Салмина он увидел еще в фойе театра, в компании с другим, не менее знаменитым артистом Леонидовым. Высокий и худощавый Салмин царственно держал руку на плече маленького Леонидова и, растягивая по-московски слова, в чем-то убеждал своего друга. Владику они сразу напомнили Дон Кихота и Санчо Панса.
Никогда не считавший себя застенчивым, имевший к этому моменту приличный опыт общения с различными людьми, занимавшими довольно высокие должности, он вдруг ощутил волнение. В голове промелькнуло - ничего себе, целых два народных артиста! Подошел.
- Здравствуйте, Роман Станиславович! Здравствуйте, Анатолий Федорович! Извините, что помешал. Я и есть автор пьесы "Воленс-ноленс, или театральные страсти"
- Да, да, да! Если я правильно помню, ты Козьмичев. - Размашисто поздоровался Салмин.- Мы как раз по поводу твоей пьески обмениваемся. Я ему кое-какие места из нее почитал. Ты, Толя, ему скажи.
- Простите, не знаю Вас по имени...
- Владлен Константинович.
- А знаете, уважаемый Владлен Константинович, весело Вы написали!
- Да что это мы в фойе? Давайте ко мне. Ты, Толя, сможешь?
- Конечно! Правда, мне скоро на "Мосфильм", но на полчаса могу.
В кабинете первым вопросом Салмина было:
- Козьмичев, откуда у тебя такое ощущение сцены? Знаешь, у Островского есть такое понятие " сценичность"? А я так понял, что это твой первый театральный опус.
- Опус первый, но опыт помог...
- Какой опыт?
- Сценический... Я ведь недоучившийся и не доигравший свое на сцене.
- Интересно... Ну-ка, поподробнее.
- Три курса Театрального, вылет. Три года в Сибири... - Он не хотел подробностей.
- Три года Сибири?! Ты что там делал?
- Как что? В театре работал! А Вы что подумали?
- Ладно! Где учился? Почему вылетел - пропускаем.
- В Щуке. Потом три года матросил. На Тихом. Вернулся в Москву. Закончил Литинститут. Сейчас в "Социалистическом труженике". Спецкор. Вышло две книги. Вторая совсем недавно.
Салмин слушал его, что-то рисуя на листке, потом задумчиво произнес:
- Значит, судьба твоя такая. Победила в тебе рациональность. Она актерской природе не свойственна.
- То-то я мучаюсь, - вступил Леонидов, - где, думаю, я его фамилию встречал?
- Как - "где"? Да в "Литературном мире", - подсказал Салмин. - Недавно там подборку его рассказов опубликовали. Потому и пьеса меня заинтересовала. Я ведь его книг не читал. Оттуда и узнал, кто он такой.
- Нет, - отреагировал Леонидов, - Я этот номер еще не читал. - И вдруг хлопнул себя по лбу. - Вспомнил! Я твой рассказ "Воспитание по деду Трофиму" читал. Душевный и добрый. Я даже подумал, не набросок ли это к будущему сценарию. Уж очень он образный.
- Анатолий Федорович, Вы не шутите?
- А я не на сцене. Я серьезно. Переделаешь в пьесу - считай, деда Трофима есть, кому играть. Вот, при Главном обещаю. Ты только не тяни. Ладно, мужики, мне бежать надо.
Они остались вдвоем. Салмин взял со стола папку, в которой он оставлял в театре пьесу.
- Вот, Козьмичев, какие у нас дела. Пьеса мне твоя понравилась. Она абсолютно актуальна. Нашей театральной публике давно встряска нужна. Я, честно говоря, в этом твоем Чуждине временами себя узнавал. Правда, я не Воленс-ноленс. Но...
- Кстати, настоящий Воленс-ноленс сейчас уже Главный режиссер того самого театра. Это он меня к написанию пьесы подтолкнул. А я у него в благодарность прозвище украл. До сих пор переживаю.
Салмин сидел и курил в той самой позе - эту позу Владик помнил по своим студенческим годам, когда бегал в его театр. Потом решительным жестом загасил сигарету.
- Но это не все... Слушай, ты коньячка не против? Ты не бойся, я тебя спаивать не буду. Так, по рюмке. Для бодрости.
Они действительно выпили только по рюмке.
- Теперь вот что. Если откровенно, то твоя пьеса не что иное, как карикатура на театр. Как бы это помягче - пародия на него. Добрая и талантливо сделанная. Чувствуется теплое и даже трогательное отношение к театру. Это дорогого стоит. Но в таком виде, какой она имеет сейчас, репертуарная комиссия ее не пропустит. И имя мое здесь бессильно. Поэтому я предлагаю чересчур острые, на взгляд патрициев из Минкульта - цензоров, углы смягчить. Не изъять. Сделать их более комедийными. На рукописи мои соображения и не только по этому поводу. Если ты согласен, я обещаю включить пьесу в репертуар. Поверь мне, дело того стоит. А роль Чуждина мы Леонидову отдадим. Иди, работай! Мне уже некогда. На все про все тебе месяц. Иначе не успеем. До встречи!
Весь этот заключительный монолог Владик слушал, пребывая в каком-то оцепенении. Он и представить не мог, что его первая пьеса может понравиться самому Салмину! Ясно стало одно - предстоит бессонный месяц.
Лена, выслушав рассказ о знакомстве с Салминым и Леонидовым, не сразу поверила в его реальность.
- Козьмичев, ты счастливчик и везунчик! Чтобы с первого раза взять и очаровать Салмина?! Невероятно! Я с тобой! Чем могу, помогу.
В течение месяца он так интенсивно работал, что действительно забыл, как люди отдыхают. Спал по три-четыре часа. Надо было хоть как-то поддерживать себя физически. Именно тогда ему пришло в голову делать зарядку и бегать. Несмотря на то, что бег он любил еще в школе, со временем это прошло. Сказал о своей идее Лене и получил полное одобрение. Не откладывая, они купили тренировочный костюм. Но кроссовок не нашли. Помог школьный физкультурник. Лена обратилась к нему за помощью, и тот, пользуясь своими связями в спортивном мире, достал им две пары настоящих и безумно дорогих адидасовских кроссовок. И еще посоветовал купить шагомер, для контроля расстояния пробежки. Лена сначала решила поддержать его энтузиазм, а потом передумала. Но он не отступил. Свою беговую карьеру начал с пробежки по школьному стадиону. Лена и Павлик ограничились ролью зрителей. Сил хватило лишь на три круга. Постепенно организм начал вспоминать о своих возможностях, и однажды Владик вдруг осознал, что бег начал доставлять удовольствие. На тренировку отправлялся рано утром. Прибегал. Принимал душ. Завтракал. И если не надо было в редакцию, садился за стол. Свежести хватало на весь долгий день. Помогало и то, что этот месяц обошелся без командировок. К назначенному сроку пьеса была доработана. Нельзя сказать, что он согласился со всеми замечаниями знаменитого режиссера, но многие из них учел. Лене в итоге показалось, что пьеса стала лучше. Назвал он ее "Воленс-ноленс, или театральные страсти". Теперь можно было звонить Салмину:
- Это Козьмичев Вас беспокоит. Готов вновь предстать перед Вами.
- Слушай, я сейчас не могу. Мы к гастролям во Францию готовимся. Ты отдай рукопись завлиту. Он мне ее передаст. Вернемся - жди звонка.
Прошел месяц, два, три... Владик уезжал из Москвы, возвращался. Увы, звонка из театра не было! Тогда решил позвонить Салмину. Тот искренне удивился:
- А я думаю, чего это Козьмичев не звонит? Но ты не волнуйся. Я не забыл. Будем работать.
Вскоре Владик стоял на сцене театра Салмина и читал пьесу труппе. Читал и внимательно вглядывался в лица присутствующих в зале. Многих он узнавал. Вот сидит знаменитая "старуха", народная артистка Грушевская. Рассказы о ее остроумии и злословии ходили еще во время его учебы в театральном. Рядом с ней молодая красавица. Вроде бы она училась на третьем, когда он еще только был на первом. Вот народный артист республики Самарский, хорошо знакомый не только по ролям в кино. Его глубокие и философские стихи ему очень нравились. За ними сидела сплошь незнакомая молодежь и, как ему казалось, трепалась о чем-то своем. Сидевшая рядом с ними пожилая комическая актриса и тоже народная Наталья Зигмунд, когда молодежь мешала ей слушать, своим скрипучим, знакомым всей стране голосом, на весь зал возмущенно восклицала:
- Нет, вы посмотрите на них! Роман, не давайте им ничего, кроме роли статистов в этой пьесе
Леонидов почему-то сидел на отшибе, и лица его в полутемном зале Владик разглядеть не мог. Салмин расположился на сцене, у него за спиной.
- Боже, помоги мне им понравиться! - думал Владик.
Тем временем он все больше и больше входил в образы персонажей. Особенно в роль Дорожкина, что не требовало никаких усилий - это был он сам, правда, моложе. Наконец, последняя реплика. Почувствовал, что устал. Сел на стул и оглянулся на Салмина. Тот сидел в кресле, вытянув свои длинные ноги и опустив голову. В зале было тихо.
- Все! - пронеслось в его голове. - Салмин спит. Труппа молчит. Провалился! Но ведь Салмину тогда понравилось...
И в этот момент труппа разразилась аплодисментами. Хлопали до тех пор, пока Салмин не произнес:
- Друзья мои! Пожалейте эмоции! Завтра спектакль. - Кашлянул в кулак.- Значит, так! Я свое отсмеялся раньше. Теперь понятно, что и вам пьеса понравилась. Скажу честно, мне это приятно. Значит, не ошибся. Полагаю, что ее можно ставить в план следующего года. Где-нибудь на осень. Времени на репетиции нам хватит. Поздравляю всех вас с тем, что мы открыли для себя нового, молодого и талантливого автора. - Повернулся к Владику.
- Это я о Вас, Владлен Константинович. Надеюсь, что сотрудничество наше будет долгим и успешным. - Сделал шаг навстречу и пожал ему руку. - Теперь отдаю автора на ваше растерзание и удаляюсь.
Из театра Владик вернулся нескоро. Долго общался с артистами. Конечно, остались не все из присутствовавших на читке. Но тех, кто захотел с ним поговорить, было достаточно. Оказалось, что не для всех он инкогнито. Кто-то знал его по публикациям в "Литературном мире", некоторые читали его книги и статьи в "Социалистическом труженике". А когда окружающие узнали, что он не только закончил Литинститут, но еще и учился в Театральном, работал на сцене, то общение сразу же приобрело профессиональный характер. Вопросы и высказывания касались не только пьесы, а в целом его творчества. Это было приятно. Особенно тронуло то, что подошла Грушевская. Протянула ладошку и грубоватым голосом произнесла:
- Молодой человек, можете меня поздравить! Я познакомилась с неглупым драматургом. - И сокрушенно добавила. - В наше время это так редко случается...
Молодых артистов больше интересовало, кто он такой, что закончил, откуда взял идею пьесы... Затем подошел директор театра и увел его к себе заключать договор на оплату работы. От него Владик позвонил домой и сообщил Лене, что все прошло превосходно. В театре он пробыл почти до конца рабочего дня. Это был его первый договор с театром. Через несколько дней получил весьма приличную сумму, выплаченную ему как аванс. Такого он не ожидал! Неужели я становлюсь настоящим писателем? - подумал он и сам себе ответил: "Скорее всего, так!"
- С возвращением в театр! - поздравила его Лена. - Ну, как ты себя чувствовал на сцене? Наверное, волновался? Еще бы - на сцене такого театра!
- Удивительно, но нет! Только в первый момент. А потом так увлекся... Не подумай, что это бахвальство. Временами мне казалось, что я не читаю, а играю своих героев. Если Салмин предложит, не откажусь.
- Все это, конечно, здорово! Я так за тебя рада, так рада... Но ты свою роль в пьесе уже сыграл. Пора браться за следующую. Ту, которую тебе Леонидов предлагал написать. Вот и пиши под него.
- Не просто это... Надо думать...
- О чем тут думать? Ему такой артист себя в главные герои предлагает, а он - "надо думать".
Первое время думать об этом мешала газета. Он продолжал мотаться по городам и весям. А вот Лена еще долго жила ощущением того большого, что произошло с мужем. Но не только. Уже прошло больше двух лет после ее ухода от Москвина, но забыть о нем, чего она искренне хотела, никак не получалось. Испытание, которому она себя, а заодно Владика, подвергла, временами казалось ей проделкой Мефистофеля. Еще долго после ухода от Москвина она боялась приходить на свой семинар. Вдруг ему придет в голову туда явиться? И до сих пор, когда у нее появлялась необходимость проехать троллейбусом, который шел со стороны дома Москвина, она прибегала ко всяким пересадкам, а, в крайнем случае, пользовалась такси. Стала бояться ходить в театр. Она страдала от этих страхов и никак не могла избавиться от ощущения вины перед мужем, и сыном.
Конечно, время делало свое дело. Но не известно, как долго бы жили в ней эти фобии, если бы однажды в метро она не столкнулась со знакомым ей коллегой Москвина. Лена даже испугалась и попыталась улизнуть, поскольку меньше всего хотела любого напоминания о нем. Но им оказалось по пути, и тот рассказал, что Москвин-таки добился своего и эмигрировал в США. Она почувствовала такое облегчение! Судьба закрыла ненавистную страницу ее биографии. Можно было начинать поистине новую жизнь. С этим настроением она жила несколько дней. Владик как раз был в Москве и никак не мог понять, что с ней случилось. Вся она лучилась счастьем и добротой. По квартире не ходила, а летала. Даже, вопреки обыкновению, постоянно что-то напевала. А в один из вечеров она решилась и сказала ему, что хочет второго ребенка. Владик посмотрел на нее каким-то особенным взглядом и обнял.
- Я об этом много думал и тоже хочу. Только на этот раз девочку...
Когда она сообщила, что беременна, он предложил назвать девочку в честь своей покойной матери - Верой. Все время беременности их ни на минуту не покидала уверенность, что будет девочка. За пару месяцев перед родами приехала Анна Семеновна.
К тому времени в театре он уже стал совсем своим. Далось это из-за характера Салмина, жесткого и не терпящего компромиссов, нелегко. Если в отношении к нему, автору, эти его качества как-то сдерживались, то по отношению к актерам - напротив. Первые стычки с Салминым у него начались еще в период утверждения артистов. Владик хотел, чтобы Дорожкина, играл Зеленов. Салмин же настаивал на Колокольцеве, известном своими ролями в фильмах о революции и гражданской войне. Но тот, по мнению Владика, никак не вписывался в образ роли. Да и был много старше Дорожкина. Однажды дошло до того, что, взбешенный неуступчивостью Козьмичева, Салмин заявил:
- Тебе платят не как главному, а как автору! И попрошу мне не указывать. Главный в этом театре - я!
- Раз так, не буду переписывать роль! И вообще, воспользуюсь авторским правом, - отреагировал Владик.- Пьеса театру пока не продана. Она моя собственность!
- Ну, раз собственность, то иди ты ... к другому режиссеру! - И вышел из кабинета.
Оставаться в этот день в театре было ни к чему. Расстроенный и оскорбленный тоном Салмина, он уехал в редакцию. Вечером позвонил Салмин. И, как будто между ними ничего не произошло, упрекнул его:
- Что ж ты меня не дождался? Я тут подумал и решил, что Дорожкина будет играть Зеленов. Завтра соберу труппу, оглашу распределение ролей и начну репетировать. Ты подъедь, посмотри разнарядку. Может, что-нибудь подскажешь.
- Он, видите ли, решил, - ревниво подумал Владик, но подыграл:
- Да нет, Роман Станиславович. Я Вам доверяю. А на первую репетицию приеду.
Еще до начала регулярных репетиций ему позвонил Леонидов и предложил встретиться в театре перед спектаклем. Другого времени у него не было. Владик сидел в его уборной. Смотрел, как Леонидов гримируется. Делал он это весело, напевая арию мистера Икса из "Принцессы цирка" Кальмана: "Всегда быть в маске - судьба моя...". При этом он так фальшивил, что Владик ужаснулся.
- Боже, да у него совсем нет слуха! Как же он в фильмах поет? Наверное, кто-то его озвучивает. Но голос-то его...
- Что, не похоже? А так? - И пропел ту же строчку абсолютно точно. - Ну как? Устраивает?
- Более чем, Анатолий Федорович!
- Это я роль одну свою пробую. А ты и поверил! Можно, я с тобой на "ты" общаться буду? У меня сын твоего возраста. Почти. Вот что значит естественность... Но ты сам артист, должен эту истину Станиславского знать.
- Да какой я артист... Да и давно это было.
- Бывших артистов не бывает! Читаю я твою пьесу. И уже не один раз. О чем и как твой Чуждин думает, прописано отлично. Но ты ведь работал в его театре. Так?
- Так, Анатолий Федорович. Три года.
- Вот и изобрази мне его. У меня до выхода еще целых десять минут. Успеешь?
- Успею, - ответил Владик. - Сейчас. Надо подумать. И неожиданно и для себя, и для Леонидова, стал показывать Чуждина, сиречь Чудилина, в самых различных моментах его руководства Касинским драмтеатром. Чудилинский голос рассуждал о преимуществах его творческого метода, об обязательности подбора артистов по признаку внешнего сходства с персонажем, об ответственности перед зрителем, а закончил тем, что произнес памятную фразу:
- Вы, Владлен Константинович, человек честный. Так и мне позвольте быть таковым. Вы охраняете свое творческое "Я", не замечая того, затаптываете при этом мою мечту и искреннее желание моего коллектива достойно встретить наш юбилей. Коллектив Вам этого не простит!
То, что речь шла о Ленинском юбилее, он опустил. Но Леонидов не был бы великим артистом, не улови он купюру:
- Это какой такой юбилей?
- Да так, Анатолий Федорович... Я тогда отказался от одной роли... Как-нибудь потом расскажу. Но тогда он из-под меня стул вышиб. Из театра пришлось уйти. Зато теперь я ему благодарен.
- Не неволю! Не хочешь - не говори! А я тебе скажу, что ты меня поразил. Артист из тебя не выветрился. Жаль, Салмин этой сценки не видел. По радио послышался голос:
- Анатолий Федорович, пожалуйста, ваш выход!
Леонидов надел какой-то изодранный пиджачок и быстрым шагом пошел на сцену.
Перед премьерой репетиции стали регулярными. Приходилось бывать в театре чаще и чаще. То надо посмотреть очередную мизансцену, то поправить какую-нибудь реплику. В итоге он был вынужден обратиться к Сверчкову с просьбой об отпуске без содержания. Помимо театра, надо было помогать дома. Беспокоился он и за Лену, которой совсем скоро предстояло рожать.
Вера появилась на свет незадолго до премьеры. Это был праздник! Родилась дочь! Со дня на день должна была родиться его первая пьеса! Было, от чего сойти с ума...
Генеральная репетиция прошла успешно. Как всегда бывало в театре Салмина, народу на нее пришло столько, что Владик был вынужден протискиваться сквозь толпу в фойе. Разумеется, в зале была не только трупа, но и представители Министерства, критики, журналисты, артисты и режиссеры из других московских театров. Спектакль был принят очень тепло. Зал то смеялся, то грустил, то замолкал в раздумьях по поводу происходящего на сцене. Было много поздравлений и в адрес Салмина, и в адрес автора. Самым неожиданным и приятным для Владика было то, что к нему подошел мужчина его возраста и протянул руку:
- Здравствуй, Влад! Не узнаешь? - Владик вгляделся, ахнул и моментально вспомнил. Перед ним стоял однокашник по училищу и сосед по общежитской комнате Юрка Хлестов. Это был тот самый Юрка Хлестов, с которым тогда, на первомайской демонстрации, они распевали "Левая, правая, где сторона? Улица, улица, ты, брат, пьяна". Они обнялись.
- Юрка, а я ведь, когда вернулся в Москву, искал тебя! Но мне сказали, что тебя в Иркутск распределили.
- Было дело. Но сейчас уже три года, как в Москве. В театре у Гордеева. Пытаюсь сам кое-что поставить. А тут услышал про премьеру у Салмина. Спрашиваю, кто автор? Какой-то Козьмичев, говорят. У меня сразу мысль - да не Владька ли это? Едва пригласительный раздобыл. И точно! Ну, ты и даешь! Ты что, в драматурги подался? Комедия твоя - обалдеть! Да еще кто ставил! Салмин! Высоко ты, брат, взлетел! Я за тебя рад!
Но Владика уже осаждали другие, жаждавшие сказать слова одобрения. Юрка это понял. Дал ему свой, взял его домашний номер:
- Обязательно надо встретиться! Жду звонка!
- Спасибо тебе, что пришел, и за теплые слова. Позвоню!
Как сказал после спектакля Салмин, атмосфера была. Сиюминутность была. Эмоции были. Правда была. А всякие досадные мелочи поправим. Други мои, я всех Вас поздравляю! Как Вы знаете, премьера через две недели. Всем быть здоровыми!
На премьеру, воспользовавшись правами автора, Владик пригласил Константина Васильевича с Маргаритой Михайловной, Альбину Ивановну и Северинова. Вопроса об Альбине Ивановне не возникало. А вот по поводу Северинова некоторые сомнения были. Все-таки расстались они в последний раз не самым лучшим образом... Да и книгу новую ему все еще не подарил... Но не пригласить его, хотя вовсе не был уверен в том, что тот приглашение примет, он не мог. К его удивлению и даже к некоторой радости, Евгений Геннадьевич и вида не подал, что между ними была размолвка, приглашение принял. Пригласил он и несколько наиболее близких ему коллег из редакции во главе со Сверчковым. Позвал Илью Замошского. Позвонил в Касинск. Приглашал Василия Арнольдовича Ежикова - настоящего Воленса-ноленса. Тот сослался на занятость в театре, но клятвенно пообещал появиться в Москве до конца премьерных спектаклей.
На премьеру Анна Семеновна велела Лене идти вместе с Владиком:
- Не бойтесь! Накормит Веру перед уходом, оставит нам молока. Ничего не случится. Туда - на такси. Обратно - на такси.
В театре ему не хотелось ни с кем говорить. Нервы были натянуты, как струны. Громом среди ясного неба для него стала новость, что Леонидов сильно простужен и его привезли в театр прямо из поликлиники. Сходил к Леонидову в уборную:
- А ты не переживай! - успокоил его Анатолий Федорович. - Такое со мной уже бывало. Злей буду.
Салмин выглядел свежим, бодрым и деятельным. Но по тому как он, то с ожесточением тер подбородок, то дергал себя за мочку уха, то хрустел пальцами, Владик понял, что и Салмин нервничает. Только вида не подает. Еще бы не нервничать, когда на первом ряду сидит Министр культуры!
Спектакль Владик простоял за кулисами. Весь зал он не видел, но зато прекрасно слышал его реакцию. И прежде всего, на вдохновенную игру Леонидова, буквально растворившегося в образе Чуждина, Все монологи и реплики его героя настолько попадали в природу этого самовлюбленного театрального чинуши, что Владик временами забывал о своем авторстве и воспринимал, как откровение. Зал реагировал на игру Леонидов так горячо, что Владик даже почувствовал обиду за других артистов. Каждая сцена с его участием несла в себе такие оттенки и смыслы, которые даже Владику представлялись лишь как второй, третий, а то и четвертый слой роли. Это было откровением. Залу особенно понравился один из его монологов о роли театрального режиссера.
- Я сюда не для того пришел, чтобы кому-то понравиться! Режиссер - это командир! - При этом Чуждин-Леонидов обращался не только к массовке, сидевшей полукругом спиной к зрительному залу и изображавшей общее собрание артистов, но и к публике. - Я здесь для того, чтобы превратить труппу в крепко сжатый кулак единомышленников...- Затем, словно забывшись и сделав многозначительную паузу, продолжал, - в личный состав театрального корпуса! Намекая, что до театра он был замполитом крупного воинского соединения.
Очень неплохо смотрелся антагонист Чуждина - комик Дорожкин. На взгляд Владика, артисту Зеленову, игравшему его роль, пока не хватало красок для изображения этой двойственной личности, казалось бы, легкомысленной, но остро и глубоко переживающей деградацию своего театра, за утрату им творческого наследия Станиславского. Честно говоря, к нему он отнесся весьма пристрастно, ибо Дорожкин был его "alter ego". Зрителям же Дорожкин нравился, и они не раз сопровождали его остроумные монологи и реплики аплодисментами. Вообще спектакль после генеральной репетиции преобразился.
- Да... Салмин - это фигура! - думал Владик, ощущая и радость, и трепет от развертывающегося перед ним театрального таинства.
По ходу спектакля он не раз обращал внимание на сидевшего в центре первого ряда Министра культуры и видел, как начальная настороженность на его лице постепенно сменяется непосредственным сопереживанием происходящему на сцене, смехом и аплодисментами... Родные сидели во втором ряду, и лиц их он толком разглядеть не мог.
Финальная сцена пролетела для него мгновенно. Зал взорвался аплодисментами. Уже не раз выходили кланяться артисты массовки, Леонидов, Зеленов, Салмин, а он все стоял за кулисами и не мог прийти в себя. Одно дело, когда, впервые взяв в руки еще пахнущий типографией экземпляр написанной тобой книги, ты можешь лишь надеяться на положительную оценку ее будущими читателями. И совсем другое дело - воочию видеть и слышать одномоментную реакцию первых нескольких сотен человек на твою пьесу.
Зал требовал автора, а он никак не мог осознать, что это требуют его. Лишь когда подошел Салмин и, взяв его за руку, повел к рампе, до него дошло, что автор - это он. Но это было лишь началом. После на него обрушился град поздравлений не пожелавших покинуть зал зрителей, родных, коллег и знакомых. У Лены, стоявшей с ним рядом, в уголках глаз появились слезы. Влажными были глаза у отца и Маргариты Михайловны, у Альбины Ивановны. Подошел Северинов. Многие из присутствующих его узнали и почтительно расступились перед известным писателем. Евгений Геннадьевич шел к нему, широко раскинув руки. Подошел, обнял и во всеуслышание произнес:
- Влад, я очень рад! И спокоен за твое будущее. Оно у тебя крепкое!
Владик представил ему отца и Маргариту Михайловну. Северинов, пожимая Константину Васильевичу руку, несколько удивленно посмотрел на него:
- Припоминаю, что мы уже где-то виделись. Я прав, Константин Васильевич? Тем более приятно узнать, что Вы отец такого сына! А я и не знал! Влад, ты мне потом перезвони.
Лишь спустя время Константин Васильевич рассказал, что с Севериновым встречался в Кремле, на награждении. Но тогда, в театре, в силу уже ставшей привычкой, служебной обязанностью не светиться на публике, не решился об этом сказать.
Пьеса наделал шума. О ней говорили не только в рядах заядлых театралов, но и в широких кругах столичной интеллигенции. Несмотря на то, что он уже был не только автором двух книг, но и постоянным автором "Литературного мира", Владик впервые ощутил, что такое известность. Вскоре появилась первая и весьма благожелательная рецензия на пьесу. О нем лишь было сказано, что, хотя Козьмичев уже не новичок в литературе, пьеса у него пока единственная, а все лавры отдавались великому Салмину. Его хвалили за мужество поставить столь нелицеприятный для всего театрального сообщества спектакль, за сочность характеров, за великолепный актерский ансамбль. "В спектакле Салмина, - писал автор рецензии, - актеры смеются сами над собой! Этот очищающий смех позволяет театру выйти на новые горизонты осмысления его роли в искусстве и обществе". Рецензент предсказывал пьесе долгую сценическую жизнь.
В первый момент Владику даже стало обидно. Но, отдавая себе отчет в том, что для драматургии его имя мало что значит, тут же позвонил Салмину, Леонидову и поздравил их с такой рецензией. Леонидов в обычной своей манере пошутил, что старался ради автора, а Салмин неожиданно порадовал. Ему стало известно, что пьесой заинтересовался Министр. Нельзя исключать, что вскоре Владику позвонят из Министерства.
Так и случилось. Но поскольку Москве Владика тогда не было, разговаривала Лена. Звонок был из репертуарного отдела управления театрами.
Попал он в Министерство лишь спустя месяц. Ему предложили договор на право постановки пьесы в театрах страны и, мало того, спросили, не хочет ли он получить заказ на написание пьес. Страна большая, и театральный репертуар нуждается в новых авторах со свежим взглядом на современность. Он попросил немного времени на раздумья. Лена, узнав об этой новости, страшно обрадовалась. Ведь он столько лет мечтал о профессиональном писательстве! Смущало ее лишь то, что речь шла о работе по плану и на театр. Как быть с прозой? А он сомневался. Ведь надо будет уходить из газеты и жить только на гонорары. Правда, он уже знал, что гонорары за такую работу могут быть серьезными. И за сам сценарий. И отчисления от сборов в театрах. Надо было посоветоваться.
Созвонился с Альбиной Ивановной и договорился о встрече. Альбина Ивановна выслушала его сомнения и доводы Лены, настаивающей на уходе из газеты:
- Ребята, вы извините, что я к вам так обращаюсь. У меня сын был бы сейчас вашего возраста. Но не случилось. Ненадолго ушла в себя, а потом заговорила:
- Ну и дела... И рецензия, и предложение... Что касается рецензии, скажу лишь, что ты не обольщайся ни ей, ни успехом премьеры. В пьесу ты заложил столько подтекста... Я уверена, что Салмин этого не заметить не мог. И Леонидов не мог. Они оба действительно великие. Скажи честно, Салмин тебе об этом говорил?
- Говорил...
- Я так и думала!
- Значит, будет вам еще за это "благодарность". Не одни вы такие умные. У нас еще и бдительных хватает. Но за твоего мужа и за тебя, Лена, я очень, очень рада!. Не зря, значит, он столько работает!
- Не скажите, Альбина Ивановна, - заметила Лена. - А сколько Вы с ним возитесь?
- Ну, это моя обязанность - талантам помогать. Ладно, хватит друг другу комплименты отпускать. Вы ведь не за этим пришли. Нелегкий вопрос Вы мне задали. Это ведь решение судьбы твоей, Владлен. Но, наверное, пора тебе определяться. У тебя и Литинститут за плечами, и газетный опыт, и повидал ты немало... Только вот, на мой взгляд, написал не столько, сколько, судя по твоей работоспособности и способностям, мог бы. Жаль! Конечно, я понимаю, что в случае ухода из газеты рассчитывать можно будет лишь на гонорары. Прости за вопрос, сколько тебе за пьесу Минкульт платить собирается?
Владик назвал цифру. Альбина Ивановна что-то подсчитала в уме:
- Был бы ты членом Союза... Не думал попытаться?
- Северинов ему об этом же говорил. Но мы подумали и решили, что нам это не подходит, - откликнулась на вопрос Лена.
- Догадываюсь, почему Вы так решили. Личность эту, - кивнула она в сторону Владика, - я уже хорошо знаю. Хотите, скажу, чего вы испугались? Потери свободы... Зря! Вот Александр Трифонович, что? За свою творческую свободу боялся? А Гроссман, когда " Жизнь и судьба" писал, а Войнович со своим "Чонкиным"? А ты, что, в своей газете свободен? О чем хочешь и как хочешь? Свобода писателя в другом. В самом себе... Да что я вам лекцию читаю? Так что, я думаю, в Союз вступить попытаемся. С Севериновым я поговорю. С нашим Главным поговорю. Они в рекомендации не откажут. Если состоится - из газеты уходи. Пропадешь ты в ней как писатель.
- Что я могу сказать? Наверное, правы Вы, Альбина Ивановна. Я и сам об этом думал. В смысле ухода из газеты. Честно сказать? - Побоялся. У нас ведь двое детей. Их кормить надо...
- Вот и принимай предложение Минкульта. У тебя получится. Но прозу не смей бросать. Это настоящее, твое! Это не драматургия... У той свои законы...
Ушли они от Альбины Ивановны не только успокоенные, но и озадаченные ее высказываниями по поводу писательской свободы. Такой откровенности Владик от нее никак не ожидал.
Дальнейшие события развивались в соответствии с ее предсказаниями. Подтверждением этому стало появление в газете "Столица - культурная" еще одной рецензии на "Воленс-ноленс, или театральные страсти". Помимо прочего, ее автор писал: "Под личиной комедии, явно просматривается желание ее автора В. Козьмичева уязвить советский театр в приверженности социалистическому реализму и традициям, заложенным великим Станиславским. Поэтому удивительно, что ее постановку осуществил Роман Салмин, один из ведущих режиссеров страны, а также появление А. Леонидова в главной роли". Ни Салмин, ни Леонидов не отнеслись к этой рецензии серьезно. Салмин, когда Владик с ним встретился, небрежно отмахнулся, словно от комара:
- Кочергин постарался. (Это был главный редактор одного из толстых журналов Сретенский). Своей фамилией подписаться побоялся. За псевдоним спрятался. У нас с ним давнишняя любовь. Пошел бы он подальше!
Анатолий Федорович, когда Владик позвонил ему и спросил, читал ли он рецензию, ответил коротко и пренебрежительно:
- Не ту газету выбрали...
Рецензия эта никаких последствий не имела. Более того, в журнале "Театр и зритель" пьеса была названа одним из заметных явлений последних лет. Но еще до этого Владлен Константинович Козьмичев был принят в члены Союза писателей Москвы. Рекомендовали его главный редактор "Литературного мира" Арсений Арефьев и Евгений Северинов. Дебаты по его кандидатуре были бурными. Вспоминали рецензии. Почему-то чаще ту, негативную. Самое смешное было в том, что Сретенский (тот самый Кочергин), говорил о ней так, как будто бы не имел к ней никакого отношения. Высказывались мнения о том, что Козьмичев еще молод, что поэтому с приемом в Союз писателей следует повременить. Пусть, мол, себя еще покажет. Да и в Партии не состоит...
Перелом в обсуждение внес известный писатель Георгий Разин, автор нашумевших исторических произведений:
- Молодость, как известно, явление преходящее. А членство в Союзе не только почетно, но и обязывает. Вот и давайте обяжем Владлена Константиновича не снижать качества своих произведений. Рычаги для этого у нас, у Союза, есть. А в партию, если сочтем достойным, примем.
Спустя немного времени, Владлен уволился из "Социалистического труженика" и стал профессиональным писателем. Первым его произведением в новом статусе стала пьеса, написанная по рассказу "Воспитание по деду Трофиму", в свое время понравившегося Леонидову. И для него.