Спустилась ночь, тяжелый жар угас, и зашевелилась жизнь. Привычно отоспавшись знойным днем за зашторенными, а то - и заглушенными дореволюционными ставнями, окнами, город до полуночи и не собирался засыпать. Жители покидали душные дома и квартиры и в набитых трамваях, автобусах и троллейбусах устремлялись к городскому центру с его парками и фонтанами. Уже десятки лет это было привычным, казавшимся вечным, обычаем. И не ведал город, что не пройдет и четырех лет, как безумство подземных стихий навсегда разрушит и его центр, и его облик, и его образ жизни...
И возродится он уже другим, чем-то похожим на ту новую окраину, куда в полупустом автобусе катил из центра Лева, сидевший у открытого окна с букетиком роз, завернутым в газетку.
***
Поговорим о странностях любви, другого я не смыслю разговора.
Левин телефонный звонок стал импульсом, мгновенно запустившим в резонанс помыслы и сердечное волнение двоих. Это был, казалось бы, немыслимый резонанс. Полузнакомые люди: студент, почти мальчик, и женщина, годящаяся ему в матери, мгновенно и ясно почувствовали желание взаимного обладания. Их разделял с десяток километров, полчаса-час времени, но они, попав во власть этого резонанса, не могли уже думать ни о чем, кроме как друг о друге. И не зная о каждом, по сути, ничего, оба были в эти минуты в плену фантазий.
Поэты, ученые тысячелетиями пытались объяснить этот многократно повторявшийся феномен, но удовлетворительного ответа нет и по сей день, лишь констатация и описания отдельных случаев...
***
"Неужели этот ребенок..? Как Семка... Но ведь мне тогда было..." - роилось в ее голове, когда она хаотически носясь по квартире, одновременно старалась навести в ней хоть какой-то порядок, найти и поставить на стол какое-то угощение. Оставшись в одиночестве, без дочери, она почти не готовила и не покупала еду: "Похудеть бы надо, а то разжирела, как корова!". Слава богу, готовя вчера гостинец ребенку перед поездкой в лагерь, кое-что оставила. На столе в стеклянной вазе появились две крупные ветки первого винограда, именуемого в народе "жуй-плюй", но довольно сладкого, в холодильнике лежала дыня-кандалажка и в картонной коробочке - половина бисквитного торта из гастронома, первую они с Таткой съели вчера в Юсуп-Хане...
Она нервничала, поглядывала на часы, но успела забежать в душ освежиться и надеть найденное-таки праздничное прозрачное белье. И мамин китайский шелковый халат. Красный, с золотыми драконами.
Посмотрела в зеркало. Морщинки. На лбу, на шее. Она напудрилась и ярко накрасила губы. Надушилась рижскими духами. Потом выключила верхний свет и оставила комнату в полумраке торшера.
После звонка прошло полчаса. Вот-вот он должен приехать...
***
Лева был уверен - сегодня! Перед глазами его стояло видение полугодовой давности: золотой кулончик, болтающийся в ложбинке меж грудей интересной женщины...
...Промелькнула родимая одноэтажная Малая Миробадская. А вот и текстильный комбинат. Автобус повернул направо и покатился по дороге, проложенной по пустырю. Минут через десять он прибыл к конечной остановке на небольшом бульваре, недавно названном именем героя космоса Гагарина.
Лева пошел через дорогу к видневшейся за забором стройке киношки. А вот и ряд домов справа, выходящих торцами к тротуару. В прошлом году Лева не раз бывал в первом из них у преподавателя математики Бориса Евсеевича Ходакова, который перед вступительными экзаменами подтягивал их с Юткой уровень математической подготовки.
Метода Бориса Евсеевича состояла в соревновательном решении задач. Он давал им задание из нескольких пунктов, и Лева с Юткой должны были осилить его максимально скоро, причем учитель, как спортивный арбитр, вел счет очков, кто раньше решил? В трудных случаях он, конечно, давал разъяснения, подсказывал пути решения, но, в основном, выполнял роль надзирателя, державшего в напряжении и не дававшего отвлечься от задачи. И так - две недели, по два часа в день. И это оказалось очень эффективным - Лева за письменный экзамен получил пятерку, одну из пяти на двести с лишним абитуриентов, а Ютка - четверку...
Семья Бориса Евсеевича показалась ребятам странной. Жена его, Рахиля Наумовна, в июльскую жару ходила в каком-то старомодном закрытом темном длинном платье и в косынке, скрывававшей волосы, и сам он носил рубашки с длинными рукавами, черневшие от пота за время урока, и узбекскую тюбетейку. У них было пятеро или шестеро детей, мал мала меньше. Младшего, лет четырех, звали редким именем Абраша. До этого Лева знал из молодых лишь Абрашку Ягудаева, своего ровесника с Малой Миробадской. А так, только дед Аврум да его шурин, дед Аврум Ройтман...
Квартира учителя выглядела как-то непривычно скромно, даже бедно: ни ковра, ни телека, ни радио. Лишь устроенная в большой раме, на деревенский манер, витрина семейных фотографий с какими-то бородатыми стариками в фуражках и старухами в косынках, завязанных по-украински. Были там и военный снимок сержанта Ходакова с какой-то медалью на гимнастерке, и семейное фото примерно шести-семилетней давности с женой Рахилей и четырьмя детьми... Впрочем, Мендель, рекомендовавший его юткиной маме, так и сказал, что многодетный Ходаков рад заработать каждую дополнительную копейку, а репетитор он сильный. И это оказалось правдой...
...Ну вот - и третий дом, выходящий фасадом к каналу Анхор.
--
Левка, ты что здесь делаешь? - Неожиданно, нос к носу он столкнулся с давним другом детства Гариком.
- Да так, в гости...
- К чувихе, небось? - понимающе сказал Гарик, увидев левины розочки. - А я в этом же доме живу, в первом подъезде. Тебе в какой?
- В четвертый, - соврал Лева.
- К Ленке Семеновой, что ли?
- М-м-м...
- Да ладно, не скромничай! Не маленький! Эх, жаль, что так случайно встретились, у меня тоже свидание, бегу! А то, зашел бы к нам, посидели бы. Мама бы обрадовалась... Ну, удачи! Ты, главное с Ленкой не робей, она немного ломается вначале, а потом..! Ну еще увидимся, ты теперь в курсе, куда мы переехали...
И скрылся за углом. Лева посмотрел вдоль дома и увидел, что с освещенной лоджии верхнего этажа, опершись на барьер, на него смотрит Светлана Павловна.
***
В соседней комнате негромкий магнитофон истекал мелодиями Дюка.
Лева сидел за столиком в малюсенькой бескакотовской кухоньке и пощипывал виноград. А она хлопотала, готовив в медной посудине, сужающейся кверху, под названием "джезва" обещанный кофе по-турецки. Хозяйка что-то возбужденно тараторила, а гость смущенно молчал и вдыхал незнакомый аромат.
И вот, кофе поднялся над краем джезвы шапкой кипящей пены, и хозяйка ловко убрала джезву с огня, и через несколько секунд снова поднесла ее к пламени и опять, стоило лишь пене подняться, увела ее от горелки. Леве показалось, что она, как колдунья что-то ворожит, готовя таинственное зелье.
- Ну вот, готово, - сказала хозяйка и разлила кофе в маленькие чашечки. - Это я в Риге купила. Там вообще культ кофе. Именно в Прибалтике меня и научили варить и пить настояший кофе. Сейчас я налью нам водички и приступим.
Она достала из холодильника бутылку "Минеральной", открыла ее и плеснула шипящую водичку в левин стакан.
- Теперь пей: кофе-вода, кофе-вода, так в Риге пьют.
Лева отметил, что она неожиданно перешла на "ты", но промолчал.
- Ты был в Риге когда-нибудь?
- Нет. Только в Москве, Ленинграде, Тбилиси и Сухуми. И еще немного в Алма-Ате и Харькове. Но недолго, и я тогда маленький был, не помню.
- Немало. А я лишь в Ленинграде, да и то, девчонкой, до войны, ну и войну захватила, блокаду. И еще в Риге и Юрмале отдыхала три года назад, а по дороге - неделю в Москве. Мама тогда была жива, только-только на пенсию вышла... А там у них, знаешь, прямо, как за границей. Совсем по-другому живут. Мне очень понравилось. Я тебе потом фотографии покажу.
- Хорошо! А кофе вкусный. Спасибо. В жизни такого не пил! И интересное вкусовое сочетание получается с водой...
- Знаешь, а его хорошо еще и с ликерчиком! Сейчас!
Она сбегала в комнату и принесла фарфорового пингвинчика, на котором было написано "Бенедиктин ликер".
- Давай, долью кофе, у тебя уже почти ничего нет. - И, добавив кофе из джезвы, плеснула в чашечку из пингвинчика, открутив ему головку. И себе тоже.
Лева пил густой, непривычно горького, но приятного вкуса, напиток и налегал на торт. И колдовское хозяйкино зелье сделало свое дело. Усталость, нагнанная дневными впечатлениями, беготней и жарой, куда-то ушла.
- Давайте, потанцуем, - неожиданно для самого себя, вырвалось у него.
- Давай! Это я - завсегда, с удовольствием! - Ответила хозяйка, и они перешли в комнату, где в это время магнитофон тянул какой-то блюз. Женщина сбросила тапочки и они оба, босиком, прижавшись друг к другу, отчего у Левы сразу перехватило дыхание, начали раскачиваться в блюзовом ритме.
Леве стало не по себе от неожиданной телесной близости хозяйки, от ощущения теплоты ее, от запаха духов, от прижатия к заветной груди. И, проведя даму несколько кругов, он, изнемогая от желания, остановился и спросил:
- Ну и где ваши фотографии?
И отстранившись, она улыбнулась понимающе: "Сейчас найду".
Женшина встала на стул и откуда-то с верхней полки стеллажа над письменным столом сняла большой альбом в обложках красного бархата. И парочка уселась на диван в круг света от торшера.
- Вот папа.., вот мама.., вот мы все вместе в тридцать восьмом.., - поясняла она. - А это - я студентка, сорок девятый год... А вот мы с мужем с покойным, с Глебом. Он работал в ТЮЗе главным режиссером... и погиб... Видишь, какая я старуха!
Лева сочувственно вздохнул. Он нашел ответ на вопрос, который донимал его все эти месяцы - откуда ему известна фамилия Светланы Павловны? А все просто - он видел эту фамилию на тюзовских афишах, когда учился в школе.
Женщина как-то поникла. На глазах у нее появились слезы, и на Леву накатилась волна жалости к ней. Он притянул ее к себе и поцеловал в мокрую щеку.
- Не надо плакать. Вы молоды и красивы. Таких женщин, как вы, любил рисовать Ренуар. Я в Эрмитаже видел.
Она повернулась к нему, и он поцеловал ее в губы, и она ответила ему. Лева стиснул женщину в объятьях и, не отпуская ее губ, потянул поясок на халате, бантик развязался, халат распахнулся, и Лева целовал ее шею, грудь. Он увидел темные соски под прозрачным лифчиком и безуспешно возился с замысловатой застежкой на спине. Женщина же целовала его темя и ласково гладила руками. Но вскорости она оттолкнула Леву и засмеялась:
- Посмотри, как ты выпачкался помадой! И меня перепачкал. Подожди, дурашка, я сейчас.
И упорхнула в санузел. А он, разгоряченный, остался сидеть на диване, прислушиваясь к доносящимся звукам воды. Наконец, она появилась в комнате в наброшенном на голое тело распахнутом халате, чисто, как у Ренуара, и скомандовала:
- Пойди сполоснись! Ты потный и весь в помаде. Там полотенце, белое с голубым - твое.
В тесном совмещенном санузле Лева, торопясь, сорвал с себя одежду, быстро помылся под душем и убедившись в зеркале, что вся помада смыта, окатился еще раз холодной водой, кое-как вытерся полотенцем, белым с голубым, натянул свои черные сатиновые трусы и вышел в комнату. Все это время перед его мысленным взором стояла обнаженная женщина, какой он ее увидел несколько минут назад, и его юное мужское естество рвалось в бой.
Комната преобразилась. Теперь она была слабо, но довольно ясно освещена мягким зеленоватым светом от ночника - совы со стеклянными зелеными глазами и полупрозрачным мраморным телом. Диван хозяйка развернула в широкое двухспальное ложе с двумя подушками.
Женщина лежала на этом ложе, укрывшись до подбородка простыней.
Лева наклонился над ней, поцеловал. Она увидела его оттопыренные трусы и усмехнулась:
- У, какие мы!
И приспустив трусы, поручкалась с левиным естеством, до которого, сколько он себя помнил, никто, кроме него, не прикасался.
- Ну, здравствуй, младое, незнакомое!
И потянула его к себе.
Простыня и трусы полетели на пол. Лева навалился на женщину, целуя ее и сжимая в объятиях. В голове его пел хор разных книжек о любви:
"Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское".
"У Ала-ад-дина зашевелилось то, что оставил ему отец, и он положил руки девушке на бок и ввел жилу сладости в ворота разрыва и толкнул и достиг врат завесы (а он вошел через ворота победы), а потом он пошел на рынок второго дня и недели, и третьего дня, и четвертого, и пятого дня, и увидел, что ковер пришелся как раз по портику, и ларец искал себе крышку, пока не нашел ее."
"Неистовым исполненный огнем, он находил источник наслаждений и, закипев душой, терялся в нем"
Но Левиному естеству почему-то никак не удавалось найти источник наслаждений. Оно все время упиралось то в живот женщины, то в бедро. И она, высвободив свои губы от левиных, прошептала: "Дурашка, дорогу, что ли, забыл?". И ее ласковые пальцы подвели его естество к воротам источника наслаждений, и он ввел жилу сладости, и толкнул, и закипел душой, по телу пробежала судорога, в глазах потемнело, он застонал, упал на упругую, горячую грудь женщины и, как показалось ему, на какое-то мгновенье весь ушел в нее и остался в ней...
А она шептала ему ласково целуя: "Что же ты такой торопыжка у меня? Не уходи, я еще тебя не отпускаю!". И ее ноги замком охватили Леву.
И женщина задвигалась в свинге, и Лева ей ответил. И начался этот необычный сладостный танец, сначала медленно, потом - ускоряясь и уже опережая ритм сентиментальной мелодии. Женщина, закрыв глаза, постанывала все громче и громче, и свинг парочки становился все мощнее и быстрее. Женщина дышала широко раскрытым ртом, и в глубине его блеснули золотые коронки. И вдруг она вскрикнула, стиснула зубы, лицо напряглось, и на нем появилась совершенно ведьмина гримаса. По телу женщины пробежала судорога, передавшаяся Леве, и он снова застонал и ушел в нее, и снова остался в ней, на этот раз жадно поглощавшей его.
Замок разжался. Любовники обменивались поцелуями, не в силах оторваться друг от друга. Но вот, она довольно грубо толкнула его в грудь и повернулась на бок, тяжело дыша: "Чуть не задохнулась! Ах ты, мой сладкий! Заездил меня. Давай отдохнем!".
Ренуаровская купальщица лежала рядом с ним, положив голову на его плечо, и руки их обнимали и ласкали друг друга, и ее каштановые кудри щекотали Леву, и бедро ее на бедре его, и груди ее упруго прижаты к нему, и до Леву, растерянно тонущего в волнах ранее неведомых ощущений, доносится ее шепот:
Я на ложе металась, вот уж полночь прошла,
но нет рядом того, что душа моя кличет.
И я вышла под звезды на улицы города, чтоб
дорогого сыскать. Где ты бродишь, любимый?
...Поиск мой был напрасен.
Вдруг навстречу - дозор, обходящий наш город.
Я - к стражам: "Не встречали ли вы дорогого?
Того, что душа моя любит и просит?"
"Нет!" - ответом мне было. Но лишь я отошла,
тут же вижу - так вот ты, любимый!
Я тебя обняла, захватив, как добычу,
и - в дом, как охотница - прямо в покои!
Не уйти до зари тебе, милый, теперь,
не отдав до конца мне свою благодатную жертву!
- Чьи это стихи? - спросил Лева.
- Не знаю. Какие-то древнегреческие, наверно? Тебе хорошо со мной?
- Я вас очень люблю.
- Не "вас", мальчик, "тебя"! И я тебя тоже. И я еще хочу тебя, иди ко мне, родной... Ты так похож на Семку, моего первого парня...
***
Кто поймет женщин? Зачем она заговорила с Левой по Семку. Тем более, что сказанное было неправдой или полуправдой. Но, слово, как говорится, не воробей...
...На те четыре года, что шла война, центральные улицы города приютили немало эвакуированных знаменитостей. По дороге из школы Света запросто могла повстречать и графа-большевика Алексея Толстого, и народного любимца Черкасова, и злоязычных Фаину Георгиевну с Анной Андреевной, живших неподалеку, на Жуковской.
Соседка, Лия Борисовна, большая поклонница Фаины Георгиевны, даже приятельствовала с ними. Ее семья, по военным временам, была неплохо устроена - муж работал начфином в тыловой военно-строительной части, она - бухгалтером в правительственном складе, и скудости военного времени обошли их быт. Лия Борисовна была по натуре хлебосолкой и не раз - испекши пирог с капустой, относила его этим мало приспособленным к суровостям жизни жрицам искусства. И к Свете с мамой порой заходила, угощала, хотя маме претила ее провинциальная примитивность.
А та любила посплетничать:
- Я сегодня с Анной Андреевной заговорила, насчет Толстого, что болеет красный граф. А она мне так злобно, я бы сказала: "Да никакой он не граф и даже никакой не Толстой. Ложь это все. Мать прижила его со шведом-гувернером старших детей. А вылез он, от того, что не устает лизать жопу усатому...".
Мама приходила в панику от таких ее рассказов.
Ах, Лия Борисовна, сколько с ней связано...
Света училась в одном классе с ее младшим, Семкой. А старший, Володя, Волька, работавший на авиазаводе, отучившись в вечерней в сорок третьем, поступил в находившийся в эвакуации Ленинградский институт связи. И когда Свете исполнилось шестнадцать, когда она отошла от блокадных ужасов и ранения, когда, несмотря на тяжелейшую нагрузку труда на военном заводе и вечерней учебы, природа вылепила из нее молодую женщину того типа, что нравились Ренуару, Семка начал, как говорили тогда, за ней "гоняться". А ей нравился Волька, студент, уже несколько мужиковатый, с папироской... И она, сама того не замечая, всяческими инстинктивными женскими приемами старалась привлечь к себе его внимание.
В победный год Света закончила школу и, посоветовавшись с мамой решила поступать в университет, на исторический.
А в это же время Володя засобирался в Ленинград - институт связи возвращался из эвакуации, и он, уже третьекурсник, не хотел бросать учебу. На семейном совете была оговорена скуповатая сумма, которой родители смогли поддержать это его желание. Когда Света узнала об этом, ей показалось, что рушится мир. И она встретила Володю, и заговорила с ним о том сокровенном и еще непонятном ей самой... Она была в состоянии, близком к истерике, слезы неудержимо текли по ее лицу, она выплеснула на Вольку столько любовной жажды, что он, ранее почти не обращавший на нее внимания, загорелся. Да, собственно, отчего ему было не загореться? Что, зачем и почему его могло сдержать?
Мама как раз работала до полуночи, и они, запершись в раскаленной по летнему комнатушке, целый день, допоздна любили друг друга. И эта их тайная как им казалось, любовь, хотя соседки уже на третий день начали судачить о Вольке, с таинственным видом пробиравшемся к комнатке Светы, продолжалась две недели. А потом Волька, первый ее мужчина, уехал. И они договорились, что за год он в Ленинграде как-то обустроится, а она закончит первый курс и переведется в родной город...
Но с тех пор ее стали преследовать ночные кошмары: ей снились стаи черных бомбардировщиков, сбрасывающих воющие бомбы, грохот их разрывов. Она просыпалась каждый раз от страха, что обрушится потолок, ее преследовало то ужасное видение сорок первого года, когда дом на противоположной стороне улицы начал медленно оседать и разваливаться в прах...
А письма от Вольки приходили все реже, и все серее становилось их содержание: так, все больше о быте, о трудностях, да о простудах...
Зато Семка все сильнее лепился к ней. И он стал студентом, учился в политехе на строительном. В отличие от старшего, мужланистого прагматика, Семка был романтиком. Он рассыпал перед Светой букеты любовных стихов: от Омара Хайяма до Маяковского с Есениным. К тому же он внешне был похож на брата, даже красивей, и в светином сердце что-то екнуло.
Он был ласков и настойчив, и когда пригласил ее встретить новый, сорок шестой в студенческой компании, она не отказала. А дальше все было просто: водка, портвейн, винегрет, хмельные танцы под патефон, какой-то темный угол за занавеской, где он неумело повозившись, задрал ее юбку и стянул трусы... И запечатав ее долгим поцелуем, не давая ни вздохнуть, ни вскрикнуть, прижал к висящим пальто и вошел в нее. И в ней остался...
А потом он ей говорил, что безумно ее любит, что знает про ее отношения с Волькой от самого брата, но он ее безумно любит и жить без нее не может. А Волька, между прочим, в Ленинграде ухаживает за местной и собирается вскоре к ней переехать...
И тогда она поняла, что Ленинград для нее - табу. И неспроста эти ночные кошмары. И не зря волькино предательство.
И она отдалась Семке, вся отдалась. Она привыкла к его горячим ласкам и уже не могла без них. И вот, в холодном феврале, когда в город на недельку забрела настоящая зима, Света ощутила, что часть Семки, как-то оставшаяся в ней, зажила самостоятельной жизнью. Она ужасно испугалась этого и более всего - как бы об этом не узнали Семка, мама и, уж, что самое страшное, Лия Борисовна, которая и так, все более демонстрировала к ней явную неприязнь...
Выручила сокурсница Нинка Ковалева, фронтовичка, догадавшаяся о светином состоянии по внезапным приступам дурноты и прочим малогигиеничным проявлениям, которые, ну никак не удавалось скрыть в обществе. Нинка взяла быка за рога:
- Что, девка, подзалетела? Могу тебе помочь, но это дело опасное, знаешь, наверно? Деньжата нужны. И она назвала огромную сумму. У меня бабка знакомая есть, чистит хорошо. Поверь, по себе знаю. Так что, подумай, да не тяни. С этим - чем раньше, тем лучше.
У Светы была некая сумма, она копила на пальто, плюс ближайшая стипендия. Могло хватить. Но мама-то узнает... А что делать? И она решилась.
...В глинобитной хибарке, выходившей задней стеной на Алайский базар, откуда доносились крики торговцев и рев ишаков, было холодновато. Бабка, матерясь, терзала светино лоно. Девушка лежала, кусая губы, стараясь не застонать, а бабка ворчала:
- Да тихо ты! Не, приведи господь, милиция накроет. Страху-то с вами натерпишься. Вы, сучки, в свое удовольствие е...сь, а баба Алена за вами убирай! А если что, кого посадят? Бабу Алену! Вас милуют бары, а бабе Алене - на нары! Парень-то твой красивый, хоть? - Света машинально кивнула. - Как зовут-то?
--
Семка.
--
Из явреев, что ли? Они, явреи - е...чие!
И тут Света впервые в жизни подумала, что ведь и она, в какой-то степени еврейка.
--
Ну и хорошо, что красивый. А что не женишь его на себе? Ведь женись, а тогда - хоть ложкой хлебай! Явреи - они жен своих балуют и милуют и непьющие...
Она долго болела после "операции". Мама, конечно, все узнала. Ругалась, плакала. И в штопаном школьном пальтишке пришлось заканчивать зиму... А тут еще пришло известие о папе, получившем 10 лет без права переписки...
Хорошо, хоть из университета не выгнали, провинция дальняя, все-таки - не столица.
И Семка стал противен, и между соседями пробежала, как говорится "черная кошка". Тем более, что семкины родители узнали откуда-то про арест Павла Богатырева...
![[]](/img/m/miller_r/070410_miller_mo14/renoir80m.jpg)