Аннотация: Собственно, честнее было бы назвать все эти писания "заметками графомана"
ЧТО НАША ЖИЗНЬ? ИГРА
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АНТИСЕМИТИЗМ
Упрямства мне всегда было не занимать стать. И собственного достоинства. Это всегда болезненно проявлялось в случаях проявления антисемитизма. Никто никогда не смел обозвать меня "жидовской мордой". И не только меня, естественно. Однажды, классе в шестом, одна моя рослая и мощная одноклассница что-то попросила у меня. А я отказала. И услышала в ответ "жидовскую морду". Несмотря на то, что была она выше меня на голову, я вцепилась ей в волосы. На ней была надета шапка - видимо, дело происходило в раздевалке - я сорвала эту меховую шапку с головы и разодрала ее в клочья. Девица настолько растерялась, что не успела дать мне сдачи, а тут подоспела учительница. Были вызваны мои родители, вместо них пришла бабушка. Учительница потребовала извиниться и починить шапку. Вместо извинения (да вы что?!!!) я повернулась спиной и пошла домой. Бабушка забрала шапочные лохмы и сумела их восстановить. Она не сказала мне ни-че-го. Ее молчание звучало для меня как "сим-фония" ("со-гласие"), полной поддержкой. Моя бабуся, Сима ведь!
Все еврейские пути ведут в Израиль. Подталкивает же в страну обетованную нашего брата самый обыкновенный антисемитизм. Примитивный, как мычание. Страшный и грубый, как неуправляемая стихия. Толкает сильно, крепко, больно, в задницу, в затылок. Даже в более светлое послевоенное время - Хрущев, оттепель - жить евреям в Ленинграде было душно. Наверное, у меня слишком высокая чувствительность, возможно, чересчур богатое воображение, но помню, как с детства ежедневно проходила через прицелы взглядов. Пристальных, оценивающих, ставящих отметину: "жидовская морда". Сколько раз в жизни я получала эту "жидовскую морду" прямо в лицо, прямо в морду. В школе, на улице, в магазине, в общественном транспорте. Однажды утром вела младшего брата в детский садик. Двухлетний ребенок, хорошенький, словно ангелочек, пухленький, круглолицый, глазки-звездочки, губки-вишенки, спросонья упирался и ревел, ну не хотел он идти в детский сад! Я, старше на девять лет, две тощие косицы на прямой пробор, очкарик, тащу его за ручку, стараюсь уговорить. От углового магазина "Водников" (угол Салтыкова-Щедрина и Чернышевского) отделился криволапый приземистый мужичонка, глаза уже с утра залиты, с воплем: "Ах ты, жидовская морда, пошто дитю мучаешь!". Даже Сашка маленький с перепугу замолк. А вот и другая характерная история. Как-то мой отец вернулся домой в ярости и рассказал, что ехал он с мамой в автобусе:
- Мы стоим возле выхода, к нам подваливает пьянчуга, всматривается в меня, разевает пасть и несет на одном дыхании: "Ах ты жидяра вон какой круглый да гладкий морду наел с бабой своей! Все вы жиды во время войны в Ташкенте отсиживались в тепленьких местечках. А я!.. За вас жидов кровь проливал!!". Я не выдержал, заорал на весь автобус "Врешь, сволочь!" и врезал ему по пьяной морде. Тут же мы выскочили из автобуса, не обращая внимания на остальных пассажиров, которые что-то орали нам вслед.
И таких историй - бессчетное количество. Только раз по мне промахнулись. Вместо "жидовской морды" получила "цыганье", чему даже обрадовалась.
ЕВРЕЙСТВО
А вообще-то еврейское самоощущение во меня живет прочно - с тех пор, как я себя помню. В первом классе мы на переменках гуляли по коридору - чинно, парами. В тот момент, когда моя пара равнялась с парой сына дворничихи, Кольки Кашурина, он, природно картавя, говорил мне: "евгейка". Откуда там у меня, в те семь лет, взялась сообразительность понять, что это - не оскорбление (как он думал), а просто наименование, не знаю, но я отвечала ему с полным хладнокровием и ни чуточки не картавя: "а ты русский". В нашей семье, как в подавляющем большинстве средних еврейских семей, колеблющихся между тайным сионизмом и легким ассимилянтством, рассказывали детям о выдающихся евреях. В этих рассказах явно и сильно звучала нотка национальной гордости. Персонажи рассказов и упоминаний имен начинались примерно с Карла Маркса. В центре и на вершине был, конечно, Альберт Эйнштейн. О Спинозе говорить детям было рано, но говорили. Потом начинались поиски еврейских имен в литературе и в прессе.
Лет с 17-ти я начала собирать газетные и журнальные вырезки на разные интересующие меня темы, вклеивала их в тетрадки по тематизму. Отдельное место занимали материалы с упоминанием еврейских имен - в основном, в положительном контексте. Помню заархивированную мною статью о двух прославившихся шахтерах-евреях, отце и сыне, откуда-то с дальнего севера. Долго с удовольствием вглядывалась я в серую, мутную газетную фотографию, вчитывалась в строки с самой типичной еврейской фамилией типа "Гольдберг". Позже, уже лет в 25, организовала картотеку, выписывала на карточки высказывания выдающихся людей о евреях. Там были Пушкин и Короленко, Достоевский и Гейне, и еще очень многие. Картотека эта, как и почти все остальные вещи, осталась там, в той квартире, в прошлой жизни.
Нет, никто из знакомых мне членов семьи не познал напрямую ни "прелестей" ГУЛАГа, ни лагерей уничтожения, да и на войне погибли "лишь" несколько мужчин, в том числе мой дед, отец мамы. И даже ленинградскую блокаду наши семьи вынесли почти без потерь. Память о тех, кто погиб, увековечена в именах детей и внуков: Миша, Саша, Боря. Мы, мои родители, разветвленная семья моей бабушки с материнской стороны, были вполне лояльными гражданами. Не было в нашей семье ни отказников, ни антисоветчиков, ни диссидентов - во всяком случае, публично. Может быть, я просто о них не знала. Мы отводили душу на кухне, накрыв подушкой телефон. Отец, фронтовик, член КПСС с 1943 года, исполнявший ответственную должность на электронном заводе "Светлана", лишь наедине с родными и самыми близкими друзьями выплескивал подлинные чувства, рассказывал антисоветские анекдоты. В семье моих родителей и родственников тема еврейства присутствовала постоянно, несмотря на то, что их дружеские компании были смешанными. Я же, будучи уже студенткой, учась девять лет подряд в непосредственной близости от ленинградской синагоги, зашла туда лишь однажды, уже после того, как закончила Консерваторию. Раньше просто боялась, потому что слышала истории об исключенных студентах, о вьющихся вокруг кегебэшниках. То первое, но не единственное посещение проняло меня до глубины души.
СЕМЬЯ
Мои родители очень любили приглашать гостей. Во всяком случае, каждое семейное торжество отмечалось в кругу родных и друзей. А также Новый год, Восьмое марта и другие праздники - как повод для веселья. В памяти моей сохранились отдельные строчки из стихов, посвященных моим родителям. Например (за полную точность не ручаюсь):
МАМЕ:
Тридцать два Вам, Ира, тридцать два.
От похвал кружится голова.
Майкапара на рояле дочь бренчит,
Мать печет меренги и бисквит.
...И так еще несколько куплетов.
ПАПЕ:
Встает он утром рано,
Бежит к своей Светлане.
Но жена может не ревновать:
Эту "Светлану" ему не обнять.
На заводе "Светлана" отец много лет проработал - сперва прорабом, затем заместителем начальника цеха, а затем начальником цеха. Иногда он приносил домой объяснительные записки рабочих, которые вполне могли бы заложить основу для толстой книги анекдотов. Но вот один, который стал у нас семейной присказкой: "Это не стоит ни единого яйца" (вместо "выеденного").
КНИЖНЫЙ ЧЕРВЬ
Уже в десять лет у меня определили близорукость и выписали очки. Ничего удивительного: ведь читать запоем я начала в шесть, в школе на переменках не резвилась и не гуляла, а утыкалась в очередную книгу. Дома была очень солидная библиотека, да и районной я не брезговала. Каждый день - книга. Причем мне было все равно, что читать, главное - ни дня без строчки. Читала я даже надписи, и дома во время обеда, как отец. Правда, он читал газету. Конечно, мне не разрешали, но я ухитрялась обходить все запреты. Читала и в уборной коммунальной квартиры, при жутком полусвете-полумраке тусклой 15-свечовой лампочки, вкрученной под потолком высотой не менее трех метров, заставляя соседей нарочито кашлять и топать возле двери. Книгу при выходе засовывала под платье \ свитер \ кофточку. Очки я надела осенью, а летом мы, как обычно, выехали на дачу. Мой отец, которого "очкастость" старшей дочери, видимо, раздражала еще больше, чем меня, потребовал, чтобы я в течение всего лета не надевала очки. Осенью, по возвращении на учебную скамью, моя близорукость сильно увеличилась. С рождением первого, а затем и второго сыновей, я потеряла еще по единице. Лишь в Израиле у меня определили астигматизм ("цилиндры") и сделали очки с соответствующей коррекцией. А потом и контактные линзы, которыми я пользуюсь в основном для "выхода в свет".
ДРУЗЕЙ МЕНЯЮ
В 4-5 классе в моей жизни произошли значительные события. Я поссорилась с Ларисой Таврисцевой - резко и навсегда. Разрыв назревал долгое время. Я, конечно, помогала ей с уроками, я всегда была доброй, но - откуда это, не знаю, может быть, природа, может быть, отцовское наследие - никогда ничего не делала вместО нее, а только вместЕ. Этот принцип отразился на всей моей последующей жизни и в огромной степени в преподавательской деятельности. Кстати, отец почти до самых последних его дней, когда память уже практически полностью изменила ему, сохранял трезвость размышлений в математике. Он тащил по арифметике и математике и меня, и Сашку, и моих мальчишек: но не натаскивал, а именно побуждал к самостоятельному мышлению.
Итак, в 10 лет, когда у меня в голове уже отложились тонны сказок, весь Жюль Верн, вся соответствующая русская детская (и не только) литература, и уже начинались Марк Твен и Джек Лондон, Лариса Таврисцева еще едва читала по складам. Однажды, при какой-то совершенно пустяшной просьбе, и я даже не помню, с чьей стороны, я всердцах кинула ей этот предмет, хлопнула крышкой парты - и все. Отрезано. Спустя примерно год мы уже вовсю дружили с Таней Павловой. Дружим до сих пор, только - увы! - виртуально.
ЖЕНЩИНОЙ СТАТЬ
Месячные у меня пришли впервые в 14 лет. Мама и бабуся меня готовили правильно: сшили специальный пояс, объяснили, как пользоваться ватой, как не бояться. Протечки на юбку, неудобство перед окружающими. Представляете это сейчас, с прокладками, тампонами и прочей фигней?! Но в принципе все было не страшно. Освобождение от физкультуры, от пения на уроках сольфеджио. Недомогание я чувствовала совсем не сильно, и вообще кризис переходного возраста меня благополучно миновал. Так же, как и климакс в настоящее время, кстати. Я не озверела, не высохла, только... что-то ушло. Но это не имеет значения.
ДЕВОЧКИ
Сперва мы дружили с Таней вдвоем, но довольно быстро к нам присоединилась Ленка Филиппенко. Она жила в старом доме на Литейном, 11 - возле Большого дома, почти напротив Дома офицеров. Бабушка ее была врачом, прошла войну. Мать, по-моему, тоже была врачом. Отец был высоченный, статный красавец, да и мать в том же стиле. С Ленкой и Таней мы уходили гулять на набережную Невы, прыгали в начале весны по бревнам, валявшимся наполовину на берегу, ползали по таявшему снегу. Потом, распаренные, промокшие, шли к Ленке. Там, в огромной узкой и длинной уборной, хранились медицинские книги. Я раскрывала книгу по анатомии, сидя на горшке, и разглядывала картинки с половыми органами. Иногда мы играли в какие-то не совсем понятные мне тогда игры, в которых две из нас были мужчинами, а третья - женщиной. Оглядываясь на то время, я бы сказала, что в нас пробуждалась сексуальность, о чем мы не очень-то подозревали. Причем мы даже целовались. Помимо музыки, Ленка занималась художественной гимнастикой, и довольно успешно. Потом бросила и сильно раздалась. Играла она очень странно: ничего не доигрывала до конца, просто бросала и говорила "и так далее". Ленка вышла замуж примерно в одно время со мной за красавца-латыша, быстро родила двух дочерей, причем ухитрилась сделать это в один и тот же год: старшую в январе, а младшую в декабре.
ВЛЮБИЛАСЬ-1
В 5-м классе у нас появился новый ученик. Пашка Калинин. Вместе с матерью и бабушкой он жил в том же доме, но в другом, и снова в парадном, подъезде. Был он крепок, круглоголов, веснушчат, решителен и мужествен. Даже грубоват. Я влюбилась. В дополнение ко всему, и он учился музыке, а его мать Зоя Павловна и бабушка были хорошо знакомы с нашей семьей. Сейчас я бы назвала это игрой судьбы: комната коммуналки, в которой они жили, до войны принадлежала моим бабушке и дедушке (дедушка Шура погиб на войне, об этом дальше), а Калинины жили, наоборот, в той квартире, где теперь мы. И моя бабушка в те еще времена договорилась с бабушкой Паши об обмене. Во время войны, когда бабушка Сима с детьми находилась в эвакуации, в одной из двух наших комнат разорвалась бомба, и по возвращении ее несколько переделали. Тогда и был закрыт выход на парадную лестницу, где находилась квартира, в которой жили Калинины. Но дверная переборка была заделана, видимо, не слишком сильно, и я, ложась в постель, засыпала под цоканье каблуков тех, кто подымался по лестнице, отчетливо слышное через стенку. И иногда фантазировала, что это Пашка топает домой. Эта любовь моя, как и следующая, была безответной. Признаться самой?! Да вы что!!?
ВЛЮБИЛАСЬ-2
После того, как мои родители купили кооперативную квартиру на проспекте Мориса Тореза, я перешла в другую школу и оказалась в 9-м классе. Все были незнакомы, компаний почти не было. И тут я увидела Никиту Новикова. Отец его был, кажется, журналист, Виктор Новиков. Символичное сочетание имен: ведь Виктор и Никита имеют одинаковое значение: победитель. Романтический тяжелый профиль, глубоко посаженные глаза, смуглый, широкоплечий, неторопливая поступь. Все. Я упала в любовь. Страдала молча, фантазировала самые практические ситуации. Я ведь уже была не ребенком. На всех уроках косила глазом в его сторону. Ходила - изредка - гулять и тоже в его сторону. Почти ни разу не встретила. Но Никита не знал и не подозревал даже. Был у нас еще один Новиков - Сережка. При том же росте и похожем телосложении - полная противоположность Никите. Позже в нашем классе появились две новые девицы, вульгарные телки, блондинка и брюнетка. Обе тут же оказались возле Новиковых. Я жутко ревновала. Все это продолжалось до моего ухода из школы - после девятого класса я поступила в музычилище. Правда, в школу приходила по возможности. Но все это, вся эта безнадежная любовь от меня отдалялась. На выпускной вечер я пошла в 203-ю школу. Там было никак, только моя подруга опьянела от шампанского, и я с удовольствием сидела возле нее.
СДЕЛАЙТЕ МНЕ БРАТИКА
Где-то годам к семи я начала понимать, что я - единственный ребенок в семье. Возможно, это было отчасти игрой, но я стала приставать к родителям: хочу братика или сестричку. Уже спустя энное количество лет, когда братик Саша подрос, бабушка моя призналась, что не я его "выпросила". Были у нас родственники (вообще у нас их было очень много), пожилые муж с женой, дядя Яша и тетя Миля Абрамовы. Это были очень колоритные фигуры. Они выглядели - да мама их так и называла - как типичные местечковые евреи. По-русски говорили с характерным распевом, меж собой общались только на идише. Помню, однажды мы с бабушкой и с ними ехали в автобусе, и вдруг они перешли в разговоре на идиш. Бабушка моя делала им страшные глаза, пыталась остановить, но все было бесполезно. Тетка Миля - говорила мама - в молодости была страшной уродиной. Но в старости, а я-то ведь помнила ее только старухой - она выглядела как благородная дворянка. Так вот, тетка Миля, согласно семейной легенде, как-то раз сказала моей маме: "Мариночка у вас одна. А если, не дай Бог..." Она слыла чуть ли не колдуньей. Это и оказалась для моих родителей последней соломинкой.
Маме было 35 лет, когда она родила Сашку. Все протекало нормально. Только раз она, уже поздно на сносях, споткнулась на рельсах (мы жили на даче) и упала. Женщина - она как кошка, инстинкт хранил маму, и она сумела сгруппироваться так, что основной удар пришелся на руку. Все равно, переживания были, помню, как она плакала, а отец успокаивал.
БРАТИК
Наша разница - в 9 с половиной лет. В силу природных обстоятельств я была Сашкиной нянькой. Когда Сашка подрос, возила его во Дворец пионеров на шахматы. В трамвае меня часто принимали за его маму. Однажды наша мама, которая работала тогда в Гипрокино, достала билеты на премьеру фильма "Три толстяка". Надо было ехать в Дом кино на Инженерной улице, с нашей окраины в центр города. Мы с Сашкой дошли до площади Мужества, сели в трамвай и поехали. Но мы еще недавно поселились в этом районе, и я не знала, что надо было ехать в другую сторону. Только когда за окном замелькали странные рабочие кварталы, жуткие черные дома - наверное, Автово или что-то в этом духе - я поняла свою ошибку. Мы выскочили, дождались этого же номера и поехали обратно - в кино. Опаздывали на час. Но я все же надеялась хотя бы полфильма посмотреть. Когда мы добрались до места и поднялись по ступенькам Дома кино, навстречу нам сверху сбежал Баталов, который участвовал в вступительной церемонии. Она, видимо, только что закончилась. Но на фильм нас не пустили, как я ни просила.
Я стала первой учительницей Сашки по фортепиано. У него были совершенно замечательные ручки: мягкие, податливые, легко и удобно ложившиеся на клавиши. Словом, природная постановка. Такого мне не приходилось встречать ни у одного из моих учеников. До сих пор. Но этим все его способности и кончались. По слуху он так и не научился подбирать, несмотря на свое горячее желание и мою помощь. Играть по нотам было для него напрягом. Зато в шахматах он был мастак. Начал очень рано, под мудрым руководством старейшины нашей семьи - дяди Бори Качурина. Но о старике Качурине позже.
РОДИТЕЛИ - МОИ
Мои родители познакомились вскоре после войны и поженились спустя 10 дней после первой встречи. Цементом, создавшим духовную связь и скрепившим семью, оказалась музыка. Отец рассказывал, что во время их первой встречи выяснилось, что их любимая опера - "Кармен", которую они оба знают назубок. Сколько помню себя, в доме всегда были абонементы в филармонию, доставались билеты в театр, покупались пластинки. Стоило мне начать учить новую серьезную пьесу, как тут же покупалась пластинка с записью наиболее интересного исполнения.
Родители поженились в 1949 году, я родилась в 1951. Они жили вместе с бабусей в двух комнатах той самой коммуналки, с маленьким, позже пристроенным предбанничком, в котором женщины поутру умывались - сверху и снизу. До моего рождения там жил и дядя мой, мамин брат Иосиф. Потом он ушел жить к жене Майе. Кажется, еще у моей бабушки была где-то комната, которую она отдала ему, чтобы он мог с Майей что-то обменять. Потом она, конечно, страдала, что на старости лет уйти некуда. Помню, как Иосиф приходил в гости, ложился на тахту, а я запрыгивала к нему на живот и "скакала верхом".
![[]](/img/m/marina_j/grafoman-1-2/sasha-br-fragm.jpg)