Аннотация: Почему в Скандинавии больше патриотов Израиля, чем в самом Израиле? Рассказ о христианах, видящих смысл своей жизни в помощи каждому еврею. Просто так, ни за что ни про что.
"Из страны северной придут они в свою землю..."
Пророчество Исайи
Финский флаг - белый с голубым, израильский тоже. Когда они в своем миниатюрном варианте вместе стоят в вазе с вечнозелеными ветками на амвонах церквей, подобных этой, они кажутся вполне равной, и поэтому красивой парой. (Назвать подобные заведения церквами в нашем полном смысле этого слова вообще-то нельзя). Финны - молодцы. Не каждому даже в теперешней свободной Европе хватит мужества объявить, к примеру, пятидесятников или единственников церковью, а не сектой. То есть, выражаясь мирским языком, позволить еретикам списывать свои пожертвования с общих, государственных налогов.
Язык здесь пока еще финский, по мере движения на запад он будет постепенно исчезать; гордое шведское шестипроцентное население в силу исторических причин будет упорно игнорировать недавно народившийся лозунг-ответ: "Suomessa puhuttaan suomea". Но сейчас Маркку говорит по-фински: крепко, размеренно, сочно, заглатывая воздух на каждом первом слоге и выдыхая его лишь к концу предложения, чтобы подвести черту под сказанным...
"...Погляди, на тех, кого избрал Господь. Много ли там мудрых по плоти? Много ли сильных? Много ли благородных? Он, чтобы посрамить премудрость мира, избрал то, что безумно для мира, слабых и презренных избрал, чтобы посрамить сильных - чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом..." И действительно, на этом острове, отрезанном от всего, нет надобности что-то доказывать, отстаивать свое мнение, ссылаясь на факты или вплетая цитаты. Все это будет только скользить мимо плоскости этой христианской веры, не задевая ее. А она, не желая ничего давить и расплющивать в ответ, просто утихомирит и покроет.
Маркку проповедует так же, как ставит сваи, кладет кирпичи или цементи-рует стены - разрешает себе только то, что умеет. Потому и смотрит на него пастор Сеппо Хямалайнен как на равного себе, хотя он и не учился на богословском факультете. Да это и неважно, Маркку не претендует на аплодисменты, на вытянувшиеся шеи и глаза, вытаращенные на нетрадиционный ум, по мнению некоторых, не очень типичный для каменщика. Пусть в его проповеди нет ничего нового, пусть это сказали уже и до него, более изящно, профессионально и завлекающе. Но его дело - здесь, среди им уложенных стен и вживленных в них окон, повторить еще раз: евреи - это выбор Господа, может быть, не вполне удачный, но мы существуем не для того, чтобы их судить, а для того чтобы помочь им выбраться из тупика и приблизить Царствие Божие.
Молитва. Каждый погружен в свое, говоря с Тем же. Я, пытаясь сделать то же самое, ищу входа в эту тишину, наполненную мольбами и нереальными желаниями, верой в чудеса, ибо больше уже верить не во что.
Вместо этого слышу, как надзирательница за целостностью дома Израилева, мерит шагами комнату за дверью, где на столах разложены некошерные книги. Роль работника Сохнута Ципоры Цадик состоит в том, чтобы дать возможность этим наивным финнам морально и материально посодействовать Сохнуту в осуществлении эксодуса. Но при этом не допустить, чтобы на пути к земле обетованной непосвященные "руссим" застревали в Новом Завете и потом приземлялись в Лоде уже в вовсе не нужном Израилю качестве. Ведь ясно же с самого начала, что этим сердобольным христианам надо: сократить численность евреев, да и только! Погуманнее, конечно, чем у Гитлера, но цель все та же, и всегда она такой будет, так что, дорогие, держите ухо востро! Первая мицва - не сотвори себе кумира, а потом уже люби ближнего. И самый опасный из кумиров - это не Рокфеллер, не Форд, начавший с маленького гаража, а именно этот нищий философ с замотанной и затянутой ремнем головой, пред-ставший однажды перед Пилатом - тот самый, которого этим "руссим" так удачно навязал ихний гой Булгаков (наверняка такой же антисемит, как и Достоевский).
Я ощущаю спиной, как она ходит взад и вперед, то и дело прищуриваясь на книги, сбивающие народ с пути истинного, или, по крайней мере, написанных с этой целью. Не замечает, что рядом с "The Spiritual Rebirth of a Jew" лежит Анна Франк и видеокассета "Shoah".
Тишина по прежнему заполняет все проходы, все пространства между людьми, стульями, скамейками, свечами. А ее шаги уже обрели настойчивый ритм, с каждым шагом усиливается ее жестоковыйная неприязнь к таким как я, отщепенцам, к их детям. Но здесь, среди избранных слабых, не шибко образованных, когда-то где-то не поня-тых и не принятых, неудержимое зло Язык в состоянии лишь выговорить: "Не суетись, не волнуйся, никто не убежит. Придет время, и ты сам все поймешь - мы все будем этого ждать, так долго, сколько тебе будет нужно. Сядь пока, посиди, кофе - вон, в термосе. Мы скоро закончим, будем есть. По-шаббатнему!" Хотелось даже ее обнять, чтобы заглянуть поглубже. Может быть, кто-нибудь из ее родных погиб в Аушвице, или кого-то убили англичане?
Когда стол накрыт, мне, новоприбывшему гостю, предоставляется честь читать благсловение на своем родном языке, которым для меня должен быть, конечно же, не русский и даже не идиш, а именно иврит, и только живой, израильский. Благонравные лица приготовились к подобающему "Борух ата, Адонай..." Но желая им ответить по-настоящему, начинаю, неожиданно для себя: "Nyt silmän alla Jesuuksen..." Они подхватывают в несколько голосов, кто-то вливается каноном, они уже продолжают за меня. Скатерть, двери, потолок в комнате становятся белее, свет ламп - дневным, а вечер, темнеющий к концу лета - по-северному прозрачным.
Потом подаю хлеб гверет Цадик. Нужно же съесть кусок хлеба величиной с яйцо, пусть это и не настоящий шаббат. Она медлит, прежде чем брать хлеб, так как оставить без внимания мою выходку, видимо, не может.
- Can I ask you, Kathryn... - (Я приготовилась к ритуальной анафеме, запасенной в Санхедрине специально для идолопоклонников.) Но потом она почему-то передумывает:
- А что с тем мальчиком, которого вы сюда привозили на Рождество?
- О, беэзрат Ашем, нашел-таки работу! Говорит, не из легких, но полно израильтян, которые работают еще тяжелее и получают намного меньше.
- А как нашел?
- А как он мог не найти?! Ведь мы здесь этого так хотели, все вместе! Да и не только здесь. И в Хельсинки люди хотели, и в Курикке, и в Оулу. В Корсхольме, в Ню-Карлебю - аж до шведской части дошло, остался бы еще на недельку, так докатилось бы и до самой Норвегии. Да еще как хотели! - Осмелев, я добавила: - Вот примерно так, как мы сегодня пятнадцать минут назад. Дверь в зал была открыта, вы, наверное, видели.
Ципора Цадик шарила в своих архивах, искала ответ, но не находила его. Ведь ее не было со всеми, когда они хотели и искренне молились за то, чтобы Витя получил сносную работу, и прошел бы у него, наконец, этот треклятый псориаз. Хотя расспрашивала она его больше всех - несостоявшегося солдата и офицера, и тем самым неудавшегося израильтянина, а для нее это значило также и человека. Поэтому теперь ее хватило только на то, чтобы просто повторить эти вопросы и сказать:
- Йофи... ("Замечательно.")
Сидевший рядом Маркку молчал, хотя понимал и английский, и иврит. Он считал, что на сегодняшний день он уже сказал свое слово, и не прилично ему, гою, встревать в разговор двух евреев, пусть даже они принципиально не согласны друг с другом, а один из них вообще не собирается признавать другого - даже отдаленно - своим.
Молчал и пастор Сеппо Хямалайнен, тридцать лет назад засеявший и взрастивший этот киббуц, и теперь довольный удавшимся христианским шаббатом. Он листал Ветхий Завет на иврите и искал у Пророков что-нибудь такое, что бы пришлось по вкусу всем, и гверет Цадик тоже.
Молчал и Йорма. Как правило, этого уже давно никто не замечал. Про него говорят, что он закончил с отличием два каких-то крутых университета, и уже находясь на пороге своей блистательной карьеры, вдруг в один день замолчал навсегда. Так и не успел он ни единому человеку во всей Финляндии даже вкратце поведать, что же такое с ним приключилось. Сейчас было видно, как он, невысокий и сухопарый, с морщинистым лицом морозного аскета, работающий на ферме за троих, боролся с собой, сжимая тонкие посиневшие губы. Он пытался во что бы то ни стало сдержать свой тайный вопль, который теперь никому бы уже не был понятен. Всеми мускулами он удерживал морщины на лице, не позволяя ни одной из них изменить свою форму и выдать его. Вдруг через некоторое время лицо его стало гладким и бледным, а голубые глаза - темно-синими. Посмотрев в них я поняла, что он говорит мне почти то же, что я недосказала Ципоре: "Не торопись, не торопи других. Ведь для Него один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день."
Кувшины и миски ходили по кругу, люди чинно постукивали вилками. Гверет Цадик мрачно глядела в пустую тарелку, чувствуя на себе взгляд Йормы, так упрямо желающего отвлечь ее внимание от искореженного изображения ее существа в фарфоровом зеркале. Наконец, она поднимает глаза. Йорма улыбается углами губ. Она - тоже. Что ей еще остается делать? Но пусть пока так. Мы можем и подождать. Столько, сколько ей понадобится...