Я возвращался с вечерней репетиции в народном театре.
Это было на отрезке между Московским вокзалом и Колпино.
Переполненная электричка, усталые люди, гомон, негромкие разговоры, кто-то читает, кто-то дремлет под убаюкивающий стук колес на стыках рельс.
Кто возвращается с работы, а кто едет в ночную смену на Ижорский завод.
Усталый я дремал над раскрытой книжкой, а в голове проносились строки "Электричка, электричка, моя верная сестричка..."
Внезапно дверь из тамбура, ближестоящего к электровозу, резко распахнулась, обдав сидящих холодной струей и резким стуком колес...
Я окончательно проснулся от неожиданно наступившей тишины. В проеме двери стоял мужчина выше среднего роста, плотного телосложения, со спутанной гривой волос, распахнутой грудью и развевающимся на шее плохо повязанном шарфике...
Вспомнилась картина "Юность Максима" с незабываемым "Крутится, вертится шар (шарф) голубой..." Он был хорошо "поддавший". Его вызывающие веселые острые, слегка заплывшие от "перебора" глаза выискивали жертву... Душа кипела, еле скрываемая избыточная энергия искала выхода наружу.
Все вдруг стали заниматься своими срочными делами, потупив взор: "Только бы не ко мне подсел... Только бы не меня..."
Оценив взглядом переполненный вагон, он почему-то выбрал мою скамейку. В электричке четырехместные деревянные скамьи стоят одна против другой. Я сидел на одной, а напротив - всю дорогу дремавшая старушенция. Старушка, увидев бриближающуюся беду, быстренько исчезла с горизонта. Он сел напротив, плюхнувшись отяжелевшим телом на скамью. От него несло перегаром, улыбка периодически обагряла его и так красное лицо.
Он искал начала...
Как было принято, я был в чехословацком демисезонном пальто в мелкую клеточку, на шее шарф, а на голове серая фетровая шляпа.
Он оценивающе окинул меня победоносным взором: "Ну от меня ты, хлюпик, интелигентишка, не уйдешь..."
Вероятно, он сразу вычислил, что я еврей, хотя любой в очках и шляпе мог быть для него евреем.
- Ну, что - а еще в шляпе?...
Я послушно снял шляпу и положил на скамейку возле себя. Обрадованный такой легкой победой, он продолжал на весь вагон, замерший в ожидании представления. Тем более, что экзекуция должна была произойти над интеллигентом и... евреем. Все молча сочувствовали "представителю простого русского народа", это сочуствие и понимание просто висело в спертой атмосфере вагона.
- Все ВЫ - инцелегенты, да еще очки напяливаете... Сними очки...
Молча я снял очки и положил их во внутренний карман (подальше от беды).
- Ах, да ВЫ нас не уважаете,.. и видеть-то не хочешь...
Я достал очки, протер их платком и водрузил на нос. Конфликта не получалось, а сочувствующие зрители требовали зрелища.
--
Чего это ВЫ ВСЕ вумные, работать не хотите?
--
А я - работаю.
--
Знаем мы вашу работу... Небось торгуешь, или в белом халатике ходишь, кровь нашу пьете... А сало наше жрете... И не подавитесь..
Тихим голосом я пробовал объяснить ему.
--
А я санитаром в онкодиспансере работал, да и все годы и грузчиком, и подкадчиком угля...
Он не дал мне закончить. Явного противостояния не состоялось. Нужен был "экшен". Замершая электричка, как радором, одним общим ухом была направлена на нас, все взоры напряжены, некоторые даже привстали, чтобы лучше видеть. Он уже придвинулся ко мне, сев прямо напротив, схватил мой шарфик и стал тянуть к себе, как удавкой... Вся моя выдержка улетучилась. Видимо, я взглянул на него выразительно. На секунду взгляд его слегка потускнел. Но вокруг была публика, его публика...
--
Ах, ты гад... Все ВЫ - такие. На наш счет живете... Мало ВАС били... Пошли - выйдем...
Пассажирский салон электрички замер, ожидая расправы на месте. Может быть, потом и пожалеют избитого, жалкого, оплеванного еврейчика... А пока - кровожадные взгляды пронзали меня, шумное дыхание толпы замерло. Только послышался тонкий голос:
--
Покажи ему Ваньку...
--
Интелегент сопливый...
--
Пошли, - ответил я и встал.
К тамбуру в конце вагона он шел первым. За ним, слегка ссутулившись и задерживая шаг, плелась его жертва - я...
В голове быстро работала мысль. Я всю сознательную молодость занимался спортом, был довольно решительным, но на стычки не лез. Тут стоял вопрос не только лично обо мне, но и о чести народа. Да и противостоять всему антисемитскому вагону электрички тоже надо было. Они все смотрели нам вслед, предвкушая расплату. Ни один не подал голоса, ни один даже не привстал с места. Он был чуть выше меня, плотнее, видимо, занимался физическим трудом. Решительным шагом он приблизился к двери, ведущей в тамбур, и широким пьяным жестом распахнул, пропуская меня вперед.
Я вышел в холодный тамбур.
По моим подсчетам скоро должна была быть очередная остановка...
Резко повернувшись, не дав ему даже закрыть дверь, я резко врезал ему по морде. Он пошатнулся и мешком осел у входа, телом мешая окончательно закрыться двери. Как-то странно не то ухнул, не то поперхнулся.
Он сидел на полу, расбросив ноги, из носа текла "юшка", красной струйкой скатываясь с бодбородка на ширинку...
Взгляд его недоуменно охватывал меня, стоящего над ним в воинственной позе и готового к следующему удару.
Неловко опершись руками об пол, он медленно, кряхтя, шатаясь поднялся на ноги. Утерся рукавом и вдруг широко улыбнулся, обнажив не совсем белые зубы:
--
Ну, что ж ты? Давно бы так сказал...
В вагон он вошел со мною, обняв меня за талию.
--
Если какая-нибудь харя обидит моего друга, я лично буду с ним беседовать..