Аннотация: Этим писаниям, размышлизмам, воспоминаниям конца-краю нет. Все время всплывают какие-то хорошо забытые моменты.
ЧТОНАШАЖИЗНЬ?ИГРА. НАЧЕМ? НАНЕРВАХ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СТРАШНО ЗА ЭТО ВЗЯТЬСЯ, НО НЕОБХОДИМО. Когда-нибудь я должна написать все, что я помню из своей жизни. Пусть моя житейская история не развивалась под фанфары, не сияла в профессорском или звездно-актерском окружении. Простая жизнь. Которая проходит и забывается. Или нет.
ПРИСКАЗКА-1
Это не биография, а попытка осмысления. Сборник отдельных кадров, вспыхивающих внезапно в сознании. Связные фрагменты повествования. Дневниковые заметки. Попытки осмысления и обобщения. Размышлизмы.
Почти до самого выезда из СССР, до 39 лет, я жила как в теплице. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не знаю. Семья, дети, работа. В общем-то, не хочется повторяться. Как-то раз я села и написала заметки о своей жизни. Вот они перед вами. Правда, здесь больше все о тамошней жизни. Но о жизни здесь я пишу в обход, как нормальный герой - статьями, в которых говорю о том, что люблю. И потому они не всегда публикуются. Что же касается распростертого ниже текста, то он - лишь краткая выжимка из того, что я могла и хотела бы написать. И потому назвала этот файл "Графоман". Если это кому-нибудь нужно, могу со временем расширить и сделать даже книжку. Если это кому-нибудь нужно...
Когда-то очень давно мой маленький брат Саша любил разные ритмичные приговорки. И вот мы слышим от него: "Я на нервочках играю - трынди-брынь, трынди-брынь". Так мы играли на нервах друг у друга много-много лет. Отсюда и название - ведь не "мемуарами" же обозначить мне свои записки.
***Как и всякого нормального еврейского ребенка, Сашу учили играть - на фортепиано, конечно, с подачи старшей сестры. Несмотря на то, что он обладал отличной координацией и прекрасной природной постановкой рук, остальные музыкальные данные оставляли желать лучшего.***
ПРИСКАЗКА-2
Я помню себя с полутора лет. С такой приглуповатой детской песенки про Ленина, а раньше про Сталина: "Я маленькая девочка, играю и пою. Я Ленина не видела, но я его люблю". Сталин умер на следующий день после того, как мне исполнилось два года.
***А ныне эту песенку я перевела на иврит, чтобы и местным было понятно.***
Самое первое мое детское воспоминание выглядит как пересказанный туманный сон: я сижу на корточках на земле в садике, возле лестницы, и гляжу наверх, а там на балконе сидит бабушка Аня (Хана), мать моего отца. Скорее всего, об этом мне рассказывали, потому что это было в Гусе-Хрустальном, куда меня привезли в полгодика. Затем мама моя рассказывала, что, когда мне было полтора года и меня выводили гулять во двор-колодец на Кирочной улице, я кричала "матики, матики" (мальчики). Вот, уже тогда мальчиков любила!
ГРАФОМАН-1
Еще в годы моего далекого детства и туманной юности начала я, как любая нормальная девочка моего возраста с романтическими устремлениями, вести дневник. Скорее всего, во мне росли и цвели наклонности графомана. Первый заход мне не понравился, оказался неудачным, и я уничтожила свои излияния.
*** Неправда. Мой дневник нашел отец. Со смешком он рассказал мне об этом и о том, что успел прочесть. Вопя от ярости, унижения, беспомощности, я схватила дневник - толстую школьную тетрадку в картонной обложке - и стала рвать на куски, а потом побежала в коммунальную уборную, бросила рванье в унитаз и спустила воду. Но обрывки не проходили, унитаз засорился, отец пошел вытаскивать куски и потом еще и еще рассказывал о том, что он там вычитал - на изгаженных, мокрых обрывках.***
Повторно я приступила к письменным исповедям спустя два года. И вела их почти до отъезда в Израиль. В них я беседовала сама с собой обо всем: о первым любовях (конечно, неразделенных, потому что в основном надуманных), о настоящей любви, которая спустя без малого два года после нашего знакомства завершилась замужеством. Родился первый сын, и его младенческие перлы тоже нашли свое место на страницах тетрадей. После рождения младшего записывала уже меньше, но тоже старалась зафиксировать его детский лепет. Эти дневники, пять толстых тетрадок, исписанные чернилами разных цветов и разными почерками (ведь почерк менялся) совершенно неожиданно нашли меня в Израиле, благодаря младшему брату, который после нашего отъезда спас кое- какие памятные вещи. Изредка я позволяю себе их перечитать - понемножку, по нескольку листов, и тогда всплывают в памяти наивные, полузабытые времена. В Израиле я дневников не веду: незачем, некогда, да и возраст уже далеко не романтический.
***Неправда. Веду. Но посвященные исключительно одной персоне, нашим редким телефонным беседам, а также о переписке с другими поклонницами персоны.***
Но все пережитое и переживаемое по дороге к эмиграции и в процессе иммиграции сильно запечатлелось в памяти и стоит перед глазами целыми холмами, горами, так и просится на бумагу. Здесь я постараюсь собрать максимум возможного - свои воспоминания. С самого раннего детства.
ГРАФОМАН-2
Что же привело меня, вполне состоявшегося советского преподавателя музыки, нашедшего и здесь любимое дело (хотя и в небольшом объеме), на зыбкую, неверную журналистскую стезю? Да это и не работа вовсе, а болезнь, по определению одного местного журналиста. Даже на кусок хлеба не заработаешь, а уж беготни-то, волнений, каторжного труда у компьютера хватает с избытком.
А все началось с патриотического порыва. Мой муж, скрипач, бывший концертмейстером Ленинградского государственного камерного оркестра, с самых первых дней нашей жизни в Израиле, в Хайфе, был буквально "прихвачен" на работу в Хайфский симфонический оркестр. Я, как положено, регулярно посещала концерты, болела душой за святое музыки ремесло, отслеживала прессу по оркестровой тематике. Однако вся пресса была на иврите. А почти половина музыкантов оркестра - "русские". Тогда я написала статью о музыкантах ХСО, отправила ее в местное отделение газеты "Вести", статья была опубликована, и меня пригласили сотрудничать. И все, вся птичка вмиг попалась, увязла со всеми коготками. Сперва я переводила, писала заметки и статьи "по материалам ивритских газет", затем потихоньку пошли оригинальные статьи.
ГРАФОМАН-3
Мои графоманские замашки завели, заводят и ведут меня далеко. Хотя я с детства любила писать письма, до 1998 года это ни во что не выливалось. Так, время от времени - то личная простенькая лирика, то переводик стиха в рамках школьной программы. Несмотря на то, что по природе я должна уметь красно баять, я куда лучше изъясняюсь в письменном виде. Начало писаниям было положено еще в школьные годы, когда я переписывалась не только с родными и друзьями, живущими в других городах, но и с подругой, живущей в соседнем дворе. Мне было легче и удобнее выражать свои мысли в письменном виде. Никуда не надо торопиться, мысли текут плавно, складно, свободно, бумага все терпит. Я переписывалась с моим дядюшкой Давидом Лившицем, поэтом, журналистом, из редакторов журнала "Урал", редактором "Уральского следопыта". Он жил в Свердловске (Екатеринбург), а ныне проживает в Беэр-Шеве, где возглавляет местное отделение Союза писателей. Дядя Давид всегда хвалил мою эпистолярную манеру и рекомендовал заняться писанием всерьез. В те времена я об этом не думала, но его слова были приятны, а сейчас постоянно отзываются эхом в душе.
ГРАФОМАН-4
Качественный скачок в моей журналистской работе произошел, когда мне в руки попались материалы о знаменитом израильском певце Арике Айнштейне. Было это в начале 1999 года. К тому времени я была уже знакома с его творчеством. Все статьи, которые я достала, были прочитаны и изучены, радиоинтервью записаны, прослушаны, переведены и проанализированы. Написала о нем две статьи, которые были опубликованы в "Вестях севера", перевела их на иврит и отправила ему по почте домой. Спустя несколько дней он позвонил мне и пригласил на интервью. Так я оказалась втянутой в орбиту израильской песни. Этот материал был мне уже хорошо знаком благодаря работе с детьми, постоянному слушанию радио, участию в песенном ансамбле и отслеживанию материалов из всех источников. Без ложной скромности думаю, что мои познания в этой области не намного слабее, чем у ивритоязычных коллег, о чем не раз приходилось мне слышать подтверждения от самих музыкантов-песенников, с многими из которых я встречалась. Так сложилась моя главная журналистская тема в стране Израиля.
МУЗЫКА-1
Мне было шесть лет, когда меня повели на экзамен в музыкальную школу-десятилетку при Ленинградской консерватории. Меня приняли - у меня был абсолютный слух и очень приличные музыкальные способности. Но возить было некому, и поэтому все последующее музыкальное образование было "возле дома" - сначала у частной учительницы (год), затем в районной музыкальной школе на улице Некрасова. Тогда, в 50-е годы, обучение на фортепиано было еще не очень дорогим, и года полтора я прозанималась там. Моя учительница, которую - как знаменательно! - звали Муза, все время спала на уроке, клевала носом. Девица я была воспитанная, будить учителя было неловко. Я заканчивала проигрывать пьесу, приставляла ногу к ножке стула и с грохотом опускала на пол. Она вздрагивала и просыпалась. Часто она приносила на урок котенка, с которым мы охотно возились.
***Спустя много лет я узнала, что у нее был умственно неполноценный ребенок, именно поэтому она хронически недосыпала. Спустя годы, как мне стало известно, она возглавила отдел фортепиано.***
Учительница теории выгоняла меня из класса, потому что сразу после того, как я заканчивала писать музыкальный диктант (самой первой), я принималась подсказывать остальным. Затем цена на обучение в классе фортепиано резко выросла, и меня забрали из школы и определили в Дом пионеров.
*Вставляю добавление про Эсфирь Марковну Рубинштейн, полученное от Владимира.
"Эсфирь Марковна Рубинштейн занималась со мной в 1954 или в 1955 г. по классу ф-но в ДПШ Дзержинского района г. Ленинграда на наб. Мойки, недалеко от Капеллы, она была очень требовательной и, если верно помню, у нее был дефект глаза, или даже стеклянный глаз. Мама одного из учеников говорила в коридоре другим мамам и бабушкам: мой ребенок 60 вещей уже играет, а она все недовольна! Эсфирь Марковна вышла в коридор из класса и произнесла: "60 вещей играет, и ни одной, как следует!". А был там еще старик-преподаватель Абрам Моисеевич, он передвигался комично, живот вперед, а руки болтались далеко за спиной. Он был не такой требовательный и к нему в класс переходили те, кто не мог угодить Эсфирь Марковне."
Добавлю я и от себя про Эсфирь Марковну. Если она говорила после исполнения "непъохо, непъохо", можно было смело летать на крыльях. Это была высшая похвала из ее уст. А вот после резкого "пъохо" можно было смело идти топиться.
Однажды она пришла к нам домой, уж не помню, для чего, но урок со мной провела. Мама преклонялась перед ней. Потом я отправилась провожать ее. Она жила на Литейном, почти напротив нас (а мы на Кирочной, Салтыкова-Щедрина, 22). Она шла с палочкой, медленно. Когда я поступила в класс к Розе Генриховне Рутман, конечно, с подачи Эсфири Марковны, то получила на разучивание 1-й экспромт Шопена. Эсфирь Марковна была шокирована. Однако, когда я разучила экспромт (еще не в темпе), она пригласила меня к себе, велела сыграть и сказала, что я справлюсь. Предрекла мне профессиональное будущее.
В ДПШ, в классе Эсфири Марковны, я познакомилась и подружилась с двумя одаренными мальчиками: Борей Фогельсоном и Сашкой Тропашко. С Борей мы дружили крепко, по-мужски, по-настоящему, все годы, до нашего отъезда в Израиль. В 1999 году я получила письмо от его жены Мары, в котором она извещала, что Боря сгорел от рака легких за какие-то четыре месяца. Ему было 48 лет.
***Мара Фогельсон приезжала в Израиль в 2007 году, мы встретились в Тель-Авиве, общались, много говорили о детях. В 2009 году встретиться не получилось, но говорили по телефону.***
МУЗЫКА-2
После Дома пионеров, а особенно в связи с тем, что моя первая (по сути, а не по порядку) учительница, Эсфирь Марковна Рубинштейн, ушла на пенсию, меня перевели во Дворец пионеров. Это уже было солидней. Роза Генриховна Рутман получила меня в наследство. От Эсфири Марковны я унесла солидную техническую школу, высшую оценку "непъохо" (она не выговаривала "л"), а вот слыша "пъохо, пъохо", можно было кидаться в прорубь. К ней я пришла домой за советом, когда Роза Генриховна задала мне разучить 1-й экспромт Шопена. Эсфирь Марковна благословила меня. Зато во Дворце пионеров проявить себя было намного легче, чем в рядовом учреждении. И году в 63-м я оказалась "в телевизоре", выступила в прямом эфире, став дипломантом городского детского конкурса. Играла я "Вариации на собственную тему" Д. Б. Кабалевского. Мы приехали - ой, даже не знаю, куда! - только была там масса толстых кабелей, через которые меня провели к роялю. В школьной форме и в белом парадном переднике сижу я перед роялем и вдруг - совершенно спонтанно и неожиданно даже для себя - снимаю очки. Играла я без очков, сыграла хорошо, уверенно, прямая трансляция шла на всю страну. Дома перед телевизором сидели родители, бабушка, младший братишка и, наверное, соседи.
БОРЯ ФОГЕЛЬСОН
О Боре я могу рассказать еще много. Они - папа, мама и единственный сын - жили на Невском, 96, в гигантской коммуналке. В одной из двух комнат стоял рояль, занимая почти все пространство. Борька первым в нашей компании приобрел магнитофон, еще с боббинами, и мы слушали Битлов, Высоцкого. Поскольку он жил на Невском, к нему шли потоками, квартира была проходным двором. Соседи как-то мирились с еврей евреичами. Его мама, нервная седая женщина с типично еврейскими усиками, очень меня любила. Когда она узнала, что я выхожу замуж за Мишку, она сказала Борьке: "Прозевал ты Марину". Ну, тут Борьке все равно ничего бы не обломилось, ведь у нас с ним была настоящая мужская дружба. Помню, как на заднем дворе Дома пионеров, возле улицы Некрасова, мы с Борькой и Сашкой играли в какие-то игры - штангу, жмурки, бросались снежками, конечно. В мой день рождения они приходили к нам, и мы непременно играли в жмурки. Борька был неуклюжим, "щенок о шести ног", он скользил, спотыкался, очень смешно грохался на пол во весь свой рост. Его мать умерла, когда он был совсем молод. Его отец пережил мать примерно на год. Когда в 1983 году умерла моя мама, Борька, а также двое моих дядек взяли меня под руки и мотались со мной по всем инстанциям. В 1973 году Боря служил в армии - в милиции. Как-то зимой у нас раздался звонок в дверь, я с Толиком на руках открыла, а там стоял Борька. Он очень понравился Толику. Потом Боря женился на Маре, у них родился сын Сашка. А потом мы уехали. Обменялись несколькими письмами, и все.
...Говорила, много могу написать? Да вот и все, пожалуй. Разве что... Боря был человеком кристально честным, искренним, добрым, заботливым. Смешливый, ироничный, он любил комиковать, причем в большой степени естественно, используя свои внешние данные для этого. У него был легкий дефект ушной раковины, которая была слегка искривлена. Такое же искривление носовой перегородки долгое время мучило его и приводило к непрерывным насморкам. Потом он сделал операцию, я приходила его навещать в больницу. Помню его и еще двух парней в училище на уроках физкультуры. Трое еврейских неуклюжиков вызывали сплошной хохот у табуна девчонок. Один из них вообще ходил иноходью. Несмотря на свою внешнюю неуклюжесть, Боря был спортивным: гонял десятки километров на велосипеде, наработал себе железные икроножные мышцы. Он преподавал обязательный курс фортепиано в музыкальной школе. В последние годы - знаю уже из переписки - у него было до 80 учеников.
ШКОЛА
В общей школе (203 школа, во дворе кинотеатра "Спартак", который когда-то был немецкой церковью-кирхой, отсюда название улицы) первые несколько лет я дружила с Ларисой Таврисцевой. Мы жили в одном доме и даже на одном этаже, только вход в их квартиру находился на парадной лестнице с лифтом, а наш - на черной, на высоком пятом этаже. Мы иногда просили пропустить нас (когда моя бабушка несла из магазина что-нибудь особо тяжелое и мы поднимались на лифте) через их черный ход. Бабушка Ларисы, неграмотная добрейшая деревенская женщина, говорила чинно: "Давайте я вас сопровожу". В нашем подъезде жила одна женщина, сын которой, на несколько лет старше меня, был известным хулиганом и даже находился на учете в милиции. Однажды, когда мне было лет 11, я подымалась по лестнице - средь бела дня. Слышу за собой шаги. Девица я была неробкая, шагу не прибавила, мол - если побегу, спровоцирую соответствующую реакцию. Парень нагнал меня, повалил на ступеньки и пытался стащить с меня толстые байковые штаны, приговаривая что-то похабное. Я отчаянно заорала, стала отбиваться изо всех сил. Где-то наверху хлопнула дверь, и он кинулся вниз, перескакивая сразу через несколько ступенек. Я ворвалась домой, отдышалась. Вскоре пришли с работы родители, мы с бабушкой все им рассказали, и они пошли со мной в отделение милиции. Меры были приняты. Парень этот стал меня сторониться.
МАЛЬЧИКИ
А вообще "матики" нравились мне с самого начала больше, чем девочки. Однажды (мне было шесть лет) мы с мамой возвращались с прогулки. Во дворе я увидела Кольку и Ваньку и стала просить, чтобы мама оставила меня еще немножко погулять. Она - ни в какую. Я упрямилась, и она всердцах направилась к лестнице. Один из мальчишек шепотом сказал мне: "Ты чего, мать ведь не разрешает". "Да пошла она к черту", - залихватски воскликнула я и гордо вскинула голову. В этот момент мама вновь вышла из подъезда. Она все слышала. Я кинулась за ней, слезно моля о прощении, но она неумолимо, тяжело подымалась домой, а я тащилась за ней с опущенной головой. Минут через пять после нашего возвращения домой отец, кипящий от ярости, отлупил меня, как сидорову козу, и сказал назидательно: "Ты будешь помнить об этом всю жизнь". Я долго сидела в комнате одна, зареванная, и приговаривала: "Не буду, не буду помнить". Он оказался прав. Как видите.
БОЛЕЗНИ
Многие сладкие воспоминания о детстве связаны у меня с болезнями. Болеть я умела и иногда даже любила. Лет в пять заболела скарлатиной, меня положили в больницу. Там всех водили на уколы. Мальчишки старше меня выли, хныкали, а я - нет. Ну что вы! Даже дразнила их. А сама во время укола только пыхтела и кривилась. Было больно, но я - стойкий оловянный солдатик. Болела часто ангинами, горло напухало, обкладывало, трудно глотать. Лежишь с компрессом на шее, пьешь бесконечные микстуры, зато ... О, затоо!! Отец приходил с работы и, пообедав, отдохнув, читал мне стихи. В основном любимого нами Пушкина. Читал он прекрасно: патетично, выразительно, с великолепной артикуляцией. Особенно я любила его чтение "под горчичники". Терпела до последнего, до дыр, лишь бы еще почитал.
МОЙ ОТЕЦ
Отец мой, признанный и в СССР (бывшем), и в Израиле инвалидом Великой отечественной войны, прошел всю войну, будучи младшим лейтенантом и командиром артиллерийского расчета. Статистика свидетельствует, что из всего количества фронтовиков в чине младших лейтенантов уцелели три процента. Трое из сотни. Очень повезло моему отцу. Всю жизнь он носил осколок снаряда в голени, возле кости, после тяжелого ранения в позвоночник провалялся загипсованный полгода в госпиталях, а после многочасовых высиживаний в болотах Украины заработал хронический плеврит. Но скончался он в почтенном возрасте от вполне мирной, но ужасной болезни - "Альцгеймера". Деятельный, крепкий, подвижный, общительный человек, поклонник музыки, искусства, любитель пеших прогулок, он долго и мучительно терял себя, терял память и все, что его окружало. Что это значило для него и для нас, страшно вспоминать. Когда-нибудь после, в другой раз...
![[]](/img/m/marina_j/chtonashazhiznxigra/mamababymar.jpg)