этому стала, как это не парадоксально, главная победа перестроечной эпохи - гласность. Все книги, ещё в недавнем прошлом запрещенные, недоступные рядовому читателю, перечитаны и, впоследствии этого, значительно уценены в сознании тех, кто ожидал от них значительно большего. По 30 и более фильмов в день только на бесплатных каналах телевидения "made in оттуда" в течение пятнадцати лет, словно капли камень, растворили, испарили былое любопытство к западному прокату, апогей которого был в восьмидесятых, во времена первых видеомагнитофонов с ночными просмотрами и повальным увлечением обменами кассет, упакованных в обыкновенные, вывернутые наизнанку, черные молочные пакеты.
       Положительный герой Запада, повергающий коварного злодея в хлам кулаками и изысканной немногословной иронией, постепенно становится, словно брат-близнец, похож на советских, правильных кино героев 1930-х - 1980-х годов с одной лишь разницей: в отличие от нашего прототипа, он искусно дерется, успевая при этом наглядно соблазнить пару-тройку красавиц.
       "Новая Россия не полюбила себя, но Запад она разлюбила - это точно", - резюмирует по поводу этой "болезни роста" населения писатель В. Ерофеев.
       Пресыщение после голода - вот что по-настоящему убивает всякое желание пробовать ещё хоть один кусочек из недавно так желанного, так лакомого продукта. А если учесть, что среди него поднаторевший читатель/зритель все чаще замечает огромное количество побочного, явно малопривлекательной и малосъедобной жрачки, то процесс приема пищи "с этого стола" со временем закономерно переходит в стойкое отвращение.
       То же самое касается и отношения к Западу в целом. Если он нам действительно столь активно помогал, когда мы свернули со своей дороги, смущенно признав свою неправоту, и пошли в его фарватере, то почему же не стало от этого хорошо большинству населения? Почему только и разговоров о том, когда, в каком году придется особенно затягивать пояса и отдавать не только долги, но и накапавшие по ним проценты? Не говоря уже о том, что в русском общинном понимании помощь за деньги, да ещё с процентами, вообще называется не помощью, а прямым ростовщичеством. Ф. М. Достоевский, чтимый не только в России, но и далеко за её пределами, недвусмысленно давал понять, в какой форме может быть выражена благодарность этой помощи по-русски.
       Кому только не помогал Советский Союз? Где эти деньги? Где благодарность?
       Запад учит считать деньги, адекватно относиться к хорошему и плохому, отречься от юношеского идеализма и стать на дорогу развития здоровых потребительских отношений.
       Уже "внуки" быстро поняли эти наставления, сметливо прикинув, что это уже сейчас принадлежит именно и только им, а то - будет принадлежать им же через несколько лет. Они уже не будут раздавать деньги направо и налево, как их деды, и опрометчиво брать в долг, где попало и у кого попало на неясные нужды, как их отцы.
       И, в целом, для страны это, разумеется, хорошо. Но только, как скажут отцы и деды, бездуховно как-то, сухо, не похоже на ту Россию, о которой писали Толстой и Достоевский, Чехов и Булгаков. Или той России уже не будет?
       Конечно, не будет.
       А жаль...

    ***

      
       ...Чистяков перебирал свои мысли, как четки, закрыл глаза, в полудреме, как в далеком детстве, когда любил смотреть никому неизвестные фильмы про себя, которые всегда были новыми, всегда странными и немного страшными.
       Вот он идет по какому-то безлюдному пляжу и собирает ракушки. А вот он встречает какого-то своего старого знакомого. Жив он сейчас, нет - он не знает, и поэтому разговаривает с ним, хлопает по плечу, ничего не опасаясь. В последние годы он часто встречался в таком состоянии с отцом и понял, насколько у людей отличаются первая и вторая половина жизни. В первой, более продолжительной, лихой и безоглядной, мы живем, так или иначе, с родителями, и с каждым годом все больше и больше стремимся уйти от их опеки. Во второй, короткой, быстро проходящей, оглядываемся, пытаемся найти связь с ушедшими навсегда родителями и, наконец, нам кажется, что понимаем то, что знали только они, и что наши дети узнают еще не скоро.
      
       ..."Станция "Крылатские холмы", - вдруг услышал он сквозь дрему, и, дернув головой, словно пытаясь сбросить с себя обволакивающие сонливые видения, встал.
       На выходе из метро возвышался служебный "стакан", в котором стояла толстая дежурная предпенсионного возраста. На этом посту работы не много: знай себе, наблюдай за тем, чтобы людишки не пытались подвое проходить через турникеты, да показывали свои удостоверения, дающие право на бесплатный вход. Если что - свисти, тогда придет кто-нибудь, из сидящих недалеко в своей комнатке милиционеров, и разберутся.
       Когда-то, лет пять назад, Чистяков с удивлением заметил в такой будке своего бывшего заведующего кафедрой, седина которого красиво гармонировала с темным служебным костюмом. Завкафедрой, превратившись в высохшего старичка с больными красными глазами, вытирал платком лысину и ел яблоко. Перед ним, на малюсенькой трибунке, стоял небольшой термос, возможно, тот же самый, с которым он несколько десятилетий ходил к своим студентам и проводил с преподавателями многочасовые "кафедры". Здесь же лежал и раскрытый сверток с вечными бутербродами с сыром. Зав не увидел Чистякова, который постоял напротив него некоторое время и ушел. Может быть, и увидел, но не подал вида, как не подают вида те, которых встречные видели в куда более лучшие времена.
       "Вот, многие спорят, - задумался тогда, после этой случайной встречи, Чистяков, - есть какая-то жизнь после смерти, или её нет. А, если разобраться, любой более-менее имеющий приличное положение и потерявший его с исчезновением СССР, по сути, живет этой самой жизнью после смерти, абсолютно не имеющей ничего общего со своей прошлой жизнью".
       Он вышел из подземной норы и пошел по направлению к "Диагностическому центру", в котором был уже пару недель назад, записываясь на процедуру, результаты которой сродни приговору.
       Длинные коридоры, то тут, то там стоящие потертые инвалидные кресла и железные каталки с резиновыми, словно взятые с лыжных палок, ручками. Народу в кабинет компьютерной томографии немного, но есть. Видимо, многие не выдержали ожидания и, встав пораньше, поехали судьбе навстречу. Вышедшая женщина в белом, оглядев собравшихся, вздохнула и начала собирать направления с надписанным наверху временем-очередью жаждущего узнать свое будущее.
      -- По независящим от нас причинам, - подчеркнула она, отводя глаза от ожидающих, - ночью, был компьютерный сбой. Сейчас он устраняется. Придется подождать. Я буду вызывать.
       Толпа жаждущих вздохнула и зашевелилась. Кто-то пошел покурить, кто-то достал книжку и углубился в чтение, кто-то просто закрыл глаза и попытался вздремнуть.
       Чистяков давно, еще после первой операции бросил курить; читать не хотелось, хотя, как всегда, возил с собой пару книг. Он прикрыл глаза и попытался вспомнить: что, собственно, изменилось у него за эти пять прошедших лет, с тех пор, когда у него в последний раз было время остановиться в этой всепоглощающей суете и подумать о том, на что же, собственно, ушли у него эти годы.
      

    ***

       ...Пять лет прошло настолько незаметно, что сколько он не старался, так и не смог вспомнить никакого приятного, или, как говорится, незабываемого события. Жизнь шла своим чередом. Что-то, конечно, изменилось: дочка пошла в школу, Рыжий, выходя вместе с ней, спешила на работу. Чистяков оставался один, время от времени продолжая увязывать по телефону дела мелких бизнесменов и проводить занятия с абитуриентами, год от года, казалось, становившимися все моложе и моложе. За окнами в спальне сначала заложили фундамент, а затем быстро собрали очередную многоэтажку. На этом, собственно, все изменения заканчивались.
       Их жизни с Рыжим так и не вошли в одно русло, продолжая парить в ограниченной квартирными метрами визуальной близости. И парили они всегда явно на разных орбитах, с длительными, по месяцу два-три, периодами так называемого ограниченного общения, сокращенно ОО. В лучшем случае это ОО выливалось в обоюдный "Привет" по утрам и безответное чистяковское "Я пошел спать" по вечерам.
       В принципе, развод их жизней на разные орбиты и начинался с этого его уведомления. Чистяков был и оставался жаворонком, который, в очередной раз, не дождавшись каких-либо намеков Рыжего разнообразить их соседские отношения, первым уходил спать.
       Вскоре ложилась дочка, и только после неё, как истинная сова, когда все давно уже спали, ложился Рыжий. Это закладывало первоначальную разновременность их жизненных стартов, что, собственно, как он понимал, и выводило их на столь разные орбиты. В первые недели после какой-то малозначительной ссоры, суть которой быстро забылась, Слава пытался наладить отношения, но, не получив встречного желания "с другого берега", отказался от этой затеи, оставшись один на один со своими представлениями о Рыжем.
       Собственно, они, эти представления, не были ни злыми, ни мстительными. Он просто посчитал, что Рыжий, давно напоминавший ему кошку за большие, постоянно немного настороженные глаза и мягкую походку, просто все еще живет своей прошлой, кошачьей жизнью, которая ей была дана раньше, до человеческой. А у кошек, как известно, десять жизней. Вот и не спешит, искренне считая, что с Чистяковым у неё идет первая или вторая, не больше, что потом, в третьей - десятой, она еще успеет взять все, что хочется.
       Они никогда не могли понять друг друга. Чистяков спешил жить, и каждый день продолжающейся ссоры считал невостребованным, выброшенным. Но что делать в этой ситуации, не знал.
       Рано засыпая, он, естественно, вставал тоже рано, не позже шести. За первой чашечкой натурального молотого кофе обдумывал вчерашний, сегодняшний и завтрашний день. При этом реальность у него часто перемешивалась с вымыслом, с тем, что только хотелось сделать, но по тем или иным причинам так и не удалось претворить в жизнь.
       Стена, стоящая в сознании между реальностью и фантазией, несбыточным желанием превращалась в туман и постепенно рассеивалась, открывая ему необычные, порой мистические сюжеты. Все приходило к нему откуда-то ИЗВНЕ, и он уверовал, что любой человек при рождении ничем особым не отличается от себя подобного, родившегося в той же день, год, в той или другой стране. Но у каждого есть свои, предначертанные только ему, задачи. Стоит человеку угадать свое предназначение - и какой-то вид человеческой деятельности у него получается лучше, чем у других. Не угадает - так и проживет, не познав радости совпадения задач и реальности.
       И он начал записывать эти сюжеты, перемешивая их со своими впечатлениями от своей жизни. Накопилось с десяток рассказов, которые непременно захотелось кому-нибудь показать. "Если ему дана была возможность их записать, - думал Чистяков, - значит это, наверное, не просто так, значит, они должны сыграть какую-то роль, возможно, не только в его жизни?" И он стал думать, как это можно сделать реально.
      
       ГЛАВА 4.
       МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
      
       Еще на последней работе, откуда его, внезапно парализованного, скрюченного и ничего не понимающего, увезла скорая, один из коллег познакомил его с Редактором институтской многотиражки. Чистяков часто заходил к нему в малюсенькую комнатенку-редакцию, в которой постоянно толпился народ, и было сильно накурено. Дело в том, что в те годы шла изнурительная, но далеко не победоносная борьба Горбачева не только с пьянством, но и с курением. Студенты и преподаватели, нещадно изгоняемые с лестничных площадок и туалетов уборщицами, должны были непременно выходить на улицу. Причем, в любую погоду.
       Конечно, оставались ещё места, где этот ректорский приказ не выполнялся столь однозначно. Одним из них и была редакция. Многие преподаватели, чтобы не выходить на улицу и не дышать вместе с табачным дымом туалетными запахами, приходили сюда на переменках. Сам Редактор курил терпкий "Беломор" и вносил в удушливый туман шкафообразного помещения немалую лепту.
       Чистяков тоже частенько бегал к нему, заодно, чтобы не быть слишком наглым посетителем, приходящим только затем, чтобы перекурить, заносил свои статьи. Как правило, они были посвящены годовщинам со дня рождения тех или иных известных деятелей, или какой-нибудь одной из неформальных организаций, о которых теперь можно было не только говорить, но и писать. Тем более, что историки, большинство историков, сбитые с толку от рванувшей плотину безмолвия информации, выжидающе помалкивали и не спешили с подобными статейками. Занесет, выкурит свою "Яву" и бежит дальше на занятие к безразличным, в массе своей, к иноземному языку, студиозам.
       Как-то, по обыкновению сидя в редакции, покуривая и обсуждая очередную статью из "Московских новостей", в очередной раз раскрывающую читателю новую версию жизни того или иного чиновника из когорты небожителей, Чистяков признался, что собирается написать книгу о террористе Иване Каляеве. Редактор оживился и доверительно поведал, что сам уже много лет пишет книги, поставив себе норму: двадцать машинописных страниц в день. А потом - работать, работать и работать над текстом, шлифуя фразы.
      -- Как это? - Удивился тогда Чистяков. - В любой день - двадцать?
       - Да, это обязательно. Без этого душе понравится лениться и все, можно на задуманном ставить крест, - безапелляционно подтвердил Редактор.
      -- А если, все таки, не пойдет в какой-то день?
       Славе очень хотелось дописать про своего Каляева, но 20 страниц в день, как говорится, при любом настроении, у него никогда не выходило.
       - Не должно "не ходить". Надо заставлять себя, прижимать задницу к стулу и сидеть - пойдет. Как в туалете. Посиди-посиди, глядишь - и процесс пошел.
      -- Как у Горбачева?
      -- Даже лучше, - пообещал Редактор.
       В тот день он ещё долго рассказывал о своей "творческой кухне" и по всему выходило, что своего добьется.
       Вскоре Редактор покинул многотиражку, а через год-два в фойе института был вывешен плакат, оповещающий всех о том, что сегодня в гостях у профессорско-преподавательского состава писатель, имя которого всем хорошо известно. Им, конечно, оказался Редактор. Он пришел со стопками одной из своих книг, рассказал о том, какую роль в его творчестве сыграло общение с институтским коллективом, надписал каждому желающему по экземпляру новорожденного творения.
       Слава подошел к нему, когда ажиотаж рассеялся, и основная масса знакомых выступавшего ушла. Поболтали, Редактор сказал, что теперь наступили очень хорошие времена для литераторов. Приглашал зайти к нему, показать, если что есть из прозы.
       Вечером Слава ещё раз прочитал надпись, которую тот оставил на титуле своей книги: "Дорогому Славе Чистякову на память о совместной работе, с самыми теплыми чувствами. Подпись. Дата - 5.12.89.", а еще через год он увидел на прилавках другую книгу Редактора, посвященную воспоминаниям о трудовых буднях советских преподов и жизни во всем её многообразии. Понял, что у него все получилось как нельзя лучше, пытался найти его по телефону, чтобы поздравить с очередным успехом, но сразу не дозвонился, а потом началась уже другая жизнь, когда он мог только со стороны наблюдать за тем, что делают его старые знакомые.
       Но, все когда-то проходит. Через десять лет прошел и этот его самый неприятный жизненный период. После дефолта 1998 года диспетчерство на телефоне резко пошло на убыль. Стало получаться, что на рекламу уходит больше денег, чем можно заработать, хоть целый день сиди и никуда не отлучайся. Но, главное, какой никакой материальный запас для семьи был создан, и появилась наконец-таки возможность попытаться воплотить в жизнь старую свою мечту - заняться литературой. Тем более, что ни в каких других сферах деятельности его все равно не ждали.
       Собрав в папку свои первые рассказы, Чистяков, естественно, начал перебирать в памяти встречавшихся ему по жизни людей, имеющих хотя бы маломальское отношения к литературе. И вспомнил! Вспомнил Редактора, маленькую прокуренную комнатку, вспомнил институтскую многотиражку. Порылся в инете и... нашел. Узнал, что тот стал не только писателем, опубликовавшем несколько книг, но и главным редактором литературного журнала, а также успешным частным книжным издателем. Набрался смелости, позвонил, напомнил о себе и договорился о встрече, на которую взял пару своих рассказов. На следующий день Редактор позвонил и сказал, что для первого раза - неплохо, обещал напечатать в своем журнале.
       Чистяков осмелел, с помощью электронной почты предложил несколько вещей в другие журналы, абсолютно незнакомым людям. Многие не откликнулись, но нашлись и такие, которые приняли рассказы к публикации и попросили еще. Потом несколько вещей перевел сам на английский. Так его сюжеты, к которым он относился как к непрошено появившимся щенкам, которых топить, несомненно, жалко, и поэтому просто приходится безвозмездно "пристраивать в хорошие руки", стали приживаться не только в различных уголках страны, но и за рубежом. А вскоре затявкали и на других языках. Дело, как и обещал когда-то Редактор, пошло.
       Но каждому начинающему литератору со временем всегда становится чего-то недостаточно. В начале устных откликов родных и знакомых, затем - редакторских оценок, позже - печатных работ и рецензий уже состоявшихся литературных зубров. И хочется одного: чтобы заметили не только люди "узкого круга", но и другие, те, которые ходят по улицам, ездят в метро, живут рядом или за тридевять земель от него. Но, главное, читают его вещи, находя в них частички своих переживаний, своих забот и желаний. Ведь все люди, по существу, так похожи друг на друга, но практически всегда уверены, что они уникальны, сделаны в одном экземпляре. И как им всегда удивительно бывает узнать, что так, как думают они, думает еще много-много людей, что мысли материальны и имеют свойство летать от человека к человеку, размножаться, как насекомые, приживаться там, где им вольготно и покидать те места, где для них не создано никаких условий.
       Потом и этого тоже становится недостаточно, так как любой литератор, как считал Чистяков, на самом деле хочет то, на что неспособен. Потому что при жизни ни один не осмелится сказать себе: "Вот, наконец, я написал лучшее свое произведение! Лучше не смогу!" Так как, если он скажет такое о себе, то на этом поставит жирный крест на всей своей жизни. Зачем жить дальше, если все, к чему стремился, уже позади. Осознание этого - уже смерть.
       Но сам Чистяков был, конечно, еще очень далек от этого логического конца подобного варианта сказки про "Серебряное копытце". Хотя магическую силу высказанного на бумаге, несомненно, испытал. Вытащенные на бумагу из его сознания, пришедшие ИЗВНЕ сюжеты и зарисовки, смешиваясь с его прошлой жизнью, словно болезненные ново явления, отторгались, принося ему желанные чувства, которые были сродни действию болеутоляющих препаратов. Он словно, наконец, прощался со всеми своими прошлыми сомнениями и ошибками, прощался со своими несбыточными иллюзиями, прозревая до такой степени, что они уже не казались ему желанными. Образы многих людей, о которых до этого он часто думал, становились простыми и понятными. Такими они и выходили из терзающих его списков сомнений, и вставали в длинную шеренгу обычных воспоминаний на правах рядовых. Это значительно облегчало ему жизнь, делало её простой и ясной.
       Сами свои литературные занятия Чистяков считал обычным видом самовыражения. А к нему, как правило, человек прибегает тогда, когда чем-то недоволен, что-то хочет исправить, что-то видит не так, как другие. В детстве-юности таким самовыражением для него, как и для многих его сверстников, были драки, да разудалая мальчишеская бравадская ругань. Годам к пятнадцати этот период закончился, и, встречаясь с неприятными ситуациями, Чистяков парировал их значительно более сдержанными, короткими и емкими словесами. И, наконец, годам к 43-ем, понял, что ругаться, доказывать свою правоту, абсолютно бесполезно и очень вредно для нервных клеток, тех, которые не восстанавливаются.
       Другое дело - излить свое видение на бумаге. Это успокаивает и дает возможность разглядеть ситуацию со всех сторон. К тому же, ему казалось, что, не запиши он ту или иную историю, то такое "непослушание" в самое ближайшее время ему непременно зачтется, выйдет боком. Он считал, что не ему об этом судить, что все эти истории, в конечном счете, не его, приходят к нему ИЗВНЕ, что он только проводник, который, словно бородатый монах-летописец, должен сидеть и записывать то, о чем думается, так, как видится.
       Чистяков абсолютно искренне верил, что все сочинители лишь сторонние наблюдатели по отношению к своему творчеству. Они не могут ни оценить написанное, ни полностью понять, осмыслить его. Они просто записывают, читатель голосует своим вниманием/невниманием, критик - статьей, и все делают свое дело. И у каждого литератора при этом существует определенная планка, отражающая его связь с этим таинственным ИЗВНЕ, имея которую хуже писать не хочет, а лучше - не может. Иногда, конечно, бьет свои маленькие рекорды. По сантиметру, по миллиметру. И в этом его счастье. Любые претензии к нему на сей счет - абсурдны. Тем более, что писатель - это, по мнению Чистякова, не профессия, а некое определение человеку, которое дает ему лишь время.
       Пишут многие, в разных жанрах, с разным качеством своего труда "на выходе". Но, в целом, вся литературы делится на два основных направления: литература для души и чтиво. Или, как считается, литература, идущая от писаний монахов, и литература, идущая от распевов менестрелей. Можно, конечно, и иначе определить источники эти двух направлений: литература, идущая свыше, и литература, идущая снизу. Кому как нравится. Кому как ближе. А, между границами этих двух основных направлений, естественно, огромное пограничное пространство, населенное большим количеством авторов со своими произведениями.
       Чистяков, конечно, не причислял себя к писателям, но считал себя одним из огромного множества записывающих "монахов", которому хотелось быть в золотой середине между этими двумя направлениями, так как он очень не любил куда-то примыкать, быть идентифицированным и пр. Ему хотелось верить, что в этой самой серединке есть какое-то количество читателей, для которых его вещи будут понятны и близки, как они были понятны и близки ему.
       И еще он верил, что те боль и страдания, которые пришлись на его долю, были не случайны, что они были той обязательной платой, которую ему пришлось отдать за то, чтобы стать этим "проводником". Он считал, что для того, чтобы записывать приходящие на ум сюжеты, абсолютно не обязательно быть здоровым человеком. Не случайно среди писателей чуть ли не половина страдает какими-либо серьезными недомоганиями, а большая часть "новых писателей" написала свои первые произведения, лишившись основной работы или как раз за время послеродовых или послеоперационных отпусков. Возможно, это даже закономерно. У людей было это предназначение, но не было времени обратить на него свое внимание, присмотреться к нему внимательно. Время появилось - появились и книги. Россия - духовная страна и этим все сказано.
       А еще, к вопросу о "здоровых" и "больных", Чистяков считал, что каждый человек в течении своей жизни должен как можно больше "использовать" свою земную оболочку и, конечно, абсолютно не переживать, если она в ходе жизни "портится". Это естественно. Согласитесь: обидно, наверно, человеку уходить в рассвете сил, с прекрасным телом в мир иной. Вся его оболочка практически невредима, а его уже нет в списке живых. Что ему от того, что части его тела пойдут в крематорий или на запчасти другим? Главное - он сам так и не использовал их, берег сам не зная, для чего. Вот и умер без единой трещинки в скелете, с почти полным набором зубов и практически здоровыми почками и печенью. Наверное, такое положение дел пор крайней мере должно быть обидно.
       Другое дело, когда человек в процессе жизнедеятельности постепенно изнашивает свою оболочку, чтобы в последние свои часы уже ни о чем не жалеть. Все. Ресурс исчерпан. Продолжение бессмысленно. Тогда, как считал Чистяков, и умирать значительно легче. Это уже не мука, а избавление от обросших тело болячек, переломов и постоянно ноющих ран. Чистякову казалось, что именно так и должно быть "в идеале", и поэтому он никогда не жалел и даже испытывал некоторое самоудовлетворение от того, что в его организме время от времени что-то ломалось, портилось, удалялось.
      

    ***

      
       ...По утрам все эти мысли, и огромное множество других, обязательно спорили друг с другом, доказывали свою правоту и искали поддержку на стороне. Но, посоветоваться в столь ранний час было всегда не с кем, и каждый раз ему самому приходилось находить выходы из спорных ситуаций.
       К семи часам, когда вставала жена, все мысли уже давно были заслушаны, расставлены по приоритетам, ответы найдены и абсолютно не нуждались больше ни в какой коррекции.
       Кроме этого, за утренние час-два Чистяков уже успевал, по совету Редактора, записать некоторые из них и, практически полностью опустошенный (но так, чтобы оставалось на дне что-нибудь, за что можно уверенно уцепиться в следующее утро), превосходно себя чувствовал.
       Поэтому, когда Рыжий входил на кухню, ему только и оставалось, как сказать дежурное: "Привет", испить вторую чашечку и удалиться к себе. Там он записывал на листочке план на день, потом выходил в коридор провожать своих девчонок, после чего оставался один на один с клавиатурой компа, смотрящего на него большим прямоугольным глазом, чуть затянутым серой дымкой, словно бельмом, да с окнами, выходящими на огромный, постепенно застраивающийся пустырь, где-то далеко упирающийся в забор Востряковского кладбища.
       Был ли он доволен такой жизнью? Конечно, нет. Но и менять что-либо в ней ему не хотелось. Поздно. Повторялся какой-то вокзальный вариант наоборот. Если с Машкой они не жили толком из-за того, что все ждали её отъезда, что не стоило строить никаких планов, если знаешь, что ждет завтра, то сейчас его жизнь казалась ему похожей на собственные проводы, когда тоже нет никакого смысла что-то затевать.
       Скоро подойдет поезд и увезет его надолго, навсегда. Вот и жизнь, поэтому, никуда у них не идет, а все стоит на месте, в ожидании. Поезд может, конечно, опаздывать. Ну, что же, долгие проводы - лишние слезы, как говорят на Руси. К чему они? Да и часто в жизни все получается не так, как хочется, и поэтому в любой день ситуация может измениться, оскалившись, как в его смесях реальности с фантазиями, самыми неожиданными поворотами судьбы. А еще он знал, что каждый человек на своем веку встречается с такими ситуациями, когда приходится выходить из них значительно раньше, чем предусматривалось ранее. Да и что в нашей жизни можно предусмотреть?
       Однажды, например, съездил он со своими девчонками в один санаторий. Лечащий врач посоветовала где-нибудь окончательно закрепить "большие успехи" по "развитию подвижности в конечностях". Да и навалившаяся после многолетнего бездействия, а затем столь же долгого выхода из состояния "парализованной куклы", усталость не позволяла в полной мере пользоваться достигнутыми горизонтами все еще ограниченной подвижности.
       По всему выходило, надо сменить стены, отдохнуть. Очень захотелось уехать от наряженных со всех сторон доморощенными объявлениями фонарных столбов, городской суеты, неразберихи и вечной бестолковости.
      
       ГЛАВА 5.
       БАССЕЙН и УШИ
      
       В начале Чистяков попытался было получить на себя бесплатную путевку, да куда там. Отказать всегда найдется масса причин. Как когда-то приходил хлопотать насчет машины как инвалид-опорник. "Вот если бы вы лишились ноги совсем, да выше колена, тогда другое дело", - получил он тогда ответ эскулапов, ведающих решением этого вопроса. Как передвигаться при помощи костылей и коляски на длинные расстояния они не знали.
       Вот и сейчас пришлось покупать путевки за полную стоимость. Зато, говорили продавцы путевок, санаторий - само совершенство: бильярд, бассейн, еда отменная. В итоге, бильярд был практически все время закрыт, хуже его кормили только в студенческом спортивном лагере, а бассейн оказался ванной три на шесть и считался одной из замечательных лечебных достопримечательностей санатория, так как был заполнен чудодейственной, по словам курирующего их семейство врача, минеральной водой.
      -- А откуда у них здесь минеральная вода? - Задумчиво поинтересовался Рыжий позже, почему-то не у врача, а у мужа. - Вроде бы ни о каком источнике речи нет.
      -- Наверное, покупают сухую смесь и разводят. - Предположил Чистяков.
       На следующий день он поспешил испробовать на себе чудодейственность водички. По никелированной лестнице поднялся под потолок к входу в ванну и сверху смог, наконец, увидеть десяток мужиков, медленно дрейфующих на поверхности, изображая утопленников в каюте затонувшего лайнера.
       Плюхнулся к ним, встал у бортика. Потом осторожно, чтобы не задеть соседа, попытался вытянуть на поверхности воды свои частично парализованные ноги. Вдруг, со стороны двери, услышал приближающийся шум, переходящий в женский крик. Здоровенный, высокий детина с малышом-богатырем лет трех-четырех под мышкой прорывались в смежную комнатку-раздевалку, а за ними попятам шла женщина-кассир, злобно канюча:
      -- У вас бассейн не прописан! Значит, вам надо оплачивать! Мужчина, ну куда же вы идете!
       Тот, продолжая свой ход, как ледокол, только успокаивающе оправдывался:
      -- Я не сам, я только сына окуну.
       Женщина не отставала, продолжая твердить свое.
      -- Хорошо, - сдался, наконец, здоровяк, - я сейчас выйду и оплачу. Одну минутку подождите. Сейчас выйду.
       Та удалилась, а великан с трудом натянул на пузо своего богатыря большой круг и с просьбой ко всем в ванне: "Посмотрите за ним, мужики!" закинул его в бассейн, словно баскетбольный мяч в кольцо.
       Мужики посмотрели на малыша. Вернее, не могли не посмотреть, потому что он скорчил такую грустную физиономию, что всем стало ясно: сейчас заревет. Но тот, зависнув в своем круге на воде, сначала внимательно всех осмотрел, затем с тоскою взглянул на дверь, через которую ушел отец и начал громко... утробно кряхтеть:
      -- А-а-а! О-о!
       Узкогрудый старичок, ближе всех стоящий к ребенку в испуге обвел всех взглядом, как бы ища совета.
      -- Да, вынимай его, вытаскивай! - Озвучил общую мысль волосатый, словно мамонт, кавказец, сучащий ножками у противоположного бортика.
       К радости опешившего старичка, через минуту возвратился отец источника беспокойства и, быстро разобравшись, в чем дело, словно дядя-Степа, вытащил свое чадо из бассейна, зажал его по привычки под мышкой и спешно пошлепал с ним в туалет, который находится рядом с раздевалкой.
       Все облегченно вздохнули. Но, прошло не больше двух-трех минут, как опасная парочка вновь появилась и со словами: "Обманывает, паршивец!" отец вновь забросил ко всем своего отпрыска и также быстро удалился.
       История повторилась.
       Малыш кряхтел, обводя всех своими круглыми выпученными глазами и, словно немой с просьбой о помощи, взывал:
      -- А-а-а! О-о!
       Здесь терпение Чистякова не выдержало и он, не дожидаясь конца сеанса, вышел из "бассейна с чудодейственной водичкой". Все остальные посещения этой процедуры прошли у него под знаком воспоминаний о первом, незабываемом и, естественно, никакого удовольствия, а тем более чудотворного влияния на организм, не принесли.
       Так и в жизни бывает: надеешься, ждешь, а какая-то мелочь, недоразумение, случайность без спросу, не предупредив, вдруг вмешиваются в твою жизнь и все идет вкривь и вкось. И, в итоге, придется уходить раньше времени.
       А бывает, что живешь себе, живешь, не ведая о том, что когда-то, давно, делал что-то такое, о чем совсем забыл. Или не было этого никогда, и только лишь неизвестно почему запечатлелось в чьей-то памяти. И ты узнаешь о себе то, чего не знаешь, во что не веришь.
       А у каждого человека в памяти есть нечто такое, что он хранит долгие-долгие годы, и никому об этом не рассказывает. Копит, копит в себе до тех пор, пока его воспоминание окончательно не перебродит и не прокиснет, сохранив в себе лишь маленькую толику былого. И будет верить именно в эту, искаженную до неузнаваемости сокращенную временем версию того или иного эпизода своей жизни, так как другой в его памяти уже к этому времени не будет.
       Ну, действительно, кто бы мог подумать, что в один прекрасный день такая миловидная, которую он знал с пеленок, соседка Маша, вдруг возьмет и скажет, словно шмякнет кусок сырого мяса о разделочную доску, обрызгав кровью нарядного, стоящего рядом Чистякова:
      -- Помню, когда я маленькая была, вы за уши меня поднимали.
      -- Как это? - Не поверив своим ушам, переспросил тогда Слава. - Да, ты чего, Маш?
      -- Да, да, - продолжала та вытаскивать свои воспоминания, словно почерневшую от времени, неприятную на вид, длинную вагонку из подпола. - У меня тогда даже слезы из глаз шли, так больно было. А вам было весело.
      -- Шутишь? - Все еще, не веря ей, пытаясь перевести разговор в какое-нибудь другое русло, переспросил он.
      -- Вовсе нет. Так все и было.
       Рядом стояли её родители, с которыми он был знаком ни один десяток лет, и молчали.
      -- Вы уже слышали эту историю? - спросил их Чистяков, пытаясь найти поддержку.
       Те молча закивали головами и отмахнулись. Мол, ладно, что было, то было.
      -- Ну, дела, - еще раз удивился Слава, развел руками и помотал головой, словно пытаясь протрезветь или, после сильного удара, проверить, нет ли сотрясения.
       Все бывает.
      

    ***

      
       Иногда, как в тот день, когда он ждал дочку из больницы, для него вдруг неожиданно останавливалось время, а затем убегало назад, занося его то в далекое, то совсем в близкое прошлое. Он начинал понимать, что в жизни каждого бывают как "простые годы", так и годы "этапные", когда человек так меняется, что становится очень далеким от того образа, каким был еще совсем недавно.
       Во время "простых" люди взрослеют/стареют постепенно, незаметно друг для друга. Ни сами, ни окружающие, с которыми видятся почти ежедневно, ничего особого не замечают. Но бывает и так, что растут, растут мальчик/девочка, вдруг за одно лето как вытянутся: и голос изменится, и походка, и взгляды на жизнь, на свое в ней место. Все ахают: "Ах, как он/она изменились! Прямо, совсем взрослыми стали!" И, улыбаясь, смотрят вслед.
       Или по-другому: Живут, живут мужчина/женщина. На работу ходят, с работы. И всё вроде бы для всех одни и те же. Вдруг все замечают огромные перемены: и морщины лицо раскрошили, и походка стала еле-еле, и глаза потухли. Все ахают: "Ах, как он/она изменились!" И сочувственно качают головами.
       Это перманентно приходящее к нему состояние, когда кадры из его жизни, мысли и отрывки полученных когда-то знаний врывались в его сознание и вихрем носились по его закоулкам, никогда не покидало его надолго. Оно было тем неизменным, постоянным, что делало его жизнь и скучной, и прекрасной одновременно, потому что, по его убеждению, прав был один из великих, который когда-то сказал примерно так: "Прошлое человека - это рай, который у него не отнять".
      
       ГЛАВА 6.
       СВЯТАЯ ПРОСТАТА
      
       Слава вспомнил, как когда-то ему приходилось инспектировать школьные экзамены. Дело было в аспирантуре. Он готовился к сдаче кандидатского минимума по научному коммунизму (для него до сих пор оставалось загадкой, и для чего же это надо было будущему филологу) и, за недостатком молодых историков, был вызван деканом факультета и направлен в одну из московских школ в качестве "наблюдателя от райкома".
       В начале гордые своими воспитанниками учителя пропускали отличников и хорошистов. Девочки с невинными, честнейшими глазами, словно "Отче наш", назубок шпарили целыми параграфами; вдруг ставшими очень серьезными, юноши, с сосредоточенными до предела лбами, более осмысленно выкладывали примерно тоже самое, уходя от текста, правда, значительно дальше своих одноклассниц. Цирк начинался в конце, когда, так и не дождавшись ухода визитера, учителям приходилось выпускать запасные полки необученных ополченцев - ветеранов-второгодников, умудрявшихся восьмилетку осваивать за 10-11 лет, отбывая сразу же после получения "неполного среднего" в армию.
       Один из таких случаев у него был связан с неким Игорем Яковлевичем, директором одной из школ и одновременно преподававшем в школе историю.
       - Ну, что же, начинай, - подбадривая одного из таких высокорослых коротко стриженых увальней, начал он. - Кто же с кем воевал в нашей стране в далеком 1812 году (слова "нашей" и "далеком" были выделены с лукавой ухмылкой).
       - Ну, это, наши и воевали, - нехорошо ухмыльнувшись, выдавил ученик.
       - Правильно! - Обрадовался Игорь Яковлевич. - А с кем?
       - Ну, это, с французами.
       - Совершенно верно! - Еще больше обрадовался директор, словно сам только что выиграл какое-то важное сражение и довольно скосил взгляд на Чистякова: мол, знают же все, черти. - А дальше?
       - Чего?
       - Кто возглавлял нашу армию?
       - Ну, этот, Кутузов, - с несколько большим трудом, но все же выдавил из себя школяр.
       - Очень хорошо! - одобрительно взорвался Игорь Яковлевич, не сумев скрыть собственное удивление и, одурманенный такими успехами собственной деятельности, пошел на рожон:
       - А со стороны французов?
       - Ну, этот, Фрунзе, - нехотя процедил увалень, мечтательно посмотрев в окно.
       - Ну ладно, ладно, - понизив голос, подхватил Игорь Яковлевич и, мимоходом взглянув на Чистякова, продолжил:
       - Зададим тебе последний вопрос. Ответишь - получишь "удовлетворительно".
       Парень шмыгнул носом, прищурил и без того малюсенькие глазки и, нагнув голову, словно молчаливо предложил попробовать.
      -- Сколько русских воинов погибло во время Бородинского сражения?
      -- Пять тысяч, - выпалил стриженый.
      -- Мало, - поправил Игорь Яковлевич.
      -- Десять! - Словно азартный игрок на аукционе тут же выпалил тот.
      -- Мало! - Ещё более кровожадно продолжил свои подсказки директор.
      -- Сто! - Повысив голос, почти выкрикнул ученик, полагая, что этим самым дебаты должны быть безоговорочно закончены.
      -- Достаточно! Достаточно! Зачем так много? - Сразу же согласился с ним Игорь Яковлевич и, ставя точку в этой экзаменационной профанации, поспешно отпустил с тройкой свежеиспеченного выпускника неполного среднего.
      -- Знаете, - словно оправдываясь, позже сказал он, любезно провожая Славу до автобусной остановки, - а ведь действительно, парню не обязательно знать, сколько точно погибло в том сражении. Правда?
      -- Да, - согласился тогда Чистяков, не успев удивиться педагогическому варианту классической святой простаты.
       Позже, вспоминая этот случай, ему никогда не приходило на ум задуматься о том, почему новое поколение не знает того, что, казалось, его поколение знало с пеленок. Его мысли, как ни странно, вертелись вокруг совсем иного вопроса: почему в этой жизни у одних есть право задавать вопросы, а у других - только обязанность на них отвечать? Почему какие-то двое незнакомых дядек должны были решать: закончил ли этот верзила свою восьмилетку или нет? Если бы это касалось знаний - тогда другое дело. Тогда, безо всяких сомнений, они имели на это право, как люди, получившие до этого образование значительно более высокое, чем среднее. Но, если это просто царственное позволение, ничуть не зависящее от итогов экзаменов, тогда что? Какое право он имел тогда соглашаться с этим компромиссом старого учителя? Разве жизнь, состоящая из таких компромиссов правильна? Все эти мысли нет-нет, да возвращались к нему, продолжая то доказывать свою правоту, то убеждать его в полной своей абсурдности.
       "А действительно, кто такие те люди, которые берут на себя право вершить судьбы других людей?" - Задавала вопрос одна из наивных, правдоискательских мыслей Чистякова и тут же получала ответ своей многоопытной подруги: "По-моему, все люди, занявшие какие-то посты наверху, над другими своими "собратьями" делятся на две основные категории. В первую попадает то меньшинство правителей, которые получили свое место-кресло по воле случая. Судьба так распорядилась, стечение обстоятельств, родственные связи и прочее. Во вторую же, самую объемную категорию начальников попадают люди озлобленные, ущемленные в своей прошлой, до своего звездного часа, жизни. Эти в детстве или по молодости были сильно обижены властью или своею судьбою, что и явилось сильнейшим стимулом для них взобраться на самый, в рамках своих возможностей, верх".
       "Действительно", - соглашался с ней Чистяков. - Взять хотя бы всех российских князей периода междоусобиц, их борьбу промеж себя за место поближе к ордынскому трону". И был бы Петр Первый таким сильным царем, - продолжал размышлять он, - если бы еще в детстве не испугался восстания непокорных стрельцов? Достиг ли бы своих вершин "народные цари" - предводители народных восстаний, если бы не испытывали ненависть к власть имущим? Да и вся так называемая "ленинская гвардия", как известно, не питала, сидя по тюрьмам, ничего хорошего к власти, ставя во главу угла своей борьбы идею отмщения.
       И, если человек имеет силу воли и цель, чем хуже он живет в первой-второй третях своей жизни, тем выше он возносится в последней. Не случайно, поэтому, советский научный потенциал, мозги наши, оставаясь не выездными, мало оплачиваемыми, тюканными со стороны партийных бонз, достигли таких высот, что мир до сих пор кормится их идеями.
       В связи с этим резонно подчеркнуть, что современная вседозволенность, открытие границ и прочая либерализация устоев жизни, несомненно охлаждает эту народную закалку, и со временем непременно ослабит этот потенциал в целом.
       Посмотрите на биографии основных, современных партийных вождей и вы непременно увидите, что в их детстве было много унижений и причин для мести властям, мести, которая может по-настоящему состояться только тогда, когда сам человек сядет в кресло своих лицемерных недругов. Не поэтому ли частенько тот или иной политик (если вдруг, начинаешь убивать время, не без изумления заслушиваясь его путанной, полной стилистических ошибок речью), любит произносить такие спичи, после которых диву даешься тому, что это его, родимого, не везут на освидетельствование.
       Например, один тут недавно ляпнул о том, что, мол, грешен я, братцы, частенько изменяю жене с политикой. Всё его окружение почему-то посчитали это тонкой шуткой. Чистяков решил, что человек, несомненно, серьезно болен. Настолько, что сам ни за что к врачу не обратится, рискуя довести свою шизофрению до полной необратимости, так как даже не догадывается о своем заболевании. Окружение рукоплещет, поддакивает. Что им, больше всех надо? Этот насладится властью, да и помрет. Очередь к кормушке подвинется на корпус. Всем, кто за ним стоял, станет лучше. Все еще больше будут иметь возможность удовлетворения своих властных амбиций, которые по жилам бальзамом растекаются, а наружу выливаются различными "ценными указаниями": это можно, а это можно, но не всем. А это нельзя, нельзя, НЕЛЬЗЯ!!!
       И все пойдет своим чередом, кто бы не встал у "кормушки". И имя этих из очереди - Миллион, на всех властных ветках.
       Другими словами, одними из важнейших стимулов восхождения на вершины власти является простая человеческие злость и честолюбие, идея что-то доказать свое, а то и отомстить всем власть имущим, опрокинув их на те низы общества, из которых произошел сам.
       Именно эти сильные и далеко не идеальные с точки зрения православия, чувства, как считал Чистяков, двигают людьми в их карабканье на самый верх. Возможно, конечно, что некоторые из них лезут к вершине с благими намерениями: вот залезу, тогда и сделаю всем хорошо. Уберу мерзавцев, поставлю вместо них хороших, честных людей. И, что? У кого-то это получалось? Может, где-то временно и появлялись иллюзии воплощения в жизнь таких несбыточных надежд, но с каждым годом, с каждым веком, вскоре все становилось на круги своя.
      

    ***

       Сам он тоже часто в этой жизни был злым, неприятным и даже мерзким типом. Но, что делать? Иногда жизнь даст такую оплеуху, что непроизвольно даешь сдачу, и попадаешь, естественно, в того, кто ближе всех стоит. А значит, в своего ближнего.
       Как-то вечером, Чистяков в очередной раз почувствовал резкие боли в области затылка. Словно кто-то лез туда зубилом и отковыривал по кусочку начавший превращаться в известняк, но еще вполне живой, чтобы чувствовать боль, мозг. Дочка слушала музыку в своей комнате и не любила, чтобы к ней кто-нибудь заходил. Ему казалось, что особенно её раздражало его присутствие, и он заходил к ней крайне редко, в основном затем, чтобы позвать к телефону. Жена что-то готовила на кухне, плотно закрыв дверь в расчете на то, чтобы перед сном не распространялись запахи по всей квартире. Ходить по комнате Чистяков не мог, невидимая сволочь раскачивала пол из стороны в сторону, пыталась сбить его с ног, уронить его на мебель, перевернуть все вверх ногами.
       Он сел в комнате на диван, включил торшер, и ему стало так невыносимо одиноко, и плохо, что он не выдержал, встал, доковылял до кухни и позвал жену:
      -- Рыжий!
       Она посмотрела на него с удивлением, как будто абсолютно не ожидала, что он может сюда когда-нибудь зайти. На плите что-то трещало и булькало. Рыжий сидел за столом, листая новые модные журналы, и тоже была не расположена менять свое занятие на что-то другое. Её вид не располагал к беседе: мол все кипит и пенится, говори, что надо, быстрей.
      -- Рыжий! - Начал он, понизив голос. - Мне надо с тобой поговорить.
      -- Сейчас? - Переспросила она, и её взгляд выражал еще большее удивление, чем в момент его прихода.
      -- А когда?
      -- Ну, через полчасика-час.
       Он согласился, вернулся на свой диван, сел и прикрыл глаза. Прикрыл, и сразу, как водится, провалился в дрему. И приснился ему какой-то старый, почерневший от влаги, не крашенный сарай в лесу. Стоял он себе, бедолага, и никого вокруг, ни одной живой души. Чистяков постучал для приличия пару раз и вошел.
       Внутри тоже никого не было. Только в середине, на дощатом полу высилась горка разноцветных (от светло-желтых до темно-коричневых), плетеных стульев. С виду они были изящны: блестящие на изгибах, словно кусочки диковинных корней, они привлекали взгляд своим совершенством. Он подошел и осторожно выудил один из них, стараясь не порушить всю конструкцию. Стул оказался очень легким и крепким. По крайней мере, как он не пытался раздвинуть ему ножки, даже не скрипнул. "Как раз то, что нужно для дачи", - подумал он и отобрал еще парочку, похожих друг на друга по цвету. Потом увязал стулья висевшим здесь же, на одной из ножек, словно забытый чулок, куском веревки и вышел из сарая с радостным чувством удачного и бесплатного приобретения.
       Наверное, ему все таки было совестно от того, что берет чужое, и он проснулся. Проковылял к книжной полке, достал зажатый между словарями Сонник и начал читать: "СТУЛ (не понос) - вам предстоит "повалять дурака" за приличное вознаграждение". В словосочетание "приличное вознаграждение", конечно, не верилось. Как правило, он делал это в своей жизни постоянно бесплатно, даже себе в убыток, но все равно, вселяло какую никакую надежду. Он втиснул Сонник обратно и решил было еще немного покемарить, чтобы уточнить: при каких, собственно, обстоятельствах, придут эти "дурацкие деньги", но передумал. С давних пор он любил делать себе сюрпризы. Ни одна из ненужных ежедневно вещей никогда не знала у него своего места. Все находилось случайно, иногда через несколько лет, и это обстоятельство всякий раз только еще больше вселяло в него хорошее настроение от удачного завершения поиска. Впрочем, если он даже не находил какой-нибудь книги, квитанции, рубашки, ручки и прочего, то это обстоятельство никогда его не огорчало. Потому что все, что его окружало, кроме ключей, документов и зубной щетки, (которые были избранными и имели свои места) было ему, собственно, особо и не нужно. По крайней мере, большой потери в период поисков он не испытывал, и легко находил какую-нибудь замену.
      
       Через несколько минут все остатки дремы окончательно выветрились из его сознания. Выветрилась и резкая боль. Осталась лишь постоянная, тупая и не столь ощутимая, как её более жестокая сестричка. Но, раз напросился, теперь надо было держать речь. Он начал растягивать слова, чтобы было понятнее присевшей на край кровати жене, которая на этот раз явилась без полотенца, с лицом "я вся - внимание".
      -- Рыжий, - начал он, медленным, болезненным кивком головы приглашая её сесть, - а как ты себе представляешь этот Суд Божий?
      -- А зачем мне?
      -- Ну, как же. Разве ты никогда об этом не задумывалась?
      -- Нет. Если он есть - то каждый в свое время узнает, что это такое.
      -- Но, все-таки, как думаешь?
      -- Ну, наверное, каждый человек имеет какие-то воспоминания о своей жизни. Его родители тоже имеют свои воспоминания о его жизни, соседи, коллеги по работе, друзья и знакомые - свои. И на этом Божьем Суде, если он, конечно, есть, принимаются во внимание все эти воспоминания и на их основании делаются определенные выводы.
      -- Молодец! Складно у тебя получилось.
      -- А зачем тебе?
      -- Понимаешь, мне в последние дни что-то не очень здорово. Боюсь, что опять все повторится с начала, а я не хочу, не выдержу.
      -- Жить захочешь - выдержишь, - коротко, не вдаваясь в успокоительные сантименты, отрезала жена.
      -- Не, не выдержу. Но я, Рыжий, не об этом. Я просто хочу предупредить тебя о том, что, как станет ещё хуже, мой характер наверняка изменится к худшему, станет такой скверный, что мне уже сейчас стыдно.
      -- Да, у тебя он всегда был не сахарный, - успокоила жена.
      -- Да, это что, - не согласился с ней Чистяков и некстати улыбнулся, вспомнив свои особенно дерзкие проделки, о которых жена и не подозревала, - я сейчас не об этом. Ты знаешь, я наверняка такую чушь буду нести, совсем плохой буду, во сто крат. Обижать буду тебя. А за что?
      -- Действительно, - спокойно подтвердила ход его мыслей жена и поинтересовалась:
      -- А зачем?
      -- Ну, как же. Я буду "уходить". Вы тут все останетесь. Обидно мне будет. Вот и начну куролесить, обижать всех направо и налево.
      -- Зачем? - ещё раз переспросила жена и добавила с надеждой: Для того, что ли, чтобы мы особо не горевали? Так мы и так знаем, что ты не идеал. Так что за нас не беспокойся.
      -- Ты не понимаешь, - не отставал Чистяков. - Я всякое буду говорить: и что не любил тебя никогда, и что все было не так. Не верь. Все не так. Ты мне всегда очень, очень нравилась, и если бы у тебя было желание побольше со мной общаться, то, наверняка ты бы это узнала значительно лучше...
       Он немного помолчал, но, заметив, что жена выжидающе смотрит а-ля "Ты все сказал, можно идти?", поспешно продолжил:
      -- Просто, знаешь, иногда нахлынет какая-то обида. Сам понимаю, что никто не виноват. Скажу, а потом жалею. Понимаешь? Не обидишься?
       Жена вздохнула и, словно отпуская грехи, ответила:
      -- Валяй, не обижусь, отдыхай.
       Она ушла, Чистяков перешел в спальню, разделся и лег. Он всегда ложился первым и долго лежал, уставившись в потолок. В тот день он, как часто с ним бывало, думал о том, что опять наговорил Рыжему черт-де что, и все зазря. Но боль, как ни странно, отошла. Конечно, не ушла совсем, а лишь окружила его всего своим толстым змеиным телом и как бы уснула, готовая вновь кусаться при первом же его движении головой или шеей.
       Он представил себя дрессировщиком, который понял своих питомцев и может предвосхитить любой из их коварный поступков. Просто, если этот змий вновь поднимет голову, надо будет сделать нелицеприятную для окружающих словесную вылазку, и он вновь её опустит, передумав нападать. Все так просто!
       Может, и в нормальной жизни просто надо было чаще говорить то, что думаешь, а не хранить в себе, не маяться, не сдерживаться? Ведь как хорошо, когда чувствуешь, что выговорился. Покопаешься у себя по сусекам сознания и видишь, что все уже сказано, и добавить нечего. А, раз сказано, так и уходить куда легче. Ну, почему, почему все полезные мысли приходят так поздно, когда и себе уже не помочь, и другие никогда не поверят, что это действительно важно, по новой, как и он сам когда-то, проходя свой путь, свою историю, имеющую кучу ошибок и которая в итоге никого ничему не научит.
       Он закрыл глаза, попытался, как бы нащупывая ощущения, подумать о боли в затылке. Она сразу же появилась, распушив свой капюшон и обнажив свои белесые сабли-зубы, загремела своей погремушкой, от которой у него всегда кипели и лопались сосуды, распространяя по всему телу острые крючки. Их жала впивались в его кости, плоть и взлетали вверх, словно пытаясь поднять его и унести. Но кости крошились, плоть рвалась, и крючки в который раз улетали без своей добычи, роняя её, всю израненную, уставшую от этих бесчеловечных пыток. "Никому, никому до меня нет дела, сволочи. Ну, что я им делал плохого? Что? Кажется, можно было бы и подойти лишний раз, поговорить. Они же должны понимать, что мне очень, очень не хватает общения", - подумал он, и ощутил, что боль вновь немного отошла, словно наткнувшись на броню. "Надо просто говорить то, что приходит на ум", - понял он. - Это как броня. Теперь будет легче, потому что он знает этот секрет. Он будет сопротивляться. Если кто-то будет рядом, он скажет все, что он думает об этом человеке. Если никого - приговорит кого-нибудь заочно, или сразу всех разом, потому что с каждым днем он ощущал себя все более одиноким. Он - на одной стороне реки. Остальные - там, далеко, он их видит все реже и реже. Скоро вообще никого не будет. И тогда он скажет свое последнее "Фи" всем и окончательно успокоится, вполне довольный тем, что все успел сказать.
       Подумав об этом, он в тот день вдруг решил, что тянуть с этим банально и пошло, выругался про себя так грязно, как никогда не делал при жизни. Выругался, и спокойно уснул. Все сказано, дальнейшее сопротивление болезни бесполезно. И в ту минуту он вдруг понял, что все не так уж и плохо. Все зависит от человека. Он должен уходить и уйдет. Всему свое время. Никто в этом не виноват. Так было со всеми. Так будет и с ним. И пусть им всем будет хорошо.
      
       ГЛАВА 7
       КОМПЬЮТЕРНАЯ ТОМОГРАФИЯ
      
      -- Чистяков! - Вырвался из неплотно прикрытой двери голос женщины в белом и Слава, мотнув головой и опершись ладошками о ручки сидения, поднялся.
       Посередине большой комнаты стоял знакомый аппарат, который он всегда мысленно сравнивал с единственной, правдивой гадалкой, которая одна все видит и знает.
      -- Раздевайтесь, вещи на стул, и ложитесь, - сказал тот же голос за ширмой. - Какие препараты не переносите?
      -- Да, вообще-то, всё переношу, пока, - неуверенно выкрикнул в сторону ширмы Чистяков, ложась на большой стол, головой к огромному сверкающему никелем куполу.
      -- Хорошо. Сделаем укольчик для контрастности. - Она перетянула резиновым жгутом его руку выше локтя и ввела в вену какой-то раствор. Чистякову стало заметно сложнее дышать, в опущенных веках (он терпеть не мог смотреть на то, как ему что-нибудь режут или делают уколы) запрыгали темные пятна, к горлу подступило неприятное ощущение, сродни какому-то перекати кому из нервов.
      -- Голова не кружится? Не тошнит?
      -- Немного.
       Женщина провела над его носом смоченной нашатырем ваткой и начала закреплять его тело на столе широкими прорезиненными повязками, похожими на стропы парашютиста. "Сейчас в полет", - подумал Чистяков и через минуту с мелким подрагиванием и моторным урчанием стол начал медленно въезжать под купол.
      -- Не шевелитесь! - Послышалось предупреждение из-за ширмы.
       Пошло время работы аппарата под уважительным, как имя-отчество, названием Компьютерный Томограф. Теперь только его мнение важно. Все остальное - ничто, суета и тлен. Что он там видит? Что ему скажет женщина через несколько дней, когда будет вручать снимки?
       И вновь ему будет предстоять ожидание, только куда более томительное и непредсказуемое, по сравнению с простыми ожиданиями возвращения близких людей.
      -- Ну, что, Вячеслав, старался? - По-доброму, но с изрядной долей иронии послышался ГОЛОС сквозь тонкое тарахтение работающего аппарата.
      -- Как получилось, - извиняющимся тоном, про себя, ответил Чистяков, понимая, что двенадцать лет прошли, в принципе, в пустую, что можно было бы сделать значительно больше, что наверняка так и не выполнил еще свое предназначение в этой жизни. А, может быть, никакого особого предназначения у него и не было? Может, так и суждено ему, как и миллионам других, бесцветно пройти по жизни и уйти, так ничего в ней не сделав, о чем можно было бы вспомнить, например, иногда его дочке с удовольствием и гордостью?
      -- Ну, что же, - добавил ГОЛОС неопределенно и пропал.
      -- Пока не двигайтесь, - предупредила вышедшая из-за ширмы женщина, подошла к лежащему Чистякову и начала отстегивать его от стола. - Вставайте медленно, не спешите.
       Когда он, наконец, оделся, она вновь появилась и добавила:
      -- За результатом приедете через неделю.
      

    ***

      
       ...Прошло ещё несколько лет, прежде чем однажды утром Слава не проснулся на перроне какого-то незнакомого ему вокзала. Он стоял в толпе таких же, как он, людей, ожидающих подхода поезда, конечный пункт назначения которого все называли по-разному, но имели в виду одно и тоже.
       Все было так, как и положено быть на вокзале: рельсы, уходящие вдаль, коктейль из запахов табачного дыма, моторного масла, да пропеченного теста. Над головой - современные прозрачные навесы от дождя, на огромных трубчатых опорах. А вокруг - нескончаемый гул, сотканный из смеси людских разговоров, лязга металла, шарканья ног и еще многого, хорошо знакомого всем прибывающим в эти места, которые для одних ассоциируются с началом ожидания, для других - с его концом.
       Но много было и нового, непривычного: он не слышал вечно доносящийся из репродуктора казенный женский голос, извещающий о прибытии или отходе того или иного поезда, не было видно и ни одного табло, по которому можно было это узнать. Не было привычного уже за последние лет десять большого количества милиционеров, прохаживающихся или стоящих мелкими кучками; не слышно было и пиликающих со всех сторон мобильников. А самое главное, как он успел заметить, абсолютно не было ни провожающих, ни встречающих. Все люди, толпившиеся вокруг него, словно знали, какой именно поезд им нужен и когда он будет подан.
       Вскоре, какой-то невидимый ему источник информации оповестил, что никому из них не надо никуда ходить, и вагон, предназначенный для каждого из них, прибудет именно к тому месту, где стоит человек. Всем осталось лишь молча выстроиться в длинные шеренги, похожие на очереди в новый, оборудованный электронной системой проверки билетов, автобус, какие начали ходить в некоторых спальных районах Москвы. Подошел выплывший из густого, тяжелого утреннего тумана состав и Чистяков вошел в вагон.
       Его не удивило, что, несмотря на то, что рядом с ним на перроне было много людей, в купе он оказался совершенно один. Казалось, сколько бы пассажиров не вошло, все равно внутри никто никого никогда не увидит.
       Вагон дернулся и медленно, бесшумно, словно лодка, неспешно дрейфующая по тихому течению реки, двинулся прочь от покрытого туманом вокзала. Прошла странная, в длинном черном вечернем платье, некрасивая проводница, заглянула в купе, словно проверяя, нет ли свободного места, и удалилась.
       Время от времени за окном вставали незнакомые станции, поезд притормаживал и принимал в себя все новых и новых пассажиров, но в купе Чистякова так никто и не постучал.
       В одиночестве, он уставился в окно, где можно было наблюдать за давно знакомыми, и совсем незнакомыми людьми, жизнь которых проходила где-то далеко-далеко. Иногда он видел и повзрослевшую дочь, и постаревшего Рыжего. Они занимались своими делами, ничуть не смущаясь его пристального взгляда, не обращая на него никакого внимания и, казалось, так было всегда.
      

    Москва,

    октябрь 2003 г.

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       97
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Мальцев Всеволод Витальевич (v_maltsev@inbox.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 300k. Статистика.
  • Повесть: Россия
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта
    "Заграница"
    Путевые заметки
    Это наша кнопка