Или солдатские письма. Когда отец с раздробленной ступней ноги лечился в казанском госпитале, он оставил мне трофейную сумку на ремне из какого-то неизвестного у нас материала. Она застегивалась на застежку-кнопку. В нее-то я и собирал отцовские письма с фронта. Каждое письмо было огромным событием.
Военные треугольники.
Кто этого сам не пережил, тот не может себе представить, как и не может представить "самокрутку". Махорку из пачки пересыпали, а затем хранили в специальных кисетах, а в лучшем случае в портсигарах. Кисеты специально для фронта шили все женщины, от малой до большой, с любовью вышивали и отсылали солдатам в армию. Они были разные: от тряпичных до кожаных, но все представляли собою мешочек, на горловине которого был закреплен шнур, затягивающий кисет. Так вот эту махорку из кисета осторожно насыпали на листочек папиросной бумаги (чаще - обрывок газеты, старое письмо, листок из книги), тщательно закручивали, а потом, любовно обмусолив слюной, заклеивали. Это и называли "самокруткой", которую потом курили, часто передавая от одного другому. Это была самая желанная окопная услада солдат. Многие из бойцов во время войны за затяжку из "самокрутки" отдавали дневной паек хлеба.
Письма-треугольники
Солдаты писали письма на листочке бумаги, а затем складывали его особым образом, чтобы получался треугольник. Такие треугольники отдавали на военную почту. Они были без марок, а только с печатью полевой почты, кажется, тоже треугольной формы. Это было не только из-за нехватки конвертов, но и из-за того, что военной цензуре было намного легче развернуть "треугольник".
Эти читанные и перечитанные, зачитанные до дыр на складках письма с фронта я и хранил в отцовской сумке. Как жаль, что не сумел их сохранить после войны! Там была вся история, там были и боль, и слезы, и горести разлуки, и кровь войны. Помню, как отец присылал нам в письмах листочки, вырванные из календаря, с популярными в те времена военными песнями, которые и до сих пор вызывают у меня слезы. Я их помню и сейчас, мы часто поем их с женой, хотя она родилась уже после войны. Видимо, сила их была в искренности. Я пел эти песни и моим детям, рожденным в Израиле, сейчас пробую петь и внукам, детям сабр...
У меня была маленькая фотография отца, видимо, присланная с фронта. Я хранил ее всегда у себя на груди. На ней отец, еще кудрявый, смотрел вбок куда-то вдаль. Или она была плохо проявлена и зафиксирована, или же попала в переделку при пересылке, но на ней были пятна. Они мне казались темными облаками, на которые он смотрел. Я часто прижимал карточку к груди, целовал ее и плакал, плакал, обливаясь горючими детскими слезами.
-Отец мой. Где ты? Что с тобою? Почему не приезжаешь, хоть на часок? Как я хочу пробраться на фронт, рядом с тобою бить фашистов...
Из палок я делал себе и ружья, и пистолеты, и сабли, чтобы быть вооруженным, когда проберусь к отцу. Особенно я переживал после того, как появилось понятие "сын полка". Фантазия мальчика войны беспредельна. Я и спускался к отцу на фронт с парашютным десантом, и пробирался на товарняках, везущих танки на войну, и даже - с подводной лодкой, куда незаметно пробирался в порту, уже не говоря о пароходах и баржах... Как я попаду морем, не задумывался, лишь бы убежать на войну, бить вместе с дорогим отцом немецких гадов. Я думаю, что об этом мечтали все мальчишки военных лет.
Мы вначале жили у дяди Зямы. Это был маленький домик в Козьей слободе. Потом перебрались рядом через огород, снимая две отделенные фанеркой комнатушки у одинокой женщины, которая периодически принимала "гостей-солдат", с двумя девочками, нашими одногодками. У нее жил полоумный брат, который, якобы, был ранен на фронте. Его я помню постоянно смолящим самокрутки и предлагающим мне, пятилетке, затянуться как надо, выпить на двоих и "пойти по бабам".
Первые предложения я понимал, а вот третье только фантазировал военной, буйной мальчишеской фантазией.
Ах, эта фантазия, маленького, интеллигентного мальчика. Куда ты только меня не уносила...