Погруженный в раздумья о том, как бы, не вызывая у бабушки подозрений, выпросить у нее новую тетрадку в две косых для русского языка, Левик пришел домой.
У бабушки сидела Нина Абрамовна. Они пили чай, и соседка возбужденно рассказывала:
--
И вы представляете, Эсфирь Давидовна, стучит этот бандит фининспектор в калитку, а я не хочу ему открывать. Что ему от меня надо? Так он стал грозиться, что приведет Пронина, участкового. Ну, что ему надо? Ладно, я открыла. Наумчика не было, он с утра взял нашу тележку с бочкой и пошел на винзавод за бардой и на мелькомбинат за отрубями. Открываю. Этот бандит, хочет войти, а я не пускаю. Так он меня оттолкнул. Зашел во двор, и сразу - к сараю, где свиньи. Я стою у калитки. Он меня зовет. А я не иду. Он подходит: "Это ваши свиньи?". "Нет", - говорю. А что они - мои, что ли? "Как, - говорит, - не ваши? А чьи". - "Как чьи? Барского!" - "Но Барский же ваш муж?" - "Он мне не муж, а сожитель. Мы с ним не расписаны. И я за него не отвечаю. Знаете ли, может, сегодня у меня - Барский, а завтра - Царский! Разговаривайте с ним. Попробуйте! Он - герой войны. Он свиней для Красной Армии 25 лет откармливал. Поговорите с ним. А я платить не обязана!".
--
Ах, Нина Абрамовна, вус ир вилт? Унзере лазике мелихе... - Бабушка махнула рукой, изображая жестом безнадежность. Левику не нравилось, когда бабушка говорила по-еврейски, потому что не понимал, и ему было неприятно, что от него что-то хотят скрыть.
--
Ну, Левкале, что в школе?
Левик покраснел и, еле сдержавшись, чтобы не проболтаться про кол за дежурство, тихо пролепетал о приятном:
--
Бабушка, я сегодня по чиспису четверку получил.
--
Что ты говоришь! Ой, хорошо!
Не давалось Левику чистописание. В первый месяц учебы он получал одни тройки. Он так завидовал Свете Бабкиной, соседке по парте, как ловко и быстро она писала, и ни одной кляксы! А уж как писала Нина Пекарь, круглая отличница! Ее тетради Ольга Николаевна вывешивала на специальную доску как образец, и они, украшенные большими красными пятерками, выглядели красивее самих прописей... А к Левику учительница, как казалось ему, придиралась. Конечно, читал и рассказывал стихи он лучше всех в классе. И считал в уме быстрее всех. И по русскому писал без ошибок. А тут вот, вечно какая-нибудь клякса получается, и палочки неровные... Здесь-то у бабушки, прошедшей лишь курсы ликбеза, точно была недоработка, и для него мучительно было аккуратно вписывать буковки в тетрадь "две косых", да еще чередуя "нажим" с "волосной"... И Ольга Николаевна, против ее воли взявшая Левика сразу во второй класс, на чистописании отыгрывалась.
- Сейчас я тебя покормлю, Левкале, Знаешь, что я приготовила? Твое любимое. Тушеное вымя. Ой, Нина Абрамовна, он так любит вымя! Я вчера иду по базару, а из мясного ряда мне знакомый узбечонок-мясник кричит: "Бабушка, ким аэр, иди сюда, есть цыцка свежая, голе шмолц!". Представляете, он мне на идише кричит. Он знает, что я всегда беру. Хорошее вымя попалось, действительно свежее, и недорого. Вот я сегодня и потушила для Левочки! И сама хорошо поем завтра перед тем, как поститься...
Левик между тем переоделся, вымыл руки под медным рукомойником и тоже сел за стол. Бабушка поставила перед ним тарелочку с источающим ароматный пар куском вымени в лужице коричневой подливы. И другую тарелочку - с нарезанным помидором, по бабушкиной привычке крепко посоленным...
- Накроши хлеб в подливу, - поучала бабушка, - вилку возьми в левую руку, а ножик в правую и отрезай себе маленькие кусочки, не торопись. Если захочешь, я тебе дам добавку...
Однако, кусок "цыцки" оказался довольно большим, и Левик его еле осилил. А потом был чай с любимым вишневым вареньем...
С улицы донесся рев: "Киррассиаа! Киррассиаа!". Это узбек-керосинщик приехал на полянку и орал в жестяной рупор.
- Давай, быстро, за керосином, - скомандовала бабушка и протянула Левику два рубля.
Он выбежал во двор и, взяв в сарае квадратный жестяной бидончик помчался на улицу. Возле ишачка, запряженного в тележку, на которой громоздилась большая черная бочка, уже образовалась очередь, человек десять, в основном, ребятня. В середине очереди стоял Гарик. И он, и Левик старательно "не замечали" друг друга. Хорошо еще, что через несколько минут бывший друг отоварился и ушел домой. Наконец, подошла и Левикина очередь. Трижды из бочкиного крана керосинщик наполнял пенящейся вонючей жидкостью мерную железную кружку и через вороночку переливал керосин в бидончик. С двух рублей Леику полагалась сдача: двадцать копеек или фольговый шарик, набитый опилками, на тонкой резиночке. Он выбрал деньги. С бабушкиного разрешения Левик копил такие гривеники и двухгривенные, а потом, когда набиралось 80 копеек, по дороге со школы домой возле фабрики "Красная заря" тайком покупал молочное мороженое.
Только успел он отнести в сарай бидончик с керосином и отмыть руки душистым земляничным мылом, как с улицы послышалось: "Джарный кукуруз! Джарный кукуруз!". На этот раз приехал другой узбек-любимец детворы, опять же на ишачке с тележкой. У него за двадцать копеек или за пустую бутылку можно было приобрести шар, слепленный из жареной кукурузы или газетный кулечек, как говорила бабушка, шкарметик, наполненный отдельными кукурузинами. Двадцать копеек-то были, но Левику было категорически запрещено покупать это лакомство, впрочем, как и курт - такие белые шарики, говорят, солененькие... Мама, врач-инфекционист, пугала Левика дизентерией и желтухой, которыми заражаются от этой еды, приготовленной в ужасных антисанитарных условиях. А уж про курт, вообще, такое рассказывали! Будто эти шарики беленькие делают из творога с мукой и раскатывают под мышкой! Фу, какая гадость! Однако, пацаны, которые ели, говорили - вкусно...
Да, Левику многое было запрещено. Например, играть в лянги или ошички. Даже Гарик играл, даже Колька Москвичев, а мама с бабушкой все равно считали, что это - хулиганские игры, и Левик слушался. Было, правда, как-то он помогал пацанам добывать свинец для лянг. Это - когда через Второй Полторацкий по столбам солдаты протянули куда-то телефонный кабель, и после их ухода везде валялись обрезки. Пацаны отдирали с них куски свинцовой оболочки, затем жгли костры, и в консервных банках плавили свинец, который потом разливали на тротуаре на такие ляпушки размером с пятак - грузики лянги. В левикином конце тупика этим командовал Абляшка. Левик тоже помогал потрошить обрезки кабеля и с восторгом наблюдал как грязноватый темно-серый свинец лежит-лежит на дне банки и в какой-то миг неожиданно превращается в блестящую жидкость...
Но вот, когда лянги были изготовлены - к грузикам, продырявленным гвоздем, проволочкой прикрутили кусочки меха, и весной наступил сезон игры, Левик смотрел на нее лишь издалека - боялся бабушкиного гнева.
А там - особенно старшие - Абля с Рудиком - выделывали такие "люры" и "джанджи", подбивая лянгу то одной, то другой ногой, да еще в прыжке, да еще с вывертом, и не давая ей упасть! Даже Растымка мог набить с дюжину "простяшек" или "пар". Левик тоже, безусловно, смог бы, даже уверен был, что запросто, но ему было запрещено. И он слушался...
...Чтобы не расстраиваться, глядя, как другие, купив жареной кукурузы, хруптят ею по всему тупику, он уселся за письменный стол, стоявший во второй комнате, и открыл томик Пушкина со сказками. Уроки можно сделать и завтра, в воскресенье. А пока заняться Пушкиным.
Последнее время Левик читал и перечитывал юбилейные синенькие томики издания 1937 года, которые мама завела, еще учась в школе. Поэмы ему сразу не понравились, даже сказочная "Руслан и Людмила". Этот Пушкин писал какими-то непонятными словами, темно и длинно, вечно чего-то не договаривая. Левик свои недоумения оставлял на полях книжек, за что мама его ругала, но он все равно расставлял вопросительные знаки и даже целые комментарии. Вот и сейчас, например. Написано: "..А царица молодая, обещанье выполняя, с той же ночи понесла. В те поры война была...". Тут ведь явно не хватает какого-то слова. Нести-то можно что-то. Вот, он, Левик, понес бидон с керосином в сарай! А что понесла царица? Непонятно! Темнит что-то этот Пушкин... А мама, да и Ольга Николаевна, все говорят, что он самый великий поэт! А у него чепуха какая-то написана...
И Левик, подчеркнув красным карандашом слово "понесла", начертал на полях: "Что понесла?".
Из первой комнаты послышался шум, и Левик выскочил туда. За столом, по-прежнему сидели бабушка и Нина Абрамовна, а в дверях - Левик не поверил своим глазам - с торжественно-смущенным выражением лица - Елизавета Наумовна!
- Фира, - говорила она, - простите меня. Я погорячилась, я нервничала, у меня не получался заказ, я не успевала, и я подумала, что стучит фининспектор. Фира, простите меня, сейчас слихес, и я пришла попросить у вас прощения.
Из ее глаз, увеличенных сильными очками, покатились огромные слезы. Левик посмотрел на бабушку, и увидел, что та тоже плачет. Бабушка встала из-за стола, и взяв за руку Елизавету Наумовну, провела ее на середину комнаты, где они обнялись.
- Лиза, и вы меня простите. Я ведь тоже погорячилась. Мамеле моя покойная, память ее на долгие годы, всегда говорила, что в слихес мы обязаны просить друг у друга прощения и друг друга прощать... Нина Абрамовна, и у вас, если я чем-то обидела, то тоже прошу прощения. Садитесь, Лиза, попейте с нами чайку.
Елизавета Наумовна охотно присоединилась к компании, лицо ее повеселело.
- Ниночка, и вы меня простите, если что-то не так... Фира, мы с моим Левой завтра хотим геен ин шил на Большую Миробадскую. Пойдете с нами?
- С удовольствием! Я, вот, собиралась поститься в янкипер, может Он обратит на меня внимание, на мое горе, и Аврума отпустят. Лиза, а вы будете поститься?..
- Конечно!
- Эсфирь Давидовна, Лизочка, и вы меня тоже простите. Я бы тоже хотела пойти ин шил. - задумчиво проговорила Нина Абрамовна. - Только не знаю, как Барский на это посмотрит, он у меня такой идейный!..
И они сидели и говорили, говорили, говорили. Столько всего накопилось за эти месяцы...
А Левик побежал мириться с Гариком.
Мирились по уличным правилам.
Сначала сцепились мизинцами правых рук и произнесли примирительное заклинание: "В мире, в мире -навсегда! Кто поссорится - свинья!".
Затем драли друг друга за уши.
И для скрепления мировой Растымка и Рудик, как свидетели, дали каждому по пять подзатыльников.
И тогда наступил всеобъемлющий мир.
Нелька с Расимой прекратили свои игры с прыгалкой и, разинув рты, смотрели на происходивший на их глазах мирный процесс.
Еще не освоившая звук "р", Нелька недоумевала:
- Милятся, ссолятся? Ссолятся, милятся?..
А Расима лишь моргала узкими черными глазами.
***
Левик с вновь обретенным старым другом сидел возле арыка и смотрел на журчащую воду. Его смешило бабушкино слово "янкипер", и он все время не к месту вставлял его в разговор.
- А что ты смеешься? - не выдержал Гарик, - Ну, праздник такой еврейский. Целые сутки люди не едят и молятся Богу.
--
Вот дураки, ведь Бога-то нет!
--
Кто тебе сказал?
--
Ольга Николаевна нам всем сказала. Бога придумали попы и буржуи, чтобы эксплуатировать трудовой народ.
--
Ну да! А в Телявиве в янкипер - красное число, люди на работу не ходят.
--
В каком Телявиве?
--
Ну как, в каком? В столице Израиля, страны евреев. У меня там дядя Соломон живет. Только это - тайна. Никому не говори, посадить могут.
--
Ух ты!
--
Ты хоть знаешь, кто создал Израиль?
Надо сказать, что Левик про Израиль слышал в первый раз, хотя, сколько себя помнил, знал, что он - еврей. Он так же знал, что и Гарик с его семьей, и тетя Роза, и Нина Абрамовна с Наумчиком, и мрачная старуха Лина Иосифовна, и отличница - рыжая толстуха, "жирпромтрест" Нинка Пекарь - все они - евреи. Хотя, в чем это заключается, было ему неведомо. В том, что бабушка с мамой или своими подругами разговаривала иногда на каком-то таинственном, непонятном другим еврейском языке?.. И потому он неосознанно ощущал какую-то необычность, даже секретность, этого своего качества-еврейства. О нем хотелось умалчивать, ведь радио ежедневно только и делало что ругало безродных космополитов. И бабушка почему-то считала, что эти космополиты - как раз и есть евреи. А Левик вспоминал косматого, грязного старьевщика Ипполита, забредавшего иногда во Второй Полторацкий. Косматый Ипполит - Космополит! Этот Космополит ходил по полянке с большим мешком и выкрикивал: "Старье, рванье, утильсырье! Все, что в говне, тащите мне!". И менял старые тряпки на такие же, как у керосинщика, шарики на резинках. Ну что общего у Левика и его домашних с этим Космополитом? Что-то бабушка путает...
Но вот две недели назад Левик пришел записываться в школьную библиотеку. И когда записывая его данные, библиотекарша Сусанна Яковлевна спросила о национальности, он заупрямился, расплакался... Она успокаивала его, гладила по голове. "Чего ты стесняешься?" - повторяла она. - "Я тоже еврейка и всегда открыто об этом говорю!"...
В доме деда Ефима он как-то видел, что тетя с ее мужем тайком читают брошюрку про какого-то Михоэлса. И они между собой говорили, что он был знаменитым евреем, кажется, самым главным. И в этом тоже была какая-то тайна.
А тут еще и Гарик с этим непонятным Израилем, со своим Телявивом! И не желая показать себя перед другом полным невеждой, Левик ляпнул:
--
Конечно знаю! Михоэлс!
--
Дурак! - сказал Гарик. - Государство Израиль создали Соединенные Штаты Америки для осуществления своих империалистических целей по разжиганию новой войны! А Михоэлс там никогда не был, он жил в Москве и работал артистом.
Вот тебе и на!
Из открытого окна Тищенок-Сигалов донесся шум. Ругались тетя Роза с дядей Сашей.
- Ты не можешь мне запрещать идти, куда мне надо, это не твое дело, - кричала тетя Роза.
--
Нет, не пойдешь, - отвечал дядя Саша.
--
Не нервируй меня, это плохо скажется на нашем будущем ребенке. Я хочу помолиться за него.
--
Роза, не ходи ты в эту синагогу!
--
Почему не ходи? Не нравится? А ты не знал, на ком женишься? Я тебя, солдатика голодранного, взяла из госпиталя на свою жилплощадь, я тебя, нищего, пригрела, накормила. А теперь не подхожу? И ты мне будешь запрещать? Александр, у нас дети, опомнись!
Слышно было, как в квартире хлопнула дверь, и скандал утих.