Маленькие детские ботиночки-топтушки с развевающимися завязками, как легкие бабочки, спорхнули с окна-иллюминатора черной, пропитанной запахами соли баржи и полетели в воду. Они порхали в воздухе на легком ветру. Вот они уже медленно приземлились на поверхность воды, чуть-чуть нарушив ее ровную гладь, как будто выгнув натянутую поверхность. Как два легких кораблика, парочкой они стали медленно плыть по реке, удаляясь от плывущей баржи, пока маленькими темными точками не исчезли вдали...
Мы на буксире плыли вниз по Днепру.
В середине трюма баржи, спиной к столбу, подпиравшему палубу, ближе к правому борту сидел худой, истощенный, туберкулезного вида сапожник. Он все время наклонялся над своим станком и что-то шил, точил, приколачивал гвоздиками. Мне, четырехлетке, было очень интересно наблюдать, как он наполнял рот деревянными гвоздиками, прокалывал огромным шилом подошву, и ловко выплевывая прямо в руку гвоздик, одним ударом загонял его в подошву. По бортам баржи круглые окошки-иллюминаторы, постоянно открытые для проветривания пропитанного потом и испарениями соли трюма.
Я стоял поблизости от сапожника, жонглировавшего гвоздиками и молотком, наблюдая за его работой, как загипнотизированный. Годовалая Зина делала то, что обычно делают детишки ее возраста. Пеленок не было. Лежали мы вповалку по всему трюму баржи, собираясь семейными группками. Детские ботиночки-топтушки Зины сушились в проеме иллюминатора, и, может быть, заслоняли свет сапожнику. Во всяком случае, запах они издавали не самый приятный.
Вдруг этот истощенный человек поднял голову, глубоко заглянул в мои глаза, как будто просверлил до дна, до мозга. Продолжая смотреть мне в глаза, он левой рукой вынул изо рта гвоздики, правой же ловким движением молотка столкнул ботиночки наружу, в воду. Я только увидел, что они поплыли по течению, как два игрушечных кораблика, отставая от баржи, влекомой буксиром. Я, пораженный, окаменел.
Сапожник глазами показал мне на свой молоток. Перед моими глазами огромный железный молоток: одна сторона его заканчивалась круглым ударником, а с другой - торчали железные раздвоенные крючья, которыми вытаскиваю гвоздь за головку. Он тихо и раздельно (я впервые услышал его голос), глядя вглубь моих глаз, произнес:
-Жиденок, молчи. Если кому-нибудь скажешь слово, то разобью твою голову этим молотком, а потом и тебя, и твоих сук выброшу за борт...
Мне стало страшно. Я был уверен, что он это сделает. Да и впервые в жизни услышал страшные, непонятные слова: "жиденок", "сук"...
-Папочка, где ты? Приди ко мне, спаси нас... Ведь ты же военный, с ружьем, ты не испугаешься его молотка...
Я все время молчал. Никому не сказал ни слова, хотя и мать, и бабушка, и тетя Соня еще долго всех спрашивали, обходя трюм и палубу в поисках пропавших единственных ботиночек. Этот урок и того антисемита я запомнил на всю жизнь. Детский мозг фотографирует навечно. Сколько еще ему подобных я встречал потом в своей жизни! Но этот был самым страшным, ведь я ничего не мог ему сделать, даже сказать слово, даже закричать, даже заплакать вслух. Его угол под столбом я старательно обходил стороной...