Хочу выразить искреннюю признательность моему постоянному первому читателю и литературному редактору, не делающему мне никаких поблажек как автору - моей любимой жене и нашему сыну, чьи точные и глубокие замечания помогли мне в работе над этой повестью.
С Ювалем меня свел случай. Наши места в самолете оказались рядом. Мы направлялись на европейский курорт. Вообще-то, я не любитель дорожных знакомств. О чем можно разговаривать с человеком, когда ты видишь его первый и, может быть, последний раз. Но было в моем случайном собеседнике что-то такое, что вызывало к нему некоторую симпатию: выразительное лицо, спокойный взгляд умных глаз. На мой взгляд, был он моложе меня лет, эдак, на пятнадцать. Немного поседевший. Хороший русский, хотя проскальзывавшие в его речи ивритские словечки, а иногда и целые обороты, выдавали в нем в нем человека, уже давно живущего в нашей стране. Но странное дело - на еврея он не походил... Интересно, кто он? Есть у меня такая привычка - "прочитывать" человека до того, как он станет моим знакомым. Иногда помогает...
Он представился первым, что выдавало в нем личность, не привыкшую ко вторым ролям.
- Юваль, а тебя?
- Ицик.
Он бросил на меня удивленный взгляд.
- Надо же! У меня есть хороший друг - тоже Ицик.
Слово за слово. Уже досталось нашим политикам, погоде, футболистам, продувающим все европейские турниры. Потом выяснилось, что Ювалю надо закрепить результаты не так давно перенесенной операции. Я же поведал, что хочу не только отдохнуть от нашей изнуряющей жары и влажности, поработать над сборником рассказов, но и поездить по Европе.
- Так ты писатель? - в израильской манере говорить друг другу "ты", - спросил он. - Здорово! Впервые в жизни вижу живого писателя! У меня к вашему брату белая зависть.
- Ну, не то, чтобы писатель, но пишущий. Только чему тут завидовать? Это так. Для души.
- А для денег? Ведь ваш брат хорошо зарабатывает!
- Это в Союзе они хорошо зарабатывали. А у нас, в свободном мире, надо иметь постоянную работу.
- Так ты кто? Я вот строитель.
- Кем я только не был! И дворником, и охранником. Последние пятнадцать лет - обществознание преподаю в старших классах. Сейчас вот на каникулах.. А с чего у тебя к пишущим белая зависть? Поверь, это мука. Как в том анекдоте: "Куда в Одессе не пойдешь, всегда обратно выйдешь к морю". Что ни делаешь, чем ни занят, а от текста покоя нет.
- Ну, уж! Это же радость, когда можешь поделиться своими мыслями с другими. Когда тебя читают. Мог бы - написал обязательно. В голове столько всего...
- Например?
- Хотя бы о своей жизни.
- Ну, об этом тебе еще рановато. Возраст не тот. Вот выйдешь на пенсию и будешь мемуары для внуков писать.
- Да нет. Не рано...
- А что такого в ней интересного для других?
- Многое... Хотя бы, что и как привело меня Израиль. Но это история длинная и очень непростая... В молодости многое дается легко. Теперь-то я это понимаю. Наверное, рассказывать ее раньше, да еще и постороннему, я бы не стал. Нелегко копаться в своей жизни. Но знаешь, с годами все чаще появляется потребность не только осмыслить случившееся со мною, но и поделиться своими переживаниями. Помнишь, как когда-то начиналась программа "Очевидное - невероятное" пушкинскими строками: "И опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг..." Я, конечно, не гений, но парадоксов хватанул сполна!
Рассказ свой Юваль начал в самолете и продолжил во время наших практически постоянных встреч на курорте. Его "одиссея" настолько захватила меня, что я забросил свой сборник, отказался от поездок по Европе и слушал, и слушал, и слушал... Будь на моем месте профессиональный журналист или писатель - он бы непременно включал в это время магнитофон. А я постеснялся... Однако, оставаясь в номере гостиницы один, фиксировал все, что удавалось запомнить. И лишь при расставании, а он уезжал раньше - сын уходил на срочную службу в Армию Обороны Израиля, испросил у него разрешение пересказать его повествование в литературной форме. При этом пообещал изменить фамилии и имена и его, и всех тех, о ком он рассказывал.
К моему удивлению, он даже обрадовался.
- Пиши! У меня ведь руки все равно не дойдут. Должно быть интересно.
Но и мои руки, даже спустя целый год после знакомства с Ювалем, так и не дошли до клавиатуры компьютера. Если бы не случай. И не простой, а неординарный. На телевизионном экране среди тех, кому была доверена честь присутствовать на церемонии празднования Дня Независимости Государства Израиль, я увидел Юваля! Он сидел рядом с женой - ее лицо я вспомнил, узнал по фотографии на его телефоне. Да ведь это Ханна!
Моментально в памяти всплыла наша встреча и его история, не на шутку взволновавшая меня. Все! Надо иметь совесть! Обещал - выполняй! Бросай свои рассказики - и садись за повествование о Ювале! Так я и сделал. Однако первая попытка превращения устного рассказа в литературный текст показалась мне неудачной. Жизненные перипетии, выпавшие на его долю, требовали не просто серьезного, но я бы даже сказал - философского осмысления. Для этого требовалось время. И я отложил рукопись - "до лучших времен"... Но и потом, когда эти времена наступили, я не рискнул излагать повествование Юваля исключительно сквозь призму своего видения - оставил главным рассказчиком и судьей моего героя. И вот, наконец, я могу представить итог своей работы тебе, уважаемый читатель.
Первый урок того, как надо относиться к евреям, Евгений Матвеевич Огнев получил от отца, узнавшего, что его сынок подрался в детском садике с одногруппником Яшей Финкельштейном. Драка, надо сказать, не имела, да и не могла иметь ни тени межнациональной розни, ибо была следствием столкновения игровых интересов. Просто Яша нагло присвоил себе право возить кубики на самосвале, который еще вчера загружал песком Женя. И все бы, как всегда, закончилось миром, не расскажи Женя об этом случае папе.
- Нет! Ты слышала? - обратился тот к маме. - Какой-то еврейчик обижает твоего сына!
- Ничего я не слышала. Подумаешь, дети из-за игрушки повздорили!
- Вот именно - из-за игрушки! Все так и начиналось. Сначала игрушки, а потом они отца нашего Христа распяли.
Мама Жени сразу поняла, откуда подуло. Его папа уже давненько подружился с соседом по общественному гаражу, басом из Оперного театра и певчим хора в городском соборе. Она и раньше замечала некоторые странности в его поведении. То перед тем, как выпить рюмку водочки, осенит себя крестным знамением, то вдруг, без всякой необходимости, начинает благодарить бога. Она относилась к этому снисходительно и с юмором.
- Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... Но тут?!
- Ну, ты и хватил! Где Христос, и где детский садик? Наслушался этого Емельянова...
- Ты Василия не трогай! Он мужик умный. Зря болтать не будет. Ты вот знаешь, что он с нашим архиереем Евстафием дружбу водит?
- Да хоть с чертом! Надо своим умом жить!
Разумеется, из этого разговора Женя понял одно: Яша-то, оказывается, не просто Финкельштейн, но еще и какой-то еврей! И без всяких задних мыслей объявил в детском садике всей группе:
- Мой папа сказал, что Яша еврейчик.
Но группа почему-то отнеслась к этой новости спокойно. Еврейчик так еврейчик... Только мальчик Петя радостно закричал:
- Яша - еврейчик! Яша - еврейчик! Яша - еврейчик!
Воспитательница почему-то не горела желанием активно "встревать" в эти детские глупости и просто сказала, что так говорить нехорошо, потому что Яша хороший мальчик. Но когда такое повторилось, Яша, видимо, не без влияния старшего брата, сильно наподдавал своим обидчикам. Разгорелся скандал, и родители перевели его в другой садик, что существенно облегчило процесс интернационального воспитания. С уходом Яши евреев там больше не оставалось.
До поры до времени дома у Жени ничего не менялось. Если мама еврейскую тему как бы не замечала, то папа, к тому времени крестившийся и ставший истовым прихожанином, не то чтобы продолжал денно и нощно помнить и рассуждать о вине тех, кто был, по его мнению, христоубийцей, но при удобных случаях отказать себе в таком удовольствии как-то не мог.
Между родителями Жени начались ссоры и даже скандалы. Во время одного из них Матвей заявил, что маме и сыну надо креститься:
- Мне батюшка уже не раз говорил: "Ты, Матвей, куда смотришь? Сам крещеный, а семья нехристи. Грех это!"
Вопреки обыкновению, мама взбунтовалась.
- Все! Докатились! И не мечтай! Мне и так хорошо. Вообще-то, не забывай, что у меня прадедушка по маме татарином был. Это я по отцу русская. Так что, если уж мне в кого-то верить, то не в Христа. А ты верь. Я тебе что, мешаю? Но сына не тронь! Вырастет - сам решит!
Матвею, к тому времени все глубже укреплявшемуся в вере, пришлось сделать вид, что отступил. Но если раньше еврейская тема звучала в доме от случая к случаю, то после этого разговора многое изменилось. С нескрываемым удовольствием, граничившим со злорадством, он стал сообщать домашним то, сколько евреев среди его коллег-адвокатов, то принимался подсчитывать количество их в актерской среде, то - среди всяческих научных светил, в том числе и среди Нобелевских лауреатов... Этот разворот в психике мужа мама Жени еще бы стерпела. Но вскоре он принес домой Библию. И не просто принес, а демонстративно стал читать ее вслух. И каждый день.
Время шло, и она стала замечать его охлаждение к себе. Мало того, если до какой-то поры его интерес к Библии и еврейству носил, как она считала, безвредный характер, то позднее он все откровеннее приобретал черты ярко выраженного антисемитизма. Так продолжалось до начала школьной жизни Жени.
В школу же его провожала только мама. С Матвеем к тому времени они расстались. А с сыном, после пресеченных ею нескольких попыток затащить его в церковь, отец встречаться вообще перестал. Видимо, полагал, что ему и его маме вполне достаточно получения адвокатских алиментов. Какое-то время они жили одни. Но потом отец стал осаждать маму просьбами разрешить вернуться в семью. Естественно, мама прилагала усилия к тому, чтобы все это происходило вне поля зрения и слуха Жени. Но в один прекрасный день Женю поставили в известность, что отныне папа снова будет жить с ними. Для мальчишки это стало праздником. У него снова был отец! Как у всех! К тому времени Женя уже был третьеклассником.
Поначалу Матвей, наученный прежним горьким опытом жизни без жены и сына, был паинькой. Правда, в церковь он ходил. Но дома, если крестился, то не напоказ. Библию, если почитывал, то старался уединяться. Разговоров об этих, заполонивших Россию евреях, не заводил. Если молился, то про себя. Видимо, соблюдал их мамой тайный договор. Это даже оказывало положительное влияние на сына. И не исключено, что вырос бы он таким человеком, каким была его мама - любящим и доброжелательным, негативно относящимся к шовинизму русских вообще и к антисемитизму в особенности.
Но сколько человек может наступать себе на горло? Сильный - долго. А то и всю жизнь. Да и то, если его судьба совпадает с его призванием. Но Матвей таким не был. Постепенно, постепенно старое в его мышлении и поведении начало возвращаться. А почему бы нет? Жена простила и приняла. Сын его возвращению рад. В доме снова зазвучали молитвы. Временами Женина мама ловила его на том, что он перед тем, как выйти из дома, осеняет себя и сына крестным знамением. Она сдерживала себя от резких высказываний, пыталась все обратить в шутки. Иногда это удавалось, иногда - нет. Но, как говорится, шутки шутками, но они хороши до поры, до времени.
Однажды она невольно подслушала его разговор с сыном. И о чем? О том, что он точно знает по роду своей адвокатской деятельности, какие они, евреи, хитрые, сколько среди них всяких проходимцев, жуликов, взяточников... Потом Женя сам открылся ей, что отец уже давно рассказывает ему про Иисуса Христа и о том, почему евреи распяли его на кресте, и что они добавляют детскую кровь в свои лепешки. Это уже было слишком! Она решила поговорить с Матвеем серьезно, но спокойно. Однако ничего из ее намеренья не вышло. Скандал был грандиозный. Муж не внимал никаким доводам. Все-таки он был адвокатом, а язык у них, известно, без костей. Он ругался. Обвинял ее в том, она - нехристь. Пафосно назвал себя страдальцем за православную веру. А в конце концов заявил:
- Я юрист. Потому, что такое гражданское и семейное право, знаю. У нас свобода вероисповедования. Ты не смеешь, просто не имеешь права запрещать мне верить и воспитывать моего сына так, как я считаю нужным. А если тебе это не нравится - подавай на развод. Но сына я тебе не отдам!
Мама испугалась, и все пошло по-старому. Но через какое-то время решилась и ушла сама. Вместе с Женей. Что там у них произошло потом, Женя не знал. Но зерна, посеянные во впечатлительной и восприимчивой детской душе, уже начали давать всходы. И все бы ничего, но в новой школе он нежданно-негаданно оказался он в одном классе с Яшей Финкельштейном. Ведь жили они в одном городе. Кроме Яши, в классе оказался еще один мальчик с необычной фамилией - Веня Засурский. С Яшей было все ясно. Хороший ты человек или наоборот - дела не меняет. Еврей - он и есть еврей! Но вот с Веней? Все прояснилось только тогда, когда Женя стал выражать свое отношение к Яше. То спрячет его книжку, то расчертит его тетрадь шариковой ручкой, то еще какую-нибудь мелкую пакость сделает. Однажды, вспомнив их детсадовскую пору и отцовские уроки, он обозвал Яшу жидом. И тут стоявший рядом Веня влепил ему такую оплеуху, что у него зазвенело в голове.
- Ага! - заверещал Женя. - Ты с ним заодно! Значит, и ты жид!
За это был хорошо побит. Но дать ответа двоим, по причине своей субтильности, он побоялся. Однако злобу затаил. Попробовал обзывать их жидами поодиночке. Но так как те почти всегда ходили вдвоем, то и получал он вдвое. Так продолжалось почти до десятого класса. Иногда он находил повод для утоления своей внутренней потребности обозвать его еврейчиком или жидом, временами, будучи в очередной раз бит, замолкал... Учителя же, если это когда-никогда до них доходило, старались не обращать на эти факты внимания, пропускали мимо ушей. Никому не хотелось, чтобы его обвинили в пренебрежении интернациональным воспитанием.
Много позже Женя как-то сказал матери:
- Мама, а я знаю, почему вы с папой разошлись! Потому, что он в церковь ходил? -Хотел еще добавить о его отношении к евреям, но... Все-таки он уже был подростком и понимал, что это гадость. - Да?
От такого вопроса мама оторопела. Потом задумалась.
- Нет, сынок. Не поэтому. Это бы я еще стерпела... А хочешь знать, что он мне сказал еще тогда, когда уходил от нас?
- Конечно.
- Не должен православный с мусульманкой жить. Грех это.
- Так ты ведь русская и в Аллаха не веришь! У нас в классе парень есть - у него папа татарин, а мама русская... - Мама промолчала.
Больше на эту тему они не разговаривали. К удивлению многих и к радости мамы, классе в десятом Огнев превратился в красивого, выше среднего роста парня, на которого стали засматриваться девчонки. Но не в меньшей степени выросла в нем и неприязнь к лицам еврейской национальности. Маму это очень тревожило, и она все пыталась его образумить.
- У-у-у!!! - в сердцах восклицала она, - отцовская порода! Как ты такой дальше жить будешь? Что мне с тобой делать? Все люди, как люди, а мой сын...
Когда он поступил в институт, уже закончилась перестройка и наступили лихие девяностые. На почве вседозволенной демократии вовсю начали вырастать группки, клубы и даже партии борцов за попранные коммунистами права русского народа. То "Память", то "Русское национальное единство", то еще нечто похожее... Но при этом все они, в большей или меньшей степени, исповедовали общую идею - евреи, кругом одни евреи! И от них все беды русского народа. Эта великая идея оказалась созвучной настрою души Жени. Скрывать это он и не собирался. Время такое! Свобода! Демократия! Что хочу - говорю! Что хочу - делаю!
К тому времени в его родном городе уже существовало так называемое "Студенческое Братство". Это весьма безобидное название прикрывало филиал "Русского национального единства". Попал Женя в это "братство" в общем-то случайно - просто за компанию с одним из своих знакомых. Довольно-таки быстро он почувствовал себя там в своей тарелке и постепенно стал одним из ретивых новичков. Почва-то была готова! Его заметили, ведь он был одним из немногих студентов, окончательно потерявших головы в этой бесовской круговерти идей и мифов начала девяностых. А пока он придумывал тексты и своим четким чертежным шрифтом писал националистические лозунги, плакаты, транспаранты, участвовал в массовых мероприятиях, стоял на улицах в пикетах... И даже как-то участвовал в коллективных драках с арами, поскольку в организации полагали - они те же евреи. То есть, жиды.
Нельзя сказать, что он не задумывался над тем, что делает. Все-таки, в отличие от абсолютного большинства своих единомышленников, он был студентом высшего учебного заведения. Временами напрягало окружение. Чем дальше, тем чаще ему приходилось контактировать со всякой шпаной, какими-то алкашами и даже попросту с кретинами. Он их презирал. Но было что-то романтичное, щекочущее нервы и тешащее самолюбие в том, чтобы топать бутсами посреди мостовой и бесстрашно кричать в унисон с со-товарищи: "Эльцин - еврей! Гайдар - еврей! Чубайс - еврей!" Или нечто вроде: "Евреи и масоны, оставьте русский народ в покое!"
При этом частенько ловил себя на том, что скандалы, драки, топание по улицам и скандирование речевок не достойны его знаний и способностей. Наблюдательные старшие товарищи, заметив его амбиции и склонность не к брутальной, а к теоретической форме протеста против засилья еврейства и масонов, предложили переключиться на рекрутирование единомышленников в разных слоях населения. Организации надо было расширять ряды. Он стал гораздо чаще, чем до этого, посещать различные студенческие мероприятия. И кто знает, как бы далеко он зашел в своей борьбе, не случись то, что часто случается с молодыми людьми...
В самом начале четвертого курса на одном из заседаний КВН, правда, не в своем институте, а в Меде, Женя увидел ЧУДО! У ЧУДА были красивые, почти черные глаза, замечательная грива темно-каштановых, почти черных волос и офигенная фигурка. Все, что случилось с ним дальше, происходило помимо его воли. Он даже не заметил, как ноги самостоятельно подвели его к этому ЧУДУ. Его звали Лариса Криворуцкая, и оно не отказалось от знакомства. Училась Лариса на курс старше. Женя запал! Вместо исправного посещения штаб-квартиры организации и добросовестного исполнения своих новых общественных обязанностей, он столь же добросовестно и искренне начал влюбляться в Ларису. Она отвечала тем же. В центре его внимания и свободного от Института времени оказалась Лариса, Ларисочка... Об антисемитском увлечении своего поклонника она ничего не знала. И не только потому, что он предпочитал о нем молчать, но еще и потому, что вдруг осознал - политика не его призвание. Призванием стала ОНА.
Мама не могла не радоваться за сына, взявшегося за ум, и его красавицу-подругу. Она мечтала только об одном... И оно сбылось. Перед окончанием институтов они решили связать свои судьбы навсегда. И тогда выяснилось, что если Лариса уже была знакома с Жениной мамой, то он с ее родителями - нет. Упущение надо было исправлять. В один из вечеров перед Женей открылась дверь квартиры Криворуцких.
Он даже вздрогнул, когда в дверном проеме увидел Ларисину копию. Правда, постарше, но копия! Те же глаза, нос, рисунок губ... Только волосы посветлее.
- Мама, знакомься. Это Женя.
- Я догадалась. Здравствуйте, молодой человек. Много о Вас слышала. А я Регина Михайловна. Павлик! У нас гость...
В прихожую вошел отец Ларисы. Поцеловал дочь. Подал руку Жене.
- Крепкая, - отметил Женя.
- Слышу, слышу. Очень приятно. Значит, ты и есть тот самый Женя... Давай знакомиться. Павел Семенович Криворуцкий. Что мы здесь стоим? Проходи!
Лариса прошла в свою комнату, а он с родителями расположился за столом. Первые мгновения сидели молча. Женя, хотя язык у него был подвешен хорошо, не мог преодолеть естественное для такого случая стеснение. Помалкивал, бросал взгляды то на Регину Михайловну, то на Павла Семеновича. Его удивляло то, как в Ларисе смешалась родительская кровь. Если по облику она была копией мамы, то по манере говорить, жестикулировать, двигаться и по цвету волос - женственной реализацией папы.
То, что было на столе, разительно отличалось от того, что можно было увидеть на столах россиян в те годы.
- Ждали, - оценил он.
В хрустальных вазочках лежало несколько сортов печенья. В двух больших красивых коробках с какими-то непонятными надписями - конфеты. В центре стояла непривычной формы бутылка. И на ней этикетка, с такой же непонятной надписью... Такого в магазинах он не видел.
- Хорошо живут, - подумал Женя. И ему даже стало немножко не по себе.
Павел Семенович это заметил.Подошла Лариса.
- Вы что его гипнотизируете? Давайте разговаривать. Вы ведь этого хотите!
- Согласен, - подхватил Павел Семенович. - Но, может, сначала... - Кивнул он на бутылку. - Вы как, молодой человек? Не против?
- Да, нет...
- Вы, молодой человек, такого еще не пробовали. Вино-то со Святой Земли. Дядя в подарок привез. - И, заметив вспышку недоумения в глазах Жени, - уточнил. - Из Израиля.
Букет вина был необыкновенным. Печенье таяло во рту. Конфеты отдавали ароматом каких-то неведомых фруктов... Потом Женя отвечал на вопросы родителей, делился своими планами на будущее и взглядами на происходящее в стране. Все было очень душевно. Но он насторожился... Вино из Израиля. Дядя из Израиля...Чудовищное подозрение пронзило его мозг!
Еле дождавшись уединения в комнате Ларисы, между поцелуями он решился спросить:
- В самом деле, у Павла Семеновича дядя в Израиле живет?
- Да.
- Родной?
- Вроде, двоюродный или троюродный. А что?
- Так, значит, он еврей?
- Конечно!
В душе его еще теплилась маленькая надежда...
- А мама?
- Чья мама?
- Твоя.
- Еврейка...
- И ты тоже... - Женя оторопело и молча смотрел на Ларису.
- И я. А ты что хотел? Если папа еврей, мама еврейка, так ребеночек кто? Русский? Разве моя внешность и фамилия тебе ничего не подсказали? Чего ты так испугался?
- С чего ты взяла, что испугался? Но ведь ты об этом мне никогда не говорила. Я всегда думал, что ты русская. Ты ведь на еврейку совсем не похожа... И мама твоя тоже... Разве что папа... Да и то, если знаешь. Потому и не подумал.
- Знаю! Не похожа. И меня это вполне устраивает. Да и разговоров на эту тему у нас не было. Тогда ты мне ответь - ты сам-то чисто русский?
- Да! А с чего такой вопрос?
- Как с чего? С раскосых твоих глаз! Я как тебя увидела - подумала: откуда они у него?
- Не знаю... Кажется, мамин прадедушка был татарином...
- Так я и знала! Но я же тебя об этом не спрашивала?
- Не спрашивала.
- А почему скрывал? Что, быть чисто русским спокойнее?
- Нашла, что сказать...
- Так какого черта тебя взволновало мое еврейство?!
Женя растерянно молчал.
- Да не взволновало... Просто интересно...
- Вот и катись отсюда со своим интересом!
- Ларисочка... Я ведь не хотел тебя обидеть...
- Вот именно! Значит, глубоко это в тебе...
Она уже давилась слезами: - Кааатииись... Видеееть тееебя не хочууу... Забууудь сюдааа дорогуууу...
Женя еще пытался исправить положение, но безрезультатно. Ничего другого не оставалось, как уйти. Павел Семенович сидел в гостиной один. Смотрел телевизор. Из кухни доносился плеск воды - Регина Михайловна мыла посуду:
- Уже уходишь? А что тебя Лариса не провожает? Лариса, - позвал он.
- Не надо, Павел Семенович. Я как-нибудь сам.
Хотя уже был вечер, домой не пошел. Бродил по уютному городскому скверу, протянувшемуся посреди длиннущего центрального проспекта. Присаживался на свободные от влюбленных пар скамейки. Смотрел, как они целуются. Вспоминал, как совсем недавно на этих скамейках они целовались с Ларисой, и на душе становилось так тоскливо... Он вскакивал и шел, и шел... Вспоминал, что произошло с ним с момента знакомства с Ларисой. И никак не мог себе объяснить, как это его, чувствовавшего евреев сердцем и распознававшего их, как говорится, на расстоянии, угораздило влюбиться в стопроцентную еврейку?! Да. На еврейку она не похожа. Подумал. А так ли уж? На первый взгляд, так. Но эти черные, слегка выпуклые глаза, и почти черные волосы... Много ли таких среди русских? А фамилия? Уж она-то должна была насторожить! Опять прокол! И вдруг до него дошло, что с толку его сбила именно фамилия. Ведь курс отопления и вентиляции у них читал доцент Степан Петрович Криворуцкий. Никаких сомнений в его русскости быть не могло, что называется - по определению. Одни его анекдоты про евреев, которыми он сыпал, особенно на практических семинарах, чего стоили! Что же делать? Что же теперь делать? Плюнуть и забыть? Неет! На РНЕ еще могу. Так ведь и плюнул! Сколько там уже не появлялся? Пять месяцев. И ничего не случилось. Но на Ларису?! Как я такое мог подумать? Как? Вспомнилось давнишнее мамино: "У-у-у!!! Отцовская порода! Как ты такой дальше жить будешь? Что мне с тобой делать? Все люди, как люди, а мой сын..." Ведь она была права. Как же я виноват перед ней! Как же я не понимал, что она спасала от моего папеньки не себя, а мою душу?!
И впервые в его еще небольшой жизни, ему стало стыдно перед всеми, начиная с Яши Финкельштейна, кого он презирал за их еврейство. Стыдно и перед теми, кого он, не зная и не видя, клеймил как евреев и масонов и кричал речевки с требованием оставить в покое угнетенный и обманутый ими русский народ.
Домой он пришел далеко за полночь. Мама не спала.
- Женька! Что случилось? Я едва не умерла. Ты где был? Я уже все скорые обзвонила... Это все дружки твои ... - И заплакала...
Женя смотрел на плачущую маму. Сдавило горло... Еле выговорил:
- Не плачь, мама. Ни с какими друзьями я не был... Просто гулял. Один.
И вдруг все, что варилось этой бессонной ночью в его голове, вырвалось наружу одной короткой фразой:
- Мама! Она еврейка...
- Мама подняла глаза:
- Кто еврейка? Что случилось, сынок?
От этого щемящего "сынок" он почувствовал уже подостывшую с годами острую необходимость поделиться с мамой своим горем.
- Я ее обидел... Зачем я спросил, не еврейка ли она? Зачем? Я не хотел... Ведь я ее люблю. Как мне теперь жить? Ведь мне все равно, какой она национальности...Все равно! Мама, что мне делать?
- А знай раньше, что она еврейка, стал бы с ней дружить?
- Не знаю... Но я столько сегодня передумал... Почему я этого раньше не понимал? Каким я был гадом... Почему, мама?
- Отца своего благодари...Он тебя этой гадостью заразить успел...
- А что ты молчала? Я ведь знаю, что ты не такая!
- Любила я его. Прощала... Поздно уж я поняла, что зря. Я не о его вере...- Задумалась. - Говорят, любовь и вера облагораживают. Да, видать, не во всех случаях. В нашем вот не случилось. Любила я твоего отца, сынок. Это ведь не я от него ушла, а он...
- Но ведь он тебя тоже любил.
- Любил, но себя больше...
- А ее люблю больше себя. Какая я скотина!
- Раз так, хватит себя казнить! Иди к ней - падай в ноги! Проси прощения... А пока иди, поспи.
Но заснуть он так и не смог. Лежал и думал. Просеивал сквозь внезапно образовавшееся в его душе сито все свои поступки. Взвешивал, оценивал их на пригодность для дальнейшего использования и в итоге понял, что с сегодняшней ночью стартовал новый этап в его жизни. Какой? Ответить на этот вопрос он не мог.
За прощением он ходил не один день. Забросил работу над дипломом. Ловил ее возле института, дожидался у дома. Что и как говорил, какие доводы приводил. как каялся!!. Это было его первое Покаяние. В итоге не только испросил прощение, но и добился ее согласия выйти за него замуж. После окончания институтов они зарегистрировались. Евгений, как и его мама, получил диплом инженера-строителя. Лариса - стоматолога.
В стране уже активно властвовала либеральная экономика. Заводы сокращали производство, увольняли персонал, отдавали свои цеха и территории в аренду торговле, строительные площадки становились все безлюднее, научные институты влачили жалкое существование, проектные организации исчезали... Медицина бедствовала. На этом фоне государство отменило распределение выпускников институтов и техникумов.Найти работу по специальности Женя и Лариса, сколько ни пытались, не смогли и перебивались случайными заработками. Хорошо еще, что им не пришлось снимать жилье. Жили они с ее родителями.
А кругом творилось несусветное... Многие их знакомые, однокашники по институтам, школьные друзья искали малейшие возможности "слинять" за границу. Самым надежным средством для перемещения стали зарубежные родственники. Кто-то находил их в США, кто-то в Канаде, кто-то в Австралии... Но пальму первенства в этом движении за рубеж уверенно захватили российские немцы и евреи. Первых принимала Германия. Вторых - США или Израиль. Их не осуждали. Скорее завидовали. Лучшей жизни хотелось всем. Но евреям еще хотелось убежать от антисемитизма. Конечно, дело не докатилось до погромов. Однако призрак их становился все более осязаемым. Появилось множество газет и газеток, в которых евреев обвиняли во всех бедах России и русских. Издавались и переиздавались книги, наполненные ненавистью к евреям. Дошло до того, что на посту Председателя Комитета по печати оказался ярый писатель-антисемит.
Все это Женя видел. Узнавал в лидерах многих националистических акций своих прежних знакомых по организации:
- Ведь я был среди них, - думал он. И ему становилось противно и тошно.
Теперь, когда он стал членом еврейской семьи, он получил возможность наблюдать ее образ жизни и внутренний дух. Вольно или невольно он сравнивал ее с тем, что ему было знакомо раньше. Конечно, по причине малого жизненного опыта, его сравнения не выходили дальше границ семьи своих родителей и круга семей своих близких друзей. Нельзя сказать, что это сопоставление давало исчерпывающие ответы на волновавшие его вопросы. Он начал понимать, что еврейские семьи мало чем отличались от русских и прочих. Та же нелегкая жизнь. Те же проблемы - как продвинуться в должности, как больше заработать. И, как у всех - измены и разводы... Разве что пьют их главы поменьше и пореже. Но было и то, что его удивило, и над чем он долго размышлял. Оказалось, что в еврейских семьях считается дурным тоном и невоспитанностью неприятие людей другой национальности. Ничего подобного ему не довелось слышать ни в семье Криворуцких, ни от их еврейских знакомых.
- Почему так? - задавался он вопросами. - Почему мой отец не любил евреев? Почему и мне, и многим моим друзьям еще недавно ничего не стоило обозвать еврея - жидом, украинца - хохлом, кавказца - арой, среднеазиата - чуркой? Потому ли, что нас больше? Неужели потому, что унижение другого тешило нашу гордость и возвеличивало нас в своих глазах? Ответ оказался предельно кратким и самоуничижительным. - Поэтому. Именно поэтому! - И, наконец, как это ни было горько, сам себе поставил жесткий диагноз: значит, я был антисемитом... Боже, за что же ты так меня наказал? А, может, не он, а мой отец? Да не все ли равно, кто наградил меня этой заразой? - Наконец в его голове все сошлось. - Именно из-за нежелания выносить унижение своей национальности евреи и начали эмигрировать. Стало быть, в этом есть доля моей вины. А можно ли ее искупить? - задумался он. А если можно, то как?
Именно тогда-то впервые его осенило: можно, если увезти Ларису в другую страну. Но в какую и как? В Штаты? Он уже знал, что на получение въездной визы туда уходят годы. Были бы там родственники - другое дело. В Израиль? Так он не еврей. Вот согласись она - тогда другое дело. Иного выхода, как поговорить с ней, он не видел.
- Неужели ты полагаешь, что такая мысль меня не посещала? Посещала, и не раз. Помнишь Алку Бронштейн, Борю Кипермана?
- Конечно!
- Они уже там... Но они уехали всей семьей. А мои и не думают. Их и дядя Юра уговаривал. Но куда там? У них один свет в окошке - наука. Кстати, недавно я видела Бэлку Коган, так она рассказала, что ей написала Алка. Оказывается, в Израиле все должны верить в бога, молиться и ходить в синагогу. Как тебе это нравится? Лично мне - нет. Пусть это дураки делают...
- Что уж в этом такого плохого? Мой отец вроде не из этих. Университет окончил. Адвокатствует, а в бога верит. Не знаю, как теперь, но раньше в церковь регулярно ходил.
- Вот-вот! Дядя Юра, когда у нас гостил, так каждое утро молился. Белую шапочку наденет и молится. Она у них кипа называется. А как-то раз вообще прикол был. Накрутил на руку кожаный ремешок, на лоб приладил какую-то коробочку - и давай взад-вперед качаться и петь. Я было хотела спросить, зачем эти причиндалы, да постеснялась.
Тогда и решили - нужно поговорить с родителями. Но они эту идею не приняли. Отец заканчивал докторскую, и мама его поддерживала. Нет, они не отрицали, что евреям лучше бы жить в Израиле, но... Из этого вытекало, что ребятам надо самим думать о своей судьбе. Они и думали. Вскоре Жене удалось устроиться прорабом в частную строительную фирму, а Ларисе помощницей частного стоматолога. Жизнь молодой семьи стала налаживаться.
Но тут пошли такие события... Началось с того, что в их почтовом ящике оказался толстый конверт на имя Павла Семеновича. В нем обнаружилось большущее письмо, полное грязных оскорблений за его высказывания на одном из местных телевизионных каналов, где он часто, несмотря на то, что был кандидатом технических наук, появлялся в качестве политического комментатора. Это было его хобби. И когда его попросили оценить шансы кандидатов в депутаты в Государственную Думу, он сказал, что за одного из них лично он точно голосовать не будет и не рекомендует другим. А на вопрос ведущего " это почему?" ответил: "Потому, что он антисемит, а я еврей".
Настроение у всех после прочтения письма было поганое. Лариса даже предложила отцу переслать его в ФСБ. Павел Семенович только горько усмехнулся.
- Наивная ты... - И, как оказалось, был прав.
Однажды утром, проходя мимо студенческого общежития Горного института на работу, Женя увидел на его фронтоне большой кумачовый плакат "Евреи - убирайтесь в свой Израиль!" Ему это творчество было знакомо... Весь день надпись маячила у него перед глазами. Предполагая, что к концу дня его уберут, обратно он пошел тем же путем. Каково же было его удивление, когда он увидел его в целости и сохранности. В пылу он решил зайти в общежитие, найти коменданта и потребовать немедленно убрать эту гадость. Но в общежитие его не пустил мордастый и с наглыми глазами охранник. Лицо его было Жене знакомо. Его он не раз его видел в помещении РНЕ.
- Ты знаешь, что там у вас висит?
- Тебе-то что?
- Это же уголовщина!
- Слушай, парень, не смеши. Висит себе - и пусть висит. Дадут команду убрать - уберу. А ты иди своей дорожкой. Здоровее будешь...- ощерясь блатной улыбочкой ответил верзила.
Домой Женя шел с ощущением, что слова плаката имеют к нему прямое отношение.
- Пусть я русский, но ведь жена у меня еврейка. Значит, я за нее в ответе. Но не драться же с этим уголовником... Значит, что-то надо делать.
Но что? В тот момент он еще не знал.
Дома он все рассказал и сообщил, что сейчас же будет звонить в ФСБ.
- Слушай, - вдруг отреагировал Павел Семенович. - Может, лучше мне... Меня в городе знают. К моему мнению прислушиваются...
- Правильно, папа, - поддержала Лариса. Узнала через справочное номер ФСБ, набрала его и передала трубку отцу.
- Приемная слушает. - В трубке что-то защелкало. - Пожалуйста, говорите...
- Записывают, - тихонько произнесла Лариса.
Павел Семенович весь подобрался. Подробно перечислив свои официальные должности и звания, стал излагать суть дела.
- Спасибо, - ответил тот же строгий голос. - Меры будут приняты.
Но меры не были приняты ни на другой день, ни на следующий за ним... Лишь только на четвертый день, когда о плакате уже говорил весь город и его показали некоторые местные телеканалы, он, выполнив свою задачу, исчез. Стало очевидно, что плакат этот был лишь одним из звеньев широкой антисемитской компании. В семье Криворуцких-Огневых чаще стала обсуждаться тема репатриации в Израиль.
- Вот защищусь, получу утверждение, - рассуждал Павел Семенович, - тогда можно и уехать. Кому там кандидат наук нужен? Доктор - это да! А вам, ребята, можно и подумать... Русских, если они в браке с евреем, Израиль принимает. У нас там и родственники есть. Не бросят.
Они эту тему обсуждали каждый день. Но каждый раз препятствие возникало в лице Жениной мамы. Оставить ее одну он не мог. В конце концов, решили так: пока суд да дело, учим иврит. И записались на курсы при местном отделении "Сохнута". Впервые в жизни они увидели в одном месте такое количество евреев. Но если даже для Ларисы, выросшей в еврейской семье, это было как-то непривычно, до для Жени - вдвойне... Сначала он думал, что здесь он один такой - чисто русский. Но оказалось, что это не так. Нашлась еще одна смешанная пара - Влада и Леня Минкины. Были там и полукровки с фамилиями типа Ивановы, Сидоровы... Но никто никого не стеснялся и не недолюбливал. Быстро перезнакомились. Никто не лез ни к кому в душу с вопросом о цели его появления здесь. Цель была у всех одна - выучить иврит и репатриироваться. Наиболее дружеские отношения у них сложились с Минкиными. Она - миниатюрная и очаровательная блондинка, он - белобрысый, совершенно не похожий на еврея, коренастый крепыш. Она - преподаватель английского, он - шофер. Женя даже удивился. До сих пор евреев- шоферов он не встречал.
С Минкиными они были ровесниками, и это во многом способствовало их сближению. Но в отличие от Огневых, Минкины уже твердо знали, что спустя полгода будут подавать документы на получение израильской визы. В ходе занятий быстро выяснилось, что из всей группы наиболее способными в изучении иврита оказались Женя и Влада. Народ по этому поводу шутил, что для того, чтобы стать евреем, надо родиться русским. Что касается Влады, это было более или менее объяснимо - как-никак, она была специалистом по языку. Пусть по английскому, но языку. А вот свой феномен Женя и сам объяснить не мог. Английский и в школе, и в институте никогда ему не давался одной левой. По этому поводу их преподаватель Ицик, проживший в Израиле пятнадцать лет и уже три года после этого преподававший в их городе иврит, сказал, что в каждом наборе находятся один-два уникума, обладающие какими-то лингвистическими сверх- способностями к ивриту. И что вообще, для освоения иврита, в корне отличающегося от европейских языков, вовсе не обязательно быть евреем... Но факт оставался фактом. Вскоре Женя и Влада уже помогали не только своим половинкам, но и многим другим. Это приводило к тому, что Женя все глубже погружался в атмосферу интересов, забот и страхов будущих репатриантов. Лариса даже смеялась.
- Слушай, Женечка, я тебя уже ревновать начинаю...
- К кому?
- Не к кому, а к чему! К ивриту твоему. Надо же - мама полутатарка, папа - православный, а сынок в евреи выходит!
Тогда он отшутился:
- Видать, и в моих генах что-такое еврейское есть... Обожди. Дай срок, я еще Тору на иврите читать буду...
Предчувствие его не подвело. После одного из занятий Ицик подозвал Огневых и Минкиных и предложил встречаться у него дома для чтения Торы. Они не отказались. Было безумно трудно, а чаще просто невозможно понимать ее древний текст. Однако Ицик делал все, и даже больше, чтобы раскрыть им ее совершенно необычное и увлекательное содержание. Вообще, в ходе этих встреч и чтений Ицик предстал перед ними иным, нежели в ульпане, где они воспринимали его обычным учителем необычного языка. Этому способствовала теплая атмосфера, возникшая на почве их неподдельного интереса к Торе. Тогда, к своему удивлению, Женя узнал, что православная, точнее - старославянская Библия есть не что иное, как перевод Торы и, наверное, в три раза ее младше. И когда это случилось, Торе уже было более двух тысяч лет.
Оказалось, что Ицик из семьи еврейских интеллигентов, попавших на Урал в годы войны из Черновиц. Что его отец, талантливый радиоинженер, еще в шестидесятых, работал в сверхсекретном КБ и разрабатывал системы космической навигации и связи. Но когда узнал, что в Израиле у него есть родственники, так загорелся идей эмиграции, что не только самостоятельно выучил иврит, но и стал обучать ему желающих. Дальше было все, как обычно в те годы: КГБ, увольнение, что было равносильно запрету работы по специальности, жизнь на случайные заработки от ремонта радиоаппаратуры... И наконец, Израиль. Ицику тогда было около десяти. После школа - армия, университет по специальности юриспруденция. Работа в Сохнуте, где он пошел по стопам отца - стал учителем иврита. Так он оказался в их городе.
Общаться с ним было страшно интересно. И не только потому, что он был учителем иврита, обладал таким объемом гуманитарных знаний, какой Жене, инженеру-строителю даже не снился, но главным образом потому, что был представителем мира с другими духовными истоками, мировоззрением и взглядами на жизнь. И это не могло не привлекать. Под влиянием общения с Ициком, знакомства с Торой, неизбежных при этом разговоров об истории еврейства Юваль впервые почувствовал некое уважение к еврейскому народу. Не конкретно к Ларисе, которую он уже любил, а к народу в целом.
- Это ж как же?! - обратился он к Ицику. - Тысячи лет без своего государства, без армии, без защиты, а сохраниться. Едва от фашистов не погибнуть, а выжить. И даже свое государство создать!..
- Почему? Понимаешь, этому много причин. И не мне ставить диагноз истории. Да и времени у нас маловато. Но если кратко, то попытаюсь назвать основные. Первая - это то, что определяет суть нашего народа - верность законам и традициям, записанным в Торе нашим Всевышним. Второе - это сохраненная в веках вера в то, что мы обязаны вернуться на нашу историческую родину. Отсюда и наша клятва "На следующий год - в Иерусалиме". Третья, я бы назвал ее парадоксальной - это выработанная в условиях тысячелетнего проживания среди других народов способность обращать себе на пользу неизбежное притеснение и ограничение в правах. Прежде всего, я имею в виду приверженность к образованию и веру в эффективность знания, а также стремление любой ценой эти знания приобретать, а потом отдавать их на благо народам и странам, где наши предки жили. Да не только этим странам, но и всему миру. Отсюда, кстати, столько великих ученых, врачей, музыкантов... Да ты это и по Союзу знаешь...
- Знаю, конечно. Помню, как папаша мой скрежетал зубами, когда подсчитывал, сколько евреев среди всяких там лауреатов, артистов... Но все равно не пойму, а кому от этого плохо?
- Хочешь, скажу...
- Хочу.
- Антисемитам, завистникам и бездарностям...
- Но ведь они еще не народ...
- К счастью. Но на погоду влияют...
Признаться Ицику, что и его это влияние коснулось, он просто не мог.
Надо сказать, что Тора и результаты ее чтения и обсуждения воспринимались ими по-разному. Лариса, с ее склонностью к рациональному восприятию мира, видела в библейских повествованиях не столько их духовную наполненность и содержание, сколько исторический контекст. С ней был часто солидарен Леня Минкин, оказавшийся бывшим историком, сознательно переквалифицировавшимся в шофера.
- Кому там моя советская история будет нужна? - как-то разоткровенничался он. - Вот шоферы - везде и всегда!
Зато у Влады и Жени, понимание прочитанного и услышанного так часто совпадало, что даже как-то вызвало неудовольствие Ларисы:
- Чего она тебе все поддакивает и клеится? Тоже мне, единомышленница...
Ответ пришел как-то неожиданно:
- Да мы все из одного корня - иудеи и христиане, православные и католики, протестанты, лютеране. И книга Веры у нас одна. У евреев - Тора. У остальных - Библия. А взять нашу Россию: тут и православные, и староверы. Я как-то читал книжку о протопопе Аввакуме. То же самое. Веры разные, а Библия одна... И ведь все готовы за нее жизнь положить... Стало быть, все мы от одного корня. Тогда почему же евреев не любят? А то, почему Владка мне поддакивает, да еще, как тебе кажется, клеится, так у нее и спрашивай! - Не мог же он признаться, что Влада ему тоже нравится.
- Ох и умный ты стал, Женька! Тогда объясни, почему у нас с тобой взгляды расходятся. Мы ведь с тобой, как ты говоришь, из одного корня.
- Сразу и не скажешь. Надо подумать.
- Ты лучше бы подумал, для чего нам этот иврит. Ну, выучим. Ты вот уже как шпаришь... А что дальше? Я вообще о ребеночке мечтаю. Мои пока никуда не собираются. Ты маму тоже не бросишь.
Ответа у него не было. Временами он задумывался, зачем все это они затеяли... Но жизнь распорядилась их судьбой сама. К тому времени Минкины, как и большинство учеников из их группы, уже репатриировались в Израиль. По инерции они, но чаще это делал Женя, продолжали встречаться с Ициком. Однако время пребывания того в России закончилось. Перед отъездом он зашел к ним попрощаться. Родители были дома. Разговаривали не только об обстановке в России, но и о том, как она сказывается на настроении российских евреев. К чести Ицика, он не выводил из этого прямой необходимости их репатриации. В его понимании все выглядело очевидным - теперь, когда евреи имеют свою обретенную, благодаря Всевышнему и своей настойчивости, историческую Родину, русские евреи не имеют права оставаться в диаспоре.Огневы больше отмалчивались.
Павел Семенович, уповая на работу времени и коллективный разум россиян, пытался понизить накал этой ситуации Но Жене казалось, что скорее тот ищет оправдание своему нежеланию покидать Россию: страшно жаль было бросать любимую науку, работу над докторской и вообще рвать со всем тем, что составляло смысл жизни его и Регины Михайловны. Но письмо дяде Юре в Израиль он все-таки написал.
Ицик оставил им свой телефон и адрес.
- Решите репатриироваться - напишите или позвоните. Я должен знать дату. Помогу, чем смогу. До встречи в Иерусалиме...
Расстались они друзьями.
Однажды Павел Семенович вернулся из института с лицом чернее тучи. Ужинать не стал. Попил чаю. Уединился в кабинете и ни с кем не общался. Лишь на другой день заговорил.
- Да, человек предполагает, а бог располагает. Вернее, начальство. Я ведь рассказывал, что хотел взять к себе в отдел своего аспиранта Алика Эрлиха. Талантливый парень. Его кандидатскую за два-три года мы бы легко довели до монографии и докторской. Поговорил с нашим Ученым секретарем. Он ведь был у него официальным оппонентом, так что работу Алика хорошо знает. Тот был не против. Благо, вакансия м.н.с. в отделе есть. Разве плохо, если бы в институте появилась и росла еще одна научная школа? Я ведь об этом давно мечтал.
А вчера зашел к директору. Правда, по другому вопросу. Но попутно решил переговорить об Эрлихе. Вижу, что Плетнев как-то уходит от разговора. Я надавил. И, что бы вы думали, услышал? Своим ушам не поверил... Этот тип мне говорит, что, мол, так и так. Ему не посоветовали брать Эрлиха. Советовался! Да вранье все это! Сейчас время не сталинское... Просто не хочет, чтобы в институте, а точнее, у меня, появился еще один еврей. По правде говоря, я за ним это давно замечал. Да все не верилось. Все думал, что придираюсь, выдумываю. Зато сейчас - глаза открылись. Ведь за годы его директорства в институте не появился ни один еврей! Хотя претенденты были. И талантливые. Помнишь Лифшица, - обратился он к жене. - А Златомойского?
- Конечно, помню!
- Кстати, знаешь, где они сейчас?
- Знаю. Златомойский - в Штатах, Лившиц - в Израиле. Оба в университетах преподают. Златомойский уже монографию издал о морфологии кристаллических решеток гетерогенных сплавов.
- Вот видишь...
Павел Семенович курил одну сигарету за другой:
- Вижу, вижу... Ну, а вы, молодежь, что молчите? Вот ты, зятек. Ты у нас единственный русич. Как мне в такой ситуации поступить?
- Не знаю, Павел Семенович. Уж больно непростой вопрос. Да и ответственный...
- Эх, а я надеялся...
- Можно, я просто скажу, что думаю?
- Попробуй.
- А все они заодно...
- Не понял. Кто они и за что они?
- Да все эти и откровенные антисемиты - типа Памяти и РНЕ, и скрытые, типа ФСБ, и стеснительные, типа Вашего директора... Все они заодно - "Евреи, убирайтесь в свой Израиль!" ... Если прямо, то захоти Вы и Лариса туда, я против не буду... Я ведь о том, какие это ребята, знаю не понаслышке. Из личного опыта...
За столом воцарилось изумленное молчание. Первой в себя пришла Лариса.
- Из какого такого личного опыта? Ты мне о нем никогда не говорил.
Поняв, что проговорился и темнить бесполезно, Женя продолжил.
-- Да я на третьем курсе с ребятами из РНЕ дело имел... Стыдно, гадко, но время назад не отмотаешь. Эту публику не перевоспитаешь. Там такие упертые...
- Надеюсь, ты в их скандалах участия не принимал? - всплеснула руками Регина Михайловна.
- Нет. В скандалах? Честное слово, нет! Плакатики всякие писал. Правда, пару раз в шествиях ходил. В пикетах с плакатами стоял. И все!
Он врал. Но ему не было стыдно. Стыд он испытал той ночью, когда совсем по-иному, по-взрослому сумел осознать, в какую пропасть он скатился. Сейчас это была ложь во благо ответственности за спокойствие его новой семьи. На вопрос Регины Михайловны отвечал уже не тот, кем он был до встречи с Ларисой.
- Что ж ты от них ушел? - спросила Лариса.
- Вот как тебя встретил, так больше ноги моей там не было.
- Так вот ты какой! - выдохнула она.
- Нет! Я не такой! Того, каким я был тогда, давно нет. Потому и не рассказывал. Я столько за это время передумал и переоценил...
- Лариса, оставь его в покое. - Заступилась за Женю Регина Михайловна. - Можно себе представить, сколько он пережил... Доведись мне такую историю услышать о незнакомом, ни за что бы не поверила. Это вообще на уровне Достоевского и психоанализа Фромма.
Регина Михайловна, даром, что была математиком, любила, при случае, блеснуть своим гуманитарным кругозором. Павел Семенович, по крайне мере внешне, успокоился и внимательно слушал. Затем, неожиданно для всех, видимо, озвучивая надуманное и решенное, заговорил.
- А ведь Женя-то прав. Все это звенья одной цепи. Я бы даже уточнил: не просто цепи, а тысячелетнего помрачения человеческого разума. Мы с мамой этого дерьма за свою жизнь нахлебались... Как и дедушки, и бабушки. И наши, и Ларисины. Да все глаза закрывали. Дружба народов, дружба народов... Вот и ее в таком же духе воспитали. Слава богу, что она тебя, такого необычного, встретила. Я все думал, вот, наконец, коммунистов нет. Демократия. Теперь все по-другому будет... Ан, нет! Вот сейчас всякими стрелами в адрес антисемитов бросаемся, а того в ум не берем, что ничего изменить нам не дано. Ни природой человеческой, ни историей... Стало быть, выход у нас один - менять себя. Точнее - место жительства. Я так решил. Ведь уехали другие. Трудно это. Но сколько наших уехало... Что, им это легко было?
- А как же докторская? - С волнением спросила Регина Михайловна. - Столько сил потрачено, и все бросить?
- Брошу! Голова при мне останется... А вы? - обратился он к дочери и Жене.
- Что мы? Как Вы, так и я, - ответила Лариса. - А ты, Женька?
- Тебе не стыдно такое спрашивать? Вот только, как с мамой быть? Ведь она останется одна...
- Жечь место заранее не надо, - продолжила Регина Михайловна. - Времени хватит. Она поймет. Какая мать своему ребенку добра не хочет?
И процесс пошел. Пока получали визы, продавали квартиру, нажитое, прошло около года. Мама Жени их семейное решение встретила намного спокойнее, чем ожидалось.
- Я ведь знала, чем все закончится. Не слепая - вижу и слышу... То одна семья уезжает, то другая... Из моего института главный инженер проекта Метлицкий с семьей уехал. Костинская Лена собирается. Жалко, очень! Люди хорошие. Как они там? Там ведь, говорят, еще жарче, чем в Средней Азии. И вообще - все бросить... Все оборвать... Но я вас понимаю. Будь я на вашем месте - уехала бы. Да бодливой-то корове бог рогов не дает. Плохо, конечно, что и дети наши уедут. Думала, вот будут у меня внуки... А теперь, как я их и когда увижу... Но ничего...
- Так ведь теперь у репатриантов Российское гражданство не отбирают. Мы с Ларисой к тебе приезжать будем...
Отлет в Израиль пришелся на крещенские морозы. На градусниках было минус 30. Когда по самолету объявили, что в аэропорту Бен-Гурион + 20, пассажиров охватил ужас. Вот оно, началось! Из самолета выходили в легких курточках, пиджаках, платьях, рубашках... Было очень похоже на то, как если бы дома, прямо с мороза, войти в парную. Все выглядело непривычно. Высокое голубое, без единого облачка небо. Яркое солнце, отражавшееся от бетонки, слепило глаза. Белоснежные лайнеры, бело-голубые израильские флаги с магендовидом...
Вскоре им уже выдавали документы - паспорта олим (новых репатриантов). При оформлении спросили, не хотят ли они поменять свои фамилии и имена на израильские. Менять свою фамилию родители не захотели и остались Криворуцкими. Регине Михайловне в смене имени нужды не было. Она осталась Региной. Павел Семенович стал Файвлом. Лариса поменяла свое имя на Злату.... А Женя стал Ювалем. Фамилию Огневы решили поменять на ивритский лад еще в России - Эш (огонь).
В зал ожидания Криворуцкие и Эши вышли уже гражданами Израиля. Их встречала не только семья дяди Павла Семеновича. К радости Ларисы и Жени, среди встречающих, были Ицик и чета Минкиных. Оказалось, что они, как сейчас Огневы, поменяли фамилию. Правда, у их фамилии исчезло только окончание. Теперь они были четой Минкин. Леня же остался Леней, а вот Влада теперь была Ханной, как бабушка Лени. Но, как успел заметить Юваль, эта перемена никак не повлияла на ее красоту.