На летние каникулы у нее были намечены, поистине, наполеоновские планы, но, зная свою необязательность и лень, она в душе мечтала осилить хотя бы две вещи: продвинуться с подготовкой к изданию профессорских бумаг и свозить Таточку в столицы - ребенку было уже десять, а она никогда не выезжала за пределы города. Вот только сейчас Светлана Павловна впервые отправила ее в пионерлагерь для детей университетских работников.
Стояла жарюга, и время расходовалось не лучшим образом. Днем она иногда заставляла себя делать то-другое по дому, а нужно было осилить многое - вселились они всего два месяца назад, и еще как следует не обустроились. А ночами, в относительной прохладе, сидела с профессорскими бумагами, отсыпаясь в послеполуденную жару...
За эти выходные она не продвинулась ни на страницу. Вчера, в субботу профком дал университетский автобус для поездки в лагерь, в Чимган, и на это ушел весь день. Вернулась уставшая и сгоревшая на горном солнце. И потом, искупавшись и намазавшись сметаной, свалилась до утра. А сегодня был этот концерт. Как было отказаться, когда сам парторг истфака Кабулов предложил ей билет? И ведь какое удовольствие получила!
Приближался вечер. Светлана Павловна раздвинула темные шторы, раскрыла задраенные на день окна, и в квартире возникло легкое движение воздуха, несущего приближающуюся вечернюю прохладу. Она заварила чайничек зеленого чая, и с пиалушкой села к письменному столу. Над столом фотографии. Поблекший снимок цвета сепии в деревянной довоенной рамочке с овальным окошком: мама, папа и Света - Ленинград, 1938 г. Таким отец и запомнился - вскоре он навсегда уехал... Другой снимок - Света с Глебом на Комсомольском озере. 1950-й год. Еще семейный снимок: Светлана Павловна, мама - Дора Евсеевна и Татка. Позапрошлый год. Мама уже смертельно больна, но скрывает это и от Светы, и от всех. А вот - снимок 1956 года, после защиты. Света с букетом в руках, радостно улыбающийся учитель - профессор Печерский, грузно опершийся на клюшку, и Глеб, надевающий на ее палец кольцо...
И вот теперь она одна-одинешенька. Только Татка...
Профессор умер в прошлом году. Она часто навещала его - он лежал в раковом корпусе ТашМИ, там же, где годом раньше мама... Он воспринимал свою судьбу мужественно, шутил и все старался развеселить ее разными байками.
- Судьба, Светочка, - говорил он, - была ко мне благосклонна. Смотри. Родился в один год с Усатым. Он уже сгинул давно, а я - вот он, учу студентов неприятию культа его личности! А ведь и военным мне довелось послужить. Первое образование - Киевское военное училище. Там подружился с Колей Кореневским, и нас обоих отправили служить в Ош, потом в Ташкент. Хороший командир у нас был Топоров Сергей Николаевич. Вот с кем повезло! Мы оба ему понравились, и он нам, как мог, протежировал. Я, по прошествии пяти лет службы все же вышел в отставку и поехал в Москву, поступать в университет. Увлекали меня тогда теории народовластия, и марксистские, тоже, кстати. Смута была, революция. Побузил в юности малость, чего скрывать! Но, пока учился, поостыл. Диссертацию написал про времена Петра Великого, стал приват-доцентом. А однополчане мои Сергей Николаевич с Колей там и прижились в Ташкенте. Это были люди точного знания. Коля - технарь прирожденный. Он еще, когда мы в Оше служили, из ничего, можно сказать, рентгеновский аппарат соорудил. Тогда это было чудо, в новинку. А еще пустил по горам оптический телеграф и связал Ош с Джалал-Абадом... Талантище! Но потом ушел в географию, гляциологию, столько всего пооткрывал на Памире и Тянь-Шане! Один семитысячник даже именем своей возлюбленной, благоверной, кстати, дочери Сергея Николаича, наименовал: пик Елены Кореневской! И на всех картах так значится! Вот это Ромео! Ты хоть одного такого знаешь?
А Сергей Николаевич, выйдя в отставку, занялся математикой.
А там - война, революция... В двадцатом явились ко мне ночью и забрали в ЧеКу. Все думаю, отжил ты, Иннокентий Гавриилович, свое. Ведь они долго не церемонились. Ночью заберут, а утром в газетах - ты уже в списках расстрелянной контры.
Но мне и тогда повезло. Разговор пошел в ином русле. Нос, правда, расквасили по дороге, видимо, для общего развития, но в ЧеКе разговор завели о моей прежней службе в Туркестане. И предложили на выбор: или в расход, или ехать срочно в Туркестан просвещать темные туземные массы... Там Ленин решил университет открыть, и команду набирают. Сама понимаешь, как можно отказаться в моей ситуации? Да и полюбил я Туркестан, когда служил там. И вот, поехали, спецпоезд. Главным у нас был математик профессор Романовский, Всеволод Иваныч. Ему, в отличие от меня, не стенкой пригрозили, а лишь высылкой. Он барин был такой, парижанин, Сорбонну закончил...
Ну и вот, как видишь, уже скоро сорок лет университету нашему. Жаль только, скажу тебе по секрету, что имя он носит не Всеволода Иваныча, а Владимира Ильича. И проработал я там всю жизнь рядом с давними друзьями: Колей и Сергеем Иванычем. Я теперь много, что могу сказать, как думаю. Хотя знаешь, профессия наша с тобой такая, что вся, как бы покрасивей сказать, из одних сказок сложена...
...Светлана Павловна раскрыла пожелтевшую тетрадь, где профессор хранил свои потаенные мысли, и на бывшей профессорской "Москве", доставшейся ей в наследство, начала отстукивать чистый лист:
"Вот стал бы я писать про Туркестан в духе обожаемого в молодости Ключевского: "К северу эта местность от Арала и до Ледовитого океана практически плоская. Лишь Урал возвышается, как стрела, направленная с севера на юг. С юга же Туркестан ограничен высочайшими горами: сначала Памир и Тянь-Шань, а за ними возвышаются вторым эшелоном Гиндукуш и Гималаи. И от того Туркестан напоминает венский стул с углубленным сиденьем, горная спинка которого изолирует страну, этакую ямку, от тропиков и Индийского океана, но открытую к Ледовитому океану и Западной Сибири. И потому летом здесь чудовищная жара, а зима довольно суровая. Холодный воздух с океана, направленный на Туран Уральским хребтом, попав в котловину, не имеет выхода и долго циркулирует, пока потихоньку не рассосется или не прогреется".
...Время приближалось к семи. Она печатала уже третью страницу.
"...Сидели как-то летним вечером в номере "Шарка" Волжанин с Молдаваном. Ужинали, так сказать, и уже были хорошо на взводе. Работа не ладилась. Москва срочно требовала план национального размежевания, а, поди, его сделай в этом лоскутном одеяле племен! Одна радость - набраться и подняться на ночь к девицам, и забыться до утра. А утром - на больную голову - интриги, интриги, переговоры... Усатый именем Вождя торопит и торопит...
В это время им доложили, что прибыла делегация узбеков. Ох, как некстати, но что поделаешь, приехали за тысячу верст, даже больше. Надо принять. И в номер вошли красный курбаши Джаффар, мулла Хуснутдин и бухарский большевик Файзулла Баходир..."
Светлана Павловна вздрогнула. Не так давно, изучая историю становления советской власти в Туркестане и роясь в ранее недоступном архиве, она пришла к заключению, что Файзулла Баходиров, глава узбекского правительства, уничтоженный перед войной, как враг народа, скорее всего, приходится ей дядей...
***
Лет, этак за 70 до до событий нашего повествования жил в Коканде купеческий сын Сайфулла Баходыр. Он был старшим ребенком в многодетной семье своего отца, и сыном единственным, и потому унаследовал все его состояние. В то время Туркестан активно колонизировался русскими, и Сайфулла или, попросту, Сайпы, удачно применил отцовское наследство. Он пустил свои деньги на развитие хлопководства, заказывал лучшие египетские и американские семена и скупил немало земли в Ферганской долине и в Бухаре. Он умел делать дела и ладить с чиновниками, как царскими, так и ханскими, и эмирскими, и дела его шли в гору.
К сорока пяти годам он стал отцом семи дочерей, рожденных ему двумя женами. Первую, Нурхон, он взял четырнадцатилетней из родовитого купеческого дома, где состоял у будущего тестя младшим компаньоном. А через шесть лет присватал у многодетного и бедного имама его тринадцатилетнюю Бану... Но вот - одни девочки, сына аллах не дал, наследника... И Сайпы, чья борода давно украсилась благородной проседью, подумывал о третьей женитьбе.
А где-то далеко, в неведомой Московии умер император, и на трон сел его молодой сын. Через некоторое время в Москве была назначена коронация, куда собралось ехать все туркестанское начальство и высшее общество. Говорили о том, что коронация будет не только праздником всей империи, но и поводом для встречи элит из разных частей ее необъятной территории.
Сайпы покровительствовал поэту Джамалу, восхищавшемуся благами цивилизации, принесенными в Туркестан русскими колонизаторами. На деньги Сайпы и еще двух-трех таких же благотворителей Джамал издавал в Ташкенте газету "Янги Туркистон" - "Новый Туркестан", где публиковал свои поэмы о прогрессе, публицистику об неведомой Туркестану в прошлом европейской политике и апологию власти "белого царя". Когда его благодетель наезжал в Ташкент, Джамал водил Сайпы по всем местам, где, как ему казалось, он мог заинтересовать этого богатого провинциала прелестями новой жизни. Через Джамала Сайпы познакомился с электрическим телеграфом, немыслимым образом отбивавшим морзянки между двумя павильонами российской промышленной выставки, и никто иной, как Джамал ввел его в высший круг российской ташкентской администрации и, благодаря ему Сайпы побывал на званном вечере в доме дворянского собрания в очень быстро отстроенном русскими Новом городе.
Эта жизнь, столь не похожая на привычно однообразную кокандскую, увлекла Сайпы и он сочувствовал своему эмоциональному другу-поэту, заполнявшему листки "Янги Туркистона" поэмами о телеграфе, о концерте в дворянском собрании и красавице-певице...
И, собираясь в Москву на коронацию, он, конечно, взял с собой и Джамала, тем более, что тот прилично владел русским языком. Вообще-то, ехал он не вполне по собственной инициативе.
Как-то в Ташкенте его познакомили с Николаем Валеевым, текстильным фабрикантом, из татар-выкрестов. У Валеева было несколько фабрик - в Москве, Казани, Кинешме. Крестился он в зрелом возрасте, почувствовав, что его мусульманское вероисповедование все чаще препятствовало продвижению дел. И жену окрестил и детей. Но в душе он не переставал быть мусульманином, и дома с женой общался только по-татарски. Дети же уходили в новую жизнь, в русскую. Старший сын учился в Петербурге, дочки - в русской гимназии... Была у него в доме еще и приживалочка Маша, сирота из дальней родни, вымершей в голодный год в отдаленной татарской деревне. Валеева иногда мучила совесть - в круговороте его сумбурной деловой жизни он узнал о катастрофе в семье родственников слишком поздно, и удалось спасти одну лишь Машу...
Он ее воспитал, отдал учиться в медресе, и она жила в их семье в роли бедной родственницы и горничной девушки. К пятнадцати годам Маша стала весьма привлекательнаа - русая коса, серо-голубые глаза, матово-белая кожа. И на пышных хлебах валеевских мощно взошли ее женские прелести. Валеев уж, грешным делом, подумывал, как бы... Да жена его, в крещении Евдокия, орлиным глазом все наблюдала, все видела. А он ее боялся...
Если помнит читатель, императорское коронование закончилось дурно. Масса народу погибла и покалечилась во время раздачи царского угощения на Ходынском поле. И злые языки приклеили, и, как мы теперь знаем, навечно, новому императору кличку "Кровавый".
Сайпы с Джамалом, естественно, на тот бесплатный розлив вина не ходили. На следующий день после ходынской трагедии они, как было заранее договорено, обедали в доме у Валеева. Стол ломился от яств. Валеев, перешедший в православие, однако, предусмотрел все, чтобы мусульманам, бывшим собратьям елось и пилось. Джамал, однако, развеселился и под неодобрительные взгляды Сайпы пил бордо бокалом за бокал, читая при этом рубайи Омара Хайяма - сначала на персидском, а затем - в своих переводах на тюрки. Православный Валеев пил водочку. И Сайпы совсем бы заскучал и озлился в этой компании, если бы не Маша.
Она поразила его непривычной северной красотой и женской свежестью сразу, как только он ее увидел, и потом он уже просто не мог оторвать от нее глаз. Так почти ничего и не ел целый вечер
На следующий день Сайпы принимал Валеева на Никольской, в "Славянском базаре". Обед намечался как деловая встреча - вчера, в подпитии Валеев предложил Сайпы стать монопольным скупщиком его хлопка. Сайпы всю ночь обдумывал это предложение и решил, что оно, наверно, для него выгодно. Главное - условия.
Они втроем сидели в небольшом кабинете, откуда просматривался зал. Вдруг Джамал сорвался и выскочил из кабинета на раздавшийся шум. Ввалилась компания человек двадцать, в основном, молодых мужчин и красивых женщин, и лишь несколько из них были средних лет. Они шумно рассаживались вокруг большого стола, заранее заказанного. Джамал покрутился подле них и вернулся. "Студийцы Алексеева!" - с восторгом прошептал он. "Кто это?" - спросил Сайпы. "А, это известный мот", - пояснил Валеев, - "получил большое состояние в наследство и теперь просаживает, театр, говорят, хочет открыть... Жаль денег!". "Ну, зачем же вы так..." - попытался возразить Джамал, - "в современном мире...". "Деньги, молодой человек, вот что движет современным миром!" - отрубил его Валеев.
Дальше, слово за слово, поедая блюдо за блюдом, умеренно выпивая и закусывая, перешли к делу. И в конце концов застряли на цене. И разница была невелика, но купцы уперлись как два быка, и никто из них не хотел уступать.
Валеев, разморенный водкой и обильной едой, клевал носом. Джамал опять ускакал и сидел, разинув рот, в компании Алексеева, а трезвый и сытый Сайпы вспоминал вчерашний вечер, Машу. "Послушай, Николай", - вдруг сказал он. - "Я приму твою цену, но ты отдай мне Машу". Валеев очнулся: "Что, Машу? Нет, для себя храню". - "Я серьезно. Она же у тебя мусульманка. Я на ней женюсь. Пусть она родит мне сына. Мне нужен сын". Разум Валеева окончательно прояснился - он-то знал, что назначил за хлопок Сайпы совершенно грабительскую цену. Это там у них, на месте, в Чуркистане - деньги. А в Первопрестольной!...
--
Ладно, по рукам!
И через день мулла записал Машу, Мириам в жены Сайпы.
Молодожен снял для новой семьи большую квартиру и по рекомендации Валеева нанял татарскую прислугу. А через месяц, оставив молодую жену, чье белое тело оказалось для Сайпы невиданной прежде усладой и источником, поистине, юной энергии, укатил в Туркестан.
Дела держали его, и, как ни мучило желание обладания юностью, ему никак не удавалось поехать в Москву к любимой. Он, по воле аллаха, посещал, конечно, своих старых жен Нурхон и Бану, но их ласки были уже не те...
Спустя полгода Сайпы женился в четвертый раз, на купеческой дочери - тринадцатилетней Джамиле. Она была юна и, как говорят на Востоке, гибка, как виноградная лоза и подобна розе, но он все равно не мог забыть пышных прелестей белой северянки.
И не зря. Следующим летом она разрешилась от бремени мальчиком, которого счастливый отец через магический телеграф потребовал назвать Пулатом. А еще через полгода и у юной Джамили появился на свет его второй сын Файзулла...
Шли годы. Один век сменился другим, произошла кровавая революция. Сайпы раз-другой в году выбирался в Москву к своей ненаглядной беляночке. Пулат, которого в Москве называли попросту Павлом, учился в гимназии и у муллы. А Файзулла в Коканде ходил в медресе и русскую гимназию.
Сайпы чувствовал, что стареет. По шариату он должен был передать дела и имущество Пулату, и он определил его по окончании гимназии в коммерческое училище. А младшего сына отправил учиться по линии духовной - в Каир.
В это время разразилась мировая война. Файзулла не успев добраться до Египта, застрял в Стамбуле и на некоторое время был интернирован как российский подданный. Но мусульман российских турки вскоре освобождали, и он пробыл в Стамбуле целых четыре года. Там он вошел в круг младотурок и проникся идеями пантюркизма.
Сайпы не дожил до конца первого года войны. Неожиданно налетевшая непонятная болезнь за три месяца спалила его. И оплакивали его три вдовы, и семь дочерей, и множество внуков... И оплакивала его московская вдова Маша... А наследник его, взявший себе русское имя Павел Богатырев, поручик Богатырев сидел с солдатами в сыром окопе в белорусском лесу...
А еще через два года с половиной большевик Павел Богатырев стоял в оцеплении Зимнего дворца, откуда выводили арестованных министров-капиталистов.
После гражданской партия бросала его на разные участки, и к концу нэпа он обосновался в наркоминделе, а середине тридцатых был переведен в наркомвнешторг и незадолго до войны отправлен в Америку. В наркоминделе ему приглянулась симпатичная переводчица с французского Дора Либштейн, дочь известного московского профессора-терапевта. Ей было двадцать два. Любовь вспыхнула между ними, и они сошлись. Через год родилась дочка, которой дали имя Светлана, как у дочери Вождя. А расписались они через семь лет, когда надо было выправить метрику ребенку, чтобы отправить ее в школу...
Файзулла же, в восемнадцатом году пробрался в Туркестан, бурливший, распадающийся, раздираемый на куски. В Бухаре он присоединился к тайной партии младобухарцев, ставивших своей задачей свержение эмира и установление в Бухаре светской республики. Их деятельность была крайне опасна - при любом подозрении стража хватала и рубила головы на площади. Но к двадцатому году эмират оставался лишь изолированным островком в Туркестане, куда еще не ступил сапог Красной армии. И вот - штурм Бухары, бегство эмира и свобода! И младобухарцы, поставленные перед выбором: продолжать бороться за независимость или примкнуть к Советам, выбрали второе.
И Файзулла тоже сделался большевиком. Его ждала прекрасная карьера, на ее вершине он стал главою республиканского правительства. Но в 1938 году "где надо" вспомнили его пантюркистское и младобухарское прошлое и купеческое происхождение. Он был объявлен "врагом народа" и исчез. И забрали в специнтернат его сына Камиля, а жену - красавицу Розу из семьи московского адвоката Когана, на которой он женился, учась в 20-е годы в Коммунистическом Университете народов Востока, угнали на Колыму, где затерялись и ее следы.
Что касается судьбы остальных потомков Сайпы Баходура, то о них Светлане Павловне ничего не удалось узнать. Даже Файзулле, высшему республиканскому начальнику, осторожно пытавшемуся выведать что-то о родственниках, которых он знал и помнил, удалось узнать лишь то, что семья деда по материнской линии, и мать его, Джамиля, в том числе, в девятнаднадцатом смогла перебраться за афганский кордон... О старших же женах отца и членах их семей вообще ничего... И московская родня тоже скрылась от него пеленой времени...
Павел же Богатырев, осознавая себя человеком русским, вообще не интересовался своей туркестанской родней. Вся его жизнь проходила в работе и следовании линии партии.
Вот, собственно, что удалось Светлане Павловне Бескакотовой о своих предках. По советским меркам это было довольно много. Но она же была профессиональным историком!
***
...Рекса начала поскуливать в лоджии. Пора было вывести ее прогулять.
Светлана Павловна взяла собачку на поводок и прогуливалась с ней возле дома по берегу Анхора, где Рекса усиленно орошала все попадающиеся по пути деревья.
И как раз, проходя мимо своего подъезда, Светлана Павловна услышала звонки телефона из открытых окон своей квартиры, но бежать было бесполезно - четвертый этаж. Квартира эта ей досталась недавно, весной, через университетский кооператив. Своя, отдельная, двухкомнатная. Ей, как дипломированному научному работнику полагались лишние одиннадцать метров, и она сумела добиться своего. Достоинством квартиры была большая лоджия, из которой при желании можно было сделать комнатку для Талки. Но пусть подрастет. А пока что на лоджии жила одна Рекса.
Собачка попала к Светлане двухмесячным щеночком, их раздавала сотрудницам доцент Виноградова. Эта высокоученая дочь Клио что-то напутала, посчитав щенка кобельком и назвав его, точнее, ее Рексом. Но когда Светлана сходила с ним на прививку, где получила справку о том, что "Рекс Бескакотовой суке б/п (то есть, беспородная) сделана прививка против бешенства", пришлось феминизировать собачье имя, и сука б/п стала Рексой...
Вообще-то Рекса чувствовала себя в доме истинной хозяйкой, и для нее не было запретных мест. Часто она коротала вечера на диванчике у ног Светланы, что-то по обыкновению читавшей под негромкую музыку магнитофона...
До этого двадцать лет жизни Светланы прошли в центре, на углу Энгельса и Первомайской. Их с мамой заселили в холодную комнатушку морозной, небывало морозной зимой сорок второго. Света тогда была еще очень слаба после блокадного года, ранения, полученного под бомбежкой на "дороге жизни" и многонедельного пути на юг, в "город хлебный". Хлебным же, на самом деле, он казался разве что в сравнении с блокадным Ленинградом...
Свете было четырнадцать, осколочные раны в животе и на ноге заживали медленно, ее сил едва хватало на учебу в школе... Мама работала на военном заводе и не каждый день возвращалась с работы. Но она получала паек, и это их спасло. Отец работал в Америке, и с началом войны связь с ним оборвалась...
Это была страшно холодная для "города хлебного" зима сорок второго...
Возвратившись со школы, Света готовила на примусе чай и пообедав этим чаем с кусочком глинообразного черного хлеба, пахнувшего мазутом, залезала на кровать под одеяло, ибо в комнатке было холодно, топить нечем, и от холода ныли незажившие раны.
Но как-то они выжили. К лету Света уже чувствовала себя здоровой. Маму поставили на более легкую работу - учетчицей. А через год и Света пошла работать на мамин завод и перешла в вечернюю школу. Время сделало свое: они пообжились в городе "хлебном", у них было два пайка. Жить стало лучше, жить стало веселее. Жаль только, не было связи с папой...
...Светлана Павловна и Рекса вернулись к себе на четвертый этаж. Интересно, кто же звонил? Воскресными вечерами обычно звонит подруга Лида. Но еще рано. Та сначала детей уложит, а потом уже трепется по телефону, пока Петька ее со двора не подымется, набравшись с мужиками пива и назабивавши "козла".
***
А Леву понесло на Энгельса. Тогда, на зачете Бескакотова говорила ему, что живет где-то там, на углу Первомайской. Под курантами пожилая узбечка продавала белые розы. На последний рубль он выпросил у нее семь штук, и с колючим букетом, обмотанным газетой, шел через сквер. Сзади, с танцплощадки парка Горького доносились завывания "Черного кота". Лева пересек сквер и через минуту добрался до пересечения Энгельса с Первомайской. Где?
Из парка ОДО, с самой стильной танцплощадки города, вытвистовывал все тот же "Черный кот".
Лева зашел в телефон-автомат, но трубка его была оторвана. "Получай, фашист, гранату!" - усмехнулся он в душе. Но аппарат в кабинке за углом оказался в порядке. С бьющимся сердцем он набрал номер. На этот раз телефон ответил знакомым приятным голосом:
--
Слушаю!
--
Светлана Павловна, это я, Лева. Балтер. Я где-то недалеко от вас, у Дома офицеров...
--
Ой! Лева! Как хорошо, что вы позвонили! Но я уже там не живу, мой дом теперь на третьем квартале Чиланзара. Вы можете приехать?
--
Да, конечно.
--
Тогда садитесь на 23-й и доезжайте до Гагарина, знаете?
--
Да, знаю. Я ходил в прошлом году туда к репетитору.
--
Выйдете из автобуса и идите в сторону арыка. Слева у вас будет стройка кинотеатра. А справа - три дома торцами. Вот в третьем, прямо на берегу я и живу. Второй подъезд, четвертый этаж, двадцать вторая квартира. А вообще, когда приедете, позвоните. Я выйду вас встретить.
--
Хорошо! Еду!
Светлана Павловна поглядела на себя в зеркало, обменялась недоуменной улыбкой со своим отражением, а затем стала рыться в шифоньере, пытаясь отыскать гипюровый комплект: лифчик и трусики, купленный в позапрошлом году в Юрмале.
![[]](/img/m/miller_r/070323_miller_sl13/renoir2.jpg)
