Потом у него наступила эйфория. Каждый раз, придя домой с вахты на "Циклоне", он сначала общался с Леной и Павликом. Затем открывал "Дальний Восток" и перечитывал, и перечитывал самого себя. Так продолжалось несколько дней, пока Лена не отреагировала:
- Друг мой, проснитесь. Вы чересчур впечатлительны. Пора возвращаться к будням. Вас ждут великие дела!
Великие дела означали не что иное, как продолжение работы над рассказами. Он, помня о своем обещании, отнесся к этому со всей серьезностью. Но сколько ни пытался, никакой идеологической, пусть даже не линии, а просто черточки, вытянуть из себя не смог. Напротив, они стали еще в большей степени соответствовать его натуре. Натуре, наследованной от деда. Натуре хохмача и пересмешника. Натуре комедийного актера. Лена еще пыталась вмешиваться, подсказывать те или иные сюжетные ходы, но вскоре поняла - ничего с его природой не поделаешь.
В таком виде они и были отправлены в "Дальний Восток". А их автор ушел в очередное плавание. И уже с новой гитарой, купленной во Владивостоке. Правда, его основной целью была не гитара, а Серега. Прошло уже полтора года, как тот исчез с их горизонта. В городском адресном столе сообщили, что Сергей Алексеевич Голубев прописан в общежитии Приморского пароходства. Владик, несмотря на лимит времени, нашел это общежитие. У комендантши удалось узнать, что Серега плавает на сухогрузе "Клим Ворошилов" и в настоящее время находится в плавании. Это уже было что-то. Оставил ему записку. Комендантша пообещала передать. Если бы он знал, сколько неприятностей эта невинная записка ему принесет! Но это будет уже после рейса...
Плавание в этот раз было тяжелым. Все время штормило. Настроение у Владика было каким-то раздвоенным. Почему-то стал сильно скучать по семье. В радиотелеграммах от Лены ничего о судьбе рассказов не было. Он начал хандрить. Спасала лишь гитара. Его и так богатый репертуар значительно расширился за счет выученных русских романсов. Пел их с великим удовольствием.
Как-то раз, когда он пытался работать над новым рассказом, в каюту вдруг зашел секретарь партбюро "Циклона" Иван Леонтьевич:
- Ну что, Влад, все пишешь? Говорят, ты стишками балуешься. Вроде бы даже в журнале напечатался? Правда?
- С чего он это вдруг? - подумал Владик.- Вроде бы в интересе к поэзии не замечен...
- Правда, Иван Леонтьич, правда. Только это не баловство, а серьезно...
- Вот, вот... Я вообще вижу, что человек ты серьезный, работящий. Коллектив тебя уважает...
- Куда это он клонит?
- Так у нас все такие, Иван Леонтьич.
- Такие-то такие, да только я лучше знаю, какие они такие. Ты вот, к примеру, нарушений трудовой дисциплины себе не позволяешь. И молодец! А некоторые позволяют...
- Он что, меня в стукачи вербовать пришел, - даже испугался Владик. - Этого еще не хватало!
Но решил держаться:
- Не знаю, Иван Леонтьич... Может, кто-то, как вы говорите, "позволяет", но я об этом не знаю...
- А людей воспитывать надо. Партия нам это говорит. - И хлопнул себя по колену.
- Ну и воспитывай! Только я тут причем? - про себя ответил Владик.
- Я тут вот о чем подумал, - продолжал Леонтьич.- Ты у нас парень авторитетный. Молодой. Стихи пишешь. Люди тебя слушают. Такие нам нужны.
- Кому - нам?- выдохнул Владик. - Точно, в стукачи меня вербует.
- Как - кому? Партии! Пора тебе, Козьмичев, о будущем подумать... Согласен?
- На что, Иван Леонтьич?
- В партию тебя наши коммунисты рекомендовать решили. Надумаешь, дам я тебе рекомендацию. И первый помощник даст. Капитану нельзя. Родственники вы. Подумай. Время есть.
Во время разговора Владик обратил внимание на то, что Леонтьич с интересом рассматривал большую фотографию Лены и Павлика, прикрепленную к переборке каюты.
- Красивая у тебя жена, Козьмичев. - И вдруг спросил. - А что это она у тебя такая чернявая? На евреечку похожа...
Чего-чего, но такого вопроса Владик никак не ожидал:
- Ну и что, что похожа? Папа у нее евреем был...
- Так она еврейка! Что ж ты, Козьмичев, так подкачал?
Владик едва не задохнулся от неожиданности, но сдержался и решил отделаться шуткой:
- Любовь зла, полюбишь и козла!
- Ты что, обиделся? Зря! Это я не со зла, пошутил. Ну, я пошел, а ты, Козьмичев, не фыркай, а думай. Не каждому такое предложение делают.
Владик понимал - такие слова случайно не произносят. Послать его надо было куда подальше. Но что с него возьмешь? Однако настроение, несмотря на такое предложение, было испорчено. Об этом разговоре он вспомнил не сразу. А когда вспомнил, то стало еще хуже.
Жизнь снова поставила его в ситуацию выбора. Причем не менее трудного и жесткого, чем в Касинске.
- "Быть или не быть? Вот в чем вопрос", - вспомнилась ему фраза из монолога Гамлета. Но если тогда он рисковал лишь сам собой, своей карьерой артиста, то сейчас он уже был не один.
- Что ж я такого сделал, от чего Леонтьич вышел на меня, - задумался он и понял, что сам на него вышел. Самодеятельность, видите ли, ему организовать захотелось. Читал бы стихи, смешил бы рассказами Зощенко, пел бы под гитару, в конце концов. Так нет, сразу с инициативой своей вылез. Концерты хочу давать! Ведь знаешь, что добрые дела безнаказанными не остаются. Теперь плюхайся, Козьмичев! Ищи выход... Какой выход? Куда выход? С "Циклона" уходить еще рано. Просто промолчать. Может, все само собой рассосется. Но надежды на такой исход мало. Сразу отказаться? Опять сыграть из себя дурачка, как тогда перед Чудилиным? Но отказ от роли Ленина еще можно было объяснить и понять. Молод еще Козьмичев. Вот и боится ответственности. Так сейчас все наоборот - молодой, инициативный и водку не пьет. Их человек!
А этому человеку надо было уже думать. Так бы он и мучился до возвращения в Находку, если бы его не отвлекала от этого работа над рассказом, в котором он собирался нарисовать образ деда. Однако, добравшись до половины, вдруг понял, что получается не столько художественный рассказ, сколько биография деда. Надо было что-то менять. В итоге отказался от продолжения и начал писать рассказ о чудаке из маленького среднерусского городка, который воспитывал внука, оставшегося без матери. Потом Владик понял, что на него оказывает влияние его любимый Шукшин. Но он этого не испугался, ибо всегда чувствовал некую общность их мировосприятия. В итоге получился трогательный рассказ о судьбе прошедшего всю войну фронтовика, песенника и балагура, вечного оптимиста и чудака с непростой судьбой. И о его внуке, впитавшем неуемное стремление своего деда к правде, справедливости и любви к человеку. Заключительной фразой рассказа было напутствие, данное дедом внуку, когда тот окончил десятый класс:
- Слушай, внучок. Мой у тебя характер. Трудно с ним тебе будет. Но не изменяй себе. Не ходи по людям. Ненадежная это дорожка. Слететь с нее легко. Подняться будет трудно.
На самом деле ничего такого дед ему не говорил. Но эта фраза настолько соответствовала дедовскому характеру и их взаимоотношениям, что, сочиняя ее, он нисколько не кривил душой. Рассказ ему самому так понравился, что не удержался и прочитал его парню из группы механиков, с которым у него сложились дружеские отношения. Парня этого звали Толя. О себе он говорил, что из Тулы, а на Дальний Восток приехал за романтикой и из-за неразделенной любви. Владик видел, что он неплохо образован, начитан и вообще явно выбивался из их круга. Этим и привлек его внимание.
Толя долго смотрел на него, а потом отреагировал:
- Влад, а ты случайно голову нам не морочил, когда подавал себя как артиста? Какой ты артист? Артисту такое не написать! Он человек подневольный. Что режиссер даст, то и исполняет. А то, что ты мне прочитал, это самостоятельная мысль, писательский уровень. И совсем неплохой. Ты что с ним намерен делать? Его печатать надо. Ты говорил, что стихи твои "Дальний Восток" опубликовал. Кстати, придем домой, покажи, если не трудно. Так вот, рассказ я бы на твоем месте послал в какой-нибудь московский журнал. Ничего в провинции ты не достигнешь.
После этого разговора Владик всерьез задумался о судьбе своих писательских притязаний. То, что Толя прав, он понимал. Но перспектива послать рассказ в московский журнал пугала. Один раз уже попробовал... И тут в голову пришла шальная мысль:
- А почему бы опять не послать в тот же " Литературный мир"? Пусть прошло уже семь лет. Но, может быть, там еще работает тот самый писатель, что рекомендовал ему не бросать писать... Надо будет сходить в библиотеку и посмотреть состав редакции.
С такими намерениями Владик вернулся домой. Шло лето 1973 года. Почти месяц, что "Циклон" простоял в порту, он наслаждался пребыванием с семьей. Лена прочитала и отредактировала его рассказ. И, очевидно, памятуя о той самой размолвке, больше не упрекала его ни за отсутствие идеологической линии, ни за наличие допущенных синтаксических ошибок. Тем более, что и было их совсем немного. Да и рассказ на нее произвел такое сильное впечатление, что она вдруг посмотрела на своего Владика другими глазами. Рядом с ней, на удивление быстро, вырастал писатель. Пусть еще молодой и неопытный, но с собственной манерой письма, своеобразным взглядом на мир и ярким, оригинальным языком. Ей даже стало жаль, что скорее всего стихи останутся для него лишь отдушиной и развлечением, если не забудет о них совсем.
Однако факт оставался фактом. С этим надо было не просто смириться, но и что-то делать. Она понимала, что, несмотря на явные литературные способности (слово "талант" она произносить даже про себя боялась), Владик остается, пусть и не самоучкой, но недоученным. В этом свете его, точнее их совместное решение поступать на журналистику было несерьезно. Но что будет дальше, она еще не знала.
Не знала она и о его разговоре с секретарем парторганизации "Циклона". Владик жалел ее самолюбие. То, что касалось предложения подумать о вступлении в партию ее и обрадовало и огорчило. Обрадовало потому, что в совершенно новой сфере и коллективе ему удалось обратить на себя внимание. Но вот то, что это внимание вылилось в предложение вступить в партию, не радовало. Слишком хорошо она знала характер мужа. И уже не раз убеждалась, что давить на него, заставлять его совершать поступки, противные его убеждениям, дело неблагодарное. К тому же, кто тогда не знал, что членство в партии налагает на человека такие ограничения, что не всякому по вкусу. Вот, если бы он стремился к карьере - другое дело. Но мечтой его жизни было другое - литературное творчество.
Филолог, она видела достаточно примеров того, как может деформироваться личность писателя, когда он начинает ставить идеологию выше интересов литературы. Но знала она и обратную сторону взаимоотношений литератора и партии. Когда писатель или поэт не мог или не хотел стать ее рупором. Еще в университете она иногда недоумевала, зачем в курсе истории советской литературы так настойчиво и подробно изучаются постановления ЦК партии о Зощенко, об Ахматовой. Не понимала она и того, зачем надо было исключать из круга чтения советских людей такого поэта, как Есенин... Она чувствовала, что за всем этим кроется какая-то неведомая ей до конца несправедливость и неправда. Однако, надо сказать, что все эти догадки не становились для нее предметом систематического осмысления. Профессия школьного учителя русского языка и литературы не давала ей возможности думать, и говорить об этом. В более или менее отчетливом виде они выстроились в ее сознании лишь тогда, когда эта проблема коснулась написанного Владиком.
Конечно, она не желала такой судьбы собственному мужу. Поэтому после стычки с ним она больше не позволила себе упрекать его в отсутствии в первых рассказах идеологических оттенков. Ей стало ясно, что Владику вступать в партию просто противопоказано. С этим решением к ней пришло успокоение. Но вот от чего она успокоиться не могла, так это от того, что Владик все-таки не выдержал и пересказал высказывания Леонтьича об ее еврействе. Впервые, русская по паспорту и самосознанию, она вдруг отчетливо поняла, что в этой жизни есть люди, для которых ее еврейство является чем-то нечистым. Нет, она не была наивной и знала, что такое антисемитизм и кто такие антисемиты. Но все это как-то касалось других. Иногда знакомых. Иногда посторонних. Она вспомнила, что в их классе училась еврейская девочка. Помнила свое удивление, когда той, круглой отличнице, полным ходом шедшей к серебряной медали, поставили на выпускных экзаменах четверку за сочинение. Тогда она так и не осознала истинную причину такого результата. Вспомнилось, как та же милая Галина Кирилловна, подозрительно рассматривала ее паспорт и внешность. Разговор Владика с секретарем парткома не только всколыхнул эти воспоминания, но и больно затронул ее самолюбие. Как-никак, он был представителем партии, пусть невысокого положения, но был. От того его высказывание представлялось ей еще более отвратительным. И это еще больше укрепило ее в своем выводе о несовместимости Владика и партии.
Много позже, вспоминая о том времени и своих тогдашних размышлениях, она гордилась, что в сохранение чистоты души мужа, в его неспособность прогибаться перед руководящей и направляющей идеологией был внесен и ею скромный вклад.
Даже у любящих пар нечасто бывает, когда каждый из них думает точно так же, как его вторая половина, и приходит к такому же выводу. Для этого, прежде всего, необходимо совпадение их мировоззрения и стиля мышления. А вот когда этого нет, то подобный исход одна любовь породить не способна. Если для Владика нежелание вступать в партию было следствием всей его прошлой жизни, то у Лены оно стало результатом работы ее рационального ума и женской способности к глубокому проникновения в душу любимого человека. А это не каждой паре дано. Поэтому им не понадобились долгие минуты и часы для выработки совместного взгляда не только на будущее Владика, но и на будущее их семьи.
Решили, что в оставшееся до следящего лета время он должен будет готовиться к поступлению на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа. Кроме этого, надо будет успеть пробиться с рассказом о деде на страницы какого-нибудь центрального литературного журнала. А потом попытаться сделать из него сценарий. Может, для кино, а может, для театра... Что касается ответа Леонтьичу по поводу вступления в партию, то инициативу не проявлять, играть в молчанку. Если разговор об этом все-таки зайдет, ссылаться на свою молодость и неготовность. Там видно будет!
С таким настроением Владик ушел в очередное плавание. На этот раз ненадолго. Вернулся он уже через месяц. Вернулся не с пустыми руками, а с набросками киносценария и нового рассказа. Сценарий имел условное название "Долгая дорога к океану". Наброски его ничем не напоминали ранее написанное им. Зато сюжет нового рассказа был задуман как продолжение того, что он писал о деде и внуке.
К его приходу из плаванья Лена уже отредактировала последний рассказ и отправила его в московский журнал "Литературный мир". Настроение в те дни у них было приподнятое. Радовал сын, радовало то, что первые рассказы уже в редакции "Дальнего Востока".
Однажды, когда они оба были на работе, а дома Анна Семеновна с Павликом, в дверь их квартиры позвонили. Анна Семеновна открыла. Стоявший перед ней молодой человек любезно поздоровался и показал ей раскрытое удостоверение. Что в нем, она не столько поняла, сколько почувствовала. Спросил, дома ли сейчас Козьмичев Владлен Константинович и, услышав, что тот на работе, попросил ее расписаться за получение для него приглашения в Комитет государственной безопасности. Потом Анна Семеновна говорила, что едва не потеряла сознание от такой неожиданности. В себя она пришла только после приема хорошей дозы валерианы. Первой ее мыслью была:
- Ну, все... Не простили Владику его отказ от роли Ленина. Отыскали-таки! Что теперь будет, что теперь будет?
Она едва дождалась, пока с работы пришли Лена и Владик. Два дня до обозначенного в приглашении времени посещения КГБ все находились в подавленном состоянии. Никаких других мыслей о причине приглашения в эту организацию у них тоже не возникало. Желания обсуждать происходящее даже у такого оптимиста, как Лена, не было. Владик пытался храбриться, но не получалось.
В назначенный день Лена договорилась о подмене в школе и пошла с ним. Шли они пешком, и уже где-то на подходе Владик осознал, что чувство трепета перед неизвестностью, которое он испытывал в предшествующие дни, сменилось любопытством. Перед дверью Комитета они расцеловались так, как целуются перед неизвестностью:
- Владик, держись! Я с тобой! Все будет хорошо!
- Ленка, а я, как ни странно, спокоен.
Дежурный посмотрел повестку. Позвонил по внутреннему телефону, что-то выслушал и назвал Владику номер комнаты. До нее было всего несколько шагов. Дверь открылась легко, как будто только его и дожидалась. Стоявший у окна и что-то рассматривавший на улице человек в гражданском обернулся. Среднего роста и среднего возраста - непроизвольно отметил Владик:
- Здравствуйте, я Козьмичев... Приглашали?
- Знаю, что ты Козьмичев. Приглашал, - приветливо улыбнулся человек.- Проходи, садись...
Сам он за стол не сел, а остался у окна и представился:
- Звать меня Михаил Ильич Знароков. Звание и должность значения не имеют. Разговор есть, Владлен Константинович... Именно разговор...
- Слушаю Вас, Михаил Ильич.
- Ты уж извини, но слушать буду я. У нас так заведено... Курить будешь? Нет? Молодец! А я вот закурю. Не возражаешь?
- Значит так, Владлен. Про тебя я многое знаю. Знаю, что ходишь ты на "Циклоне". Уже два с лишним года. Что сын у тебя растет. Что успел сплавать во Вьетнам. Что парень ты толковый и сознательный...
Такое начало разговора Владика обескуражило:
- Что-то больно знакомые слова и интонации. Вроде тех, что он слышал от Леонтьича. Куда он клонит?
Так вот, о тебе мы знаем много, а вот о твоем дружке Голубеве - ничего...
Такого поворота Владик никак не ожидал. Первым желанием было сыграть недалекого и простого парня. Труда не составляло. Но тут же понял, что здесь и сейчас это не пройдет:.
- Простите, а причем тут Голубев? И откуда вы знаете о нем? Что с ним?
- Нам, уважаемый Владлен Константинович, многое доступно. Но не все. Вот ты и помоги. Расскажи нам, что ты о своем друге знаешь.
- С чего вы взяли, что он мой друг?
- Как с чего? Если он тебе не друг, зачем ты ему приглашение для приезда в Находку высылал? Незнакомым людям такие приглашения не дают. Это, во-первых. Во-вторых, зачем ты его во Владивостоке разыскивал? Записку просил передать? Получается, что вы с Голубевым друзья.
- Скажите же, что с ним такое? Я ничего не понимаю! Да, мы знакомы, но друзьями никогда не были. Не успели. Я с ним поработал-то всего ничего. Неполных пару месяцев. Перед тем, как уехать сюда. Деньги на дорогу зарабатывал. А он, когда узнал, куда я еду, попросил приглашение ему из Находки прислать. Все! Пока не скажете, что с ним, ничего больше не скажу! Да и нечего мне больше говорить!
- Напрасно ты так. Вот это как раз самое интересное. Зачем ему в Находку надо было?
- Он об океане все мечтал. О сейнерах. Плавать хотел. Я и выслал. И все!
- Зачем ты тогда его разыскивал?
- Как зачем? Он, когда приехал, всего сутки у нас и побыл. Даже толком пообщаться не получилось. Я его в дирекцию сводил, но напрасно. На сейнера никого не надо было. Мы и расстались. Я на "Циклон", он к нам домой. Жена говорила, что в этот же день он уехал во Владивосток. С той поры мы и не виделись.
- А какие разговоры у тебя с ним тогда были? Не помнишь?
- Да самые обычные. Про жизнь. О планах.
- Ты, Козьмичев, повспоминай. Нам ведь торопится некуда. Может, он нашу страну хаял, Западу завидовал?
Владик понял, что случилось что-то невероятное. Что конкретно, было непонятно. Но на всякий случай решил забыть их разговоры в Касинске и свои слова, сказанные Сереге насчет того, что по нему КГБ плачет. Не вспомнил он и про то, что дед Сереги был из раскулаченных. И что отец его вроде бы сидел...
- Какие такие разговоры... Никого он, как вы изволили выразиться, не хаял. А про Запад и разговора не возникало. Так что рад бы помочь...
- Почему же тогда стал его искать?
- Как почему? О человеке ни слуха, ни духа. Мало ли что... А я как раз во Владик за гитарой собрался. Вот и подумал, почему бы Сергея не отыскать. Вы бы что на моем месте сделали?
Михаил Ильич как-то загадочно усмехнулся:
- Ты, Козьмичев, себя со мной не сравнивай. Мне искать по должности положено...
Владик понял, что вопрос попал не по адресу:
- Так что с ним? Он жив? Я когда его нашел, он как раз в море был. Что, сказать трудно?
- Жив твой Голубев! Ладно, хоть и не положено, но скажу. Родину он предал. К врагам нашим подался. Это все, что могу.
И в момент сменил тон на официальный:
- Теперь так. Знать никому другому об этом не надо. О нашем разговоре тоже. Вот, распишись и забудь. Свободен! Будешь нужен - вызовем.
От этой новости Владик почувствовал себя обалдевшим. С таким видом он и вышел из здания КГБ. Лена, сидевшая через дорогу на скамеечке, кинулась к нему:
- Боже, что с тобой?! На тебе лица нет! Что случилось? Я уже вся испсиховалась. Наверное, не меньше часа прошло... Все нормально? Рассказывай!
- Дай мне в себя прийти! Расскажу... Только с чего ты взяла, что ждала меня так долго. Я на часы смотрел. Где-то с полчаса. Не больше.
- Какая разница, сколько. Ты сначала скажи, все нормально? Я уже больше не могу! Владик поцеловал ее:
- У меня-то, прости, у нас все нормально. У других вот - нет. Слушай, не гони лошадей! Дай мне очухаться!
Половину дороги до дома Лена терпела, потом не выдержала:
- Ну что, отдышался? А я вот скоро задохнусь. Ничего себе! Муж два часа в КГБ провел и молчит! Как партизан!
- Ладно. Значит, так. Я подписку дал молчать. Но тебя это не касается. Ты за мою руку крепко держишься? Держись крепче и не падай. Дело не во мне. Дело в Сереге. Мне сказали, что он Родину предал и к врагам нашим подался...Это главное. Из-за этого меня вызывали. К каким врагам, где и когда, не сказали... На меня они вышли по той записке, что я ему оставлял. Помнишь?
Последних слов Лена просто не слышала...
- Боже мой, Серега... Может быть, это неправда. Сережка! Я ведь его с десяти лет знаю. Нет, это вранье!
- Не знаю. Говорю, что слышал. Но, видимо, правда. Зачем им тогда было меня отыскивать. Расспрашивать, не говорил ли он чего такого. Подробности потом. Но ты знаешь, на Серегу это похоже. Я тебе не говорил, но уж больно он свободы хотел. Я его еще в Касинске предупреждал. Не трепись! Но чтобы сбежать куда-то - и намеков не было. Я вообще не понимаю, как с судна бежать можно? Для этого, по меньшей мере, надо быть настоящим пловцом. Не мог он в вашей касинской речке так научиться. А тут еще океан... Разве что шлюпку украсть и уплыть... Или в каком-нибудь иностранном порту... Нет, ничего не понимаю... Я когда его во Владике отыскал, комендантша сказала, что он на сухогрузе на Курилы пошел. Если так... Там Япония близко. Нет, не понимаю. Там погранцы стоят и плавают... В общем, темное дело.
Для Анны Семеновны придумали, что его вызвали по поводу кражи на "Циклоне". Та сделала вид, что поверила, но потом, когда они были с Леной наедине, сказала:
- Ты думаешь, я поверила? Наверняка, из-за той истории в театре. Так?
- Нет, мама. Что-то там на "Циклоне" кто-то украл. Вот всех по порядку и вызывают.
- Слушай, Ленка, мать у тебя - не дура. Почему тогда в КГБ? Для этого милиция есть. В общем, не хотите - не говорите. Мне главное, чтобы у твоего мужа и моего внука проблем не было.
- Нет у него никаких проблем. Честное слово, мама! Не волнуйся! Он и мне больше ничего не говорит.
В тот момент Владик еще не знал, как близок он был в своих предположениях о роли Японии в истории с Серегой к действительности. В КГБ больше его не вызывали. Конечно, с Леной они не только частенько вспоминали Серегу, но и обсуждали то, что знали о нем. Однако, сколько ни рассуждали, приходили к одному выводу - не было у него мысли бежать из страны. Значит, что-то такое случилось. Но что?
Кое-что стало известно лишь спустя какое-то время. Видимо, кто-то из той команды, с которой плавал Серега, об этом рассказал. Ну, а дальше уже пошло... Якобы дело обстояло следующим образом. Сухогруз "Амур", на котором плавал Серега, часто ходил на Курилы. В один из рейсов, после разгрузки и возвращения во Владивосток, он попал в жесточайший шторм. Потерял один из винтов, набрал воды и не утонул лишь потому, что на его сигнал SOS откликнулось японское судно, с громадным трудом отбуксировавшее его в порт Румои на Хоккайдо.
Ремонт требовался большой. Пока через Посольство СССР велись переговоры и дожидались представителя пароходства из Владивостока, "Амур" стоял у причала. На берег отпускали только группами. Потом случилось ЧП - одна из групп вернулась на "Амур" без Голубева. Все попытки капитана организовать его поиск ничего не дали. Капитан поставил в известность посольство. Наконец, выяснилось, что Сергей Голубев находится в руках японской полиции и категорически отказывается не только возвращаться на судно и в Союз, но и встречаться с советскими представителями. Дальнейшую его судьбу экипаж "Амура" так и не узнал. Ходили слухи, что в итоге он оказался у американцев и уже у тех попросил политического убежища. Якобы об этом рассказал "Голос Америки".
Владик и Лена, когда до них дошли эти слухи, решили, что Серега таких планов не имел. И не сложись обстоятельства, при всем своем критическом отношении к жизни в стране, не решился бы из нее бежать. Видимо, к аналогичному выводу пришли и в КГБ. По крайней мере, о Владике там забыли.
Но, как оказалось, не забыл его доброжелатель - секретарь партбюро "Циклона" Иван Леонтьич. Хотя шел уже май семьдесят четвертого, о своем предложении Владику вступить в партию он даже не заикался. Да и Владик как-то не держал тот разговор в голове. И вспомнил лишь тогда, когда узнал, что Леонтьич подобрал нового кандидата на вступление в партию. В первый момент эта новость как-то неприятно резанула по самолюбию. Но лишь в первый момент. Он быстро понял, что вся причина в том, что Леонтьич был, наверняка, одним из тех, кто давал ему характеристику для КГБ. Понял и даже обрадовался, что характеристика была хорошей. Понял и то, что Леонтьич решил перестраховаться. Мало ли как дело обернется... Все для Владика складывалось удачно. Так, как они прогнозировали с Леной. Тем более, что уже надо было отсылать документы во ВГИК и, на всякий случай, просить двухмесячный отпуск для сдачи экзаменов и установочной сессии после них. В том, что он поступит, сомнений не возникало. Во-первых, хорошо готовился. Во-вторых, у него уже были опубликованные стихи и почти готов сценарий. Так все и было бы, не случись непредвиденное.
Он уже заручился согласием Николая Семеновича об отпуске. А этот отпуск был совсем некстати, поскольку "Циклон" вскоре должен был снова идти в рейс. На этот раз до Магадана. Причина, по которой он нуждался в отпуске в самый разгар летней навигации, была, безусловно, уважительной.
Но когда документы уже были запечатаны в конверт и готовы к отправке, от отца из Москвы пришла телеграмма:
- Срочно вылетай в Москву для решения квартирного вопроса. Присутствие необходимо. Отец.
Телеграмма произвела на них практически такое же впечатление, как вызов в КГБ. Владик ничуть не сомневался, что речь идет о какой-то манипуляции с ордером, в котором он числился как член семьи. Поэтому с согласия Лены был составлен ответ:
- Я не претендую на положенную мне по ордеру площадь. Влад.
Ответ пришел через пару дней:
- Вылетай срочно. Речь восстановлении твоей прописки. Отец.
Они недоумевали. О какой прописке может идти речь, когда он живет и прописан в Находке? Самую резонную догадку о причине вызова высказала опытная Анна Семеновна:
- Думаю, дело обстоит так. Видимо, твой отец получает новую квартиру. Старую положено сдать. А он почему-то не хочет. Вот и решил каким-то образом переписать ее на тебя. Ты ведь имеешь право. Как это провернуть, не знаю. Ты же говорил, что он какой-то большой секретный начальник. Значит, у него есть связи. Как дальше дело повернется - не знаю. Но считаю, что лететь надо. И срочно. С Николаем я сама переговорю.
Через три дня Владик вышел из здания аэропорта Домодедово. На автобусе доехал до Парка Маяковского, перешел в метро и вскоре уже шел с детства знакомой улицей к своему дому. О цели приезда он сейчас не вспоминал, ибо был поглощен пролетавшими перед его внутренним взором кадрами из той части жизни, что провел на этой улице, в ее дворах... Такое с ним было лишь однажды, когда после пятого класса он едва не утонул, попав в водоворот на маленькой речушке, протекавшей недалеко от Луховиц. Он шел и трепетно ожидал, что вот сейчас встретит кого-нибудь из старых знакомых. Однако этого не случилось. Не случилось этого ни тогда, когда он подошел к дому своего детства и юности, ни тогда, когда поднимался по лестнице на свой четвертый этаж.
На звонок никто не откликнулся. Ни на первый, ни на второй, ни на третий. Только тогда он пришел в себя и взглянул на часы. Было одиннадцать утра:
- Понятно - все на работе и в школе. Надо было мне телеграмму дать...
Рабочего телефона отца у него не было, да и быть не могло. Он вспомнил, как мама частенько проявляла недовольство отцовской секретностью. Чем он занимался в своем институте, Владик точно не знал. Но догадывался, что какими-то летательными изделиями. Это могли быть и самолеты, и ракеты. Но по степени секретности предполагал, что, скорее всего, это были какие-то ракеты.
Можно, конечно, было позвонить соседям. Наверняка бы обрадовались. Еще бы! Владька после стольких лет отсутствия объявился! Но трепетное желание увидеть кого-нибудь из знакомых почему-то исчезло.
Вышел на улицу и долго сидел около подъезда, рассматривая растущую рядом березу, которую они с мамой и своим другом и одноклассником Виталиком посадили еще тогда, когда учились в четвертом классе. Где сейчас Виталька, он не знал. Знал лишь то, что тот поступил в авиационный институт. В их классе многие были повернуты на авиации.
Вспомнил маму, на чьей могиле он последний раз был еще до отъезда в Касинск. Стало понятно, что делать. На листке из записной книжки набросал:
- Я здесь. Поехал на кладбище к маме. Жму руки. Влад.
Потом решил добавить обращение к отцу. С минуту думал, как к нему обратиться. Как к отцу или к папе? Но вспомнил, что в последние годы, с тех пор как поступил в Щукинское, звал его только отцом. А его вторую жену, несмотря на хорошие с ней отношения, только Маргаритой Михайловной. В итоге написал:
- Отец и Маргарита Михайловна, здравствуйте! Привет братьям и сестрам! Я уже здесь. Поехал к маме. Жму руки. Влад.
Прикрепил к записку к двери. Вышел на улицу. Поймал первое такси и поехал на кладбище. У стоявших возле входа старушек купил цветы. Несмотря на то, что был там восемь лет назад, могилу мамы нашел сразу. На ней лежали почти свежие цветы. Положил свои и огляделся. Здесь почти ничего не изменилось. Лишь ель, росшая у изголовья, стала еще выше. Обратил внимание на чистоту в оградке. Подумал сначала, что все это сделано специально к его приезду. Но устыдился этой мысли.
Просидел он у мамы долго. Торопиться было некуда. Сидел. Вспоминал годы, когда она была жива. Как ездили с ней к деду и бабушке в Луховицы, где проводили почти все лето. Отцу всегда было некогда. Видимо, от этого их отношения стали желать лучшего. Хотя вместе они были еще с институтских времен. Отец быстро делал карьеру. Дом был на плечах мамы. Карьера была ей безразлична. Работала она в каком-то КБ расчетчицей, успев еще освоить работу на первых советских ЭВМ. В противоположность отцу и, видимо, в деда, была она человеком веселым и компанейским. Несмотря на свой математический склад ума, любила поэзию, помнила множество стихов, что оказало на него сильное влияние. Ему вспомнилось стихотворение Ахматовой, которое он выучил с ней где-то в четыре-пять лет:
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка, серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?
- Ну, вот, мама, - подумалось ему.- Пообщались мы с тобой. Прости меня, что так долго я к тебе не приходил. Жаль, что не видела ты ни невестки, ни своего внука... Обещаю, что увидишь.
Посмотрел на часы. Оказывается, пробыл здесь целых два часа. Надо было возвращаться. Вышел за ограду кладбища, но, сколько ни ждал, такси так и не было. Пришлось идти до трамвая. А от него к метро. До дому добрался в шестом часу. Дверь открыла Маргарита Михайловна. Встреча была на удивление теплой. Владику даже показалось, что он никуда не уезжал:
- Владик, боже мой! Как же мы давно не виделись! - произнесла Маргарита Михайловна, - обнимая и целуя его.
- Какой же ты взрослый стал! Настоящий мужчина! Ребята, идите сюда! Смотрите, кто к нам приехал!
В коридор вышли его сводные брат и сестра:
- А это ваш старший брат - Владик. Помните, я вам его фотографии показывала?
- Помню, но там он не рыжий, а тут рыжий, - сказала девочка. Брат промолчал. Владик вспомнил, что, когда он уезжал, Аленке было два, а Вите - год. Значит, Алене теперь почти десять, а Вите девять.
Маргарита Михайловна уже звонила секретарше отца:
- Верочка, передайте, пожалуйста, Константину Васильевичу, что приехал его сын.
Пока шла суета, секретарша уже сообщила, что Константин Васильевич освобождается через час и тут же выезжает.
Увидев, что Владик уже собирается распаковывать чемодан, чтобы достать подарки для ребят, Маргарита Михайловна его остановила:
- Успеешь! Лучше прими душ! И поесть тебе надо. Ты же с дороги. Подарки никуда не уйдут.
Они уже сидели за столом, когда появился отец. Они обнялись и расцеловались:
- Ну, тихоокеанец, здравствуй! Здравствуй, пропащая душа. Исчез, как в воду канул. Ни слуха, ни духа. Драть тебя некому. Меня еще понять можно - ни минуты спокойной. А ты почему не писал? Спасибо, что хоть о женитьбе сообщил и о внуке. Ох, Владька, Владька...
Владик молча слушал и смотрел на отца. Стало горько от того, как сказались на нем прошедшие годы: ведь всего полтинник, а уже голова седая. И куча морщин...
- Прости, отец! Так жизнь сложилась... Я уже и перед мамой извинился... Обещаю, больше такого не будет!
- Это ты прав, больше такого не будет. Я не допущу! Но об этом потом. Рассказывай, как эти годы жил. Покажи фото жены и внука:
- Спасибо тебе, сын! За внука! На меня похож! Потом долго рассматривали фотографию Лены:
- Красивая у тебя жена. Правда, Маргарита? Только непонятно. Она у тебя кто по национальности? Не еврейка?
- Владика слегка передернуло:
- Русская она! Но отец у нее евреем был. Погиб, когда ей два года было...
Отец почувствовал неуместность своего вопроса:
- Ты что подумал? Что отец у тебя антисемит? Ошибаешься, друг мой. Я за свою жизнь с таким количеством евреев встречался, что не сосчитать! У меня и в институте евреев много работает. Толковые и порядочные люди. Я их ценю. Недавно вот нескольких к наградам представил. Главное, что вы друг друга любите и сын у вас. А ты???
- Да нет... Просто мне подобный вопрос уже как-то задавали. Правда, при других обстоятельствах и в другом смысле... Но об этом еще расскажу. Ты лучше проясни, зачем я так срочно понадобился.
- Если коротенько, то дело такое. Уже три месяца, как меня назначили директором института. Все это время было не до квартиры. Теперь у меня есть квартира из фонда Министра. Я договорился с ним, что ордер на эту квартиру я не сдаю. Ведь дом наш ведомственный. Распоряжается им наше министерство. Ты в этом ордере, и имеешь право на комнату. Но так как у тебя семья, ты можешь претендовать на всю квартиру. Вопрос о твоей прописке в Москве министр обещал уладить в ближайшие дни. Если ты согласен, а я не вижу повода отказываться, то надо срочно действовать. Я уже дал задание своему заму по общим вопросам. Он в этом направлении работает. Если есть сомнения, можно завтра же переговорить с Находкой. У тебя дома телефон есть? Тогда можно позвонить жене на работу и посоветоваться. Но тянуть нельзя. Зам сказал, что на все, в том числе с пропиской и устройством на работу, есть всего месяц. С неделю тебе придется прожить здесь. Вот тебе телефон, он специальный. Заказывать разговор не надо. Наберешь этот номер и попросишь ее телефон в Находке. И еще. Не буду много говорить, но лишить тебя квартиры, где ты вырос, не могу. Чтобы между нами ни было, ты мой сын. И у тебя есть брат и сестра. А у меня теперь есть внук. Все. Мне надо отдохнуть.
Ночь Владик почти не спал. Дожидался того времени, когда Лена будет в школе, и думал:
- Что за жизнь у меня такая? То в Москве, то в Касинске. И каждый раз гамлетовская дилемма. Хорошо было решать, когда был один... Поэтому, прежде чем звонить Лене, надо определиться самому. Конечно, вернуться в Москву и не просто так, а в свою квартиру, было заманчиво. Только вот что делать с их планами... С поступлением во ВГИК. Ясно, что если у отца все получится, то переезд отодвинет поступление, как минимум, на год. Да и с Анной Семеновной что делать? Сами ее уговорили сменять квартиру. Что, оставлять ее одну?
Из сказанного отцом было видно, что у него нет сомнений относительно возвращения Владика. Ничего себе, начальник института! Что институт работает на оборонку, он догадывался и раньше. Его обмолвка, что он может представить сотрудника к награде, значила много. Как и то, что квартиру ему дал министр.
Хорошо, с учебой можно подождать. А с работой? И своей, и Лениной? Конечно, для Павлика жизнь в Москве - это здорово. Не Находка... А то, что касается моего плавания, то ведь решили, что с этим надо будет завязывать...
В Находке уже было восемь утра. Значит, Лена в школе. Набрал номер, записанный отцом, и попросил телефон школы. Находка ответила почти моментально:
- Будьте добры, попросите Елену Павловну! Это ее муж. Из Москвы.
По голосу Лены показалось, что к телефону она бежала:
- Владик, дорогой, я слушаю!
- Значит так, Леночка. Твоя мама оказалась права. Отцу дали новую квартиру. Теперь он начальник своего института. Ему пообещали, что нашу квартиру он сдавать не будет и переоформит на меня. Как это делается, я не знаю. Видимо, недельку придется пробыть здесь, чтобы восстановить московскую прописку. У меня голова кругом. Что ты думаешь?
- Ты что, сомневаешься? Переехать в Москву! Мне такое и не снилось! Мы ведь с тобой уже решили, что хватит плавать. Что касается учебы, то ради такого случая можно немного подождать. В Москве есть не только ВГИК, но и Литературный институт...
С мамой мы эту проблему обсуждали. Она считает, что если все так, как она предполагала, то думать нечего. Жить в Находке ей нравится. Тут она не одна. Здесь брат с семьей. Так что оставь свои сомнения и держи меня в курсе. Паша все спрашивает про тебя и говорит, что папа уплыл на кораблике.
- Ленка, я тебя целую! Ты у меня мудрая женщина! Все мои сомнения вмиг сняла! Маме привет. Буду звонить в школу. Я ведь разговор не заказываю, а по прямому говорю. Целую тебя и Пашу.
Утром он сказал отцу, что с семьей вопрос улажен:
- Я и не сомневался. Ты же москвич! Это твой город! Мне доложили, что вопрос с восстановлением твоей прописки решается.
До вечера Владик никуда не выходил. Сидел на телефоне и, пользуясь старой записной, звонил друзьям. С большим трудом удалось найти лишь нескольких, в том числе и Виталика. Единственный, кто искренне обрадовался звонку, был он. Договорились, что встретятся в воскресенье, дома у Владика.
В этот день, как и в первый, разговоры затянулись до глубокой ночи. Маргарита Михайловна уложила ребят и вернулась к ним на балкон. Слушали они, почти не перебивая. Но когда дело дошло до казуса с ролью Ленина, отец не выдержал:
- Кошмар! И это мой сын!? Слов нет! Ты до этого сам додумался или тебе кто подсказал? Ты, случаем, не пьяный был?
- Нет, не пьяный. Я вообще не пью. В твердом уме был.
- Вот именно! В твердом уме, но не в твоем, а деда Трофима. Его школа! Ох, меня рядом не было... Надеюсь, теперь поумнел?
- Не мне судить! Поумнеть не поумнел, но старше стал. Понимаю больше.
- Так, может быть, когда переедете, попытаешься восстановиться в своем театральном?
- Нет. Я ведь не зря сказал, что понимать стал больше. Теперь мне понятно, что желание стать артистом было юношеским и оставшимся в прошлом увлечением. И слава богу, что жизнь все расставила по свои местам! Ты, конечно, не помнишь, что я еще в школе пытался писать и даже посылал рассказ в журнал. Но его не приняли. Детский уровень. Получил я тогда письмо от Николая Северинова. Слышал о таком?
- Слышал. Он вроде и поэт, и писатель. Кажется, песни на его стихи есть.
- Так вот. Письмо это было очень доброе. Но главным в нем было пожелание мне не бросать писать. Но к тому времени я уже увлекался театром. Виталика, соседа нашего, помнишь? Так это он меня в студию затащил. Кстати, я вчера его отыскал. Он авиационный закончил.
- Вот именно! Авиационный. А тебя черт в театральное толкнул! Если бы не деда Трофима, а меня слушал, был бы ...
Владик не дал отцу закончить фразу:
- Хочешь сказать, человеком? Но я не жалею о том поступке. Я и сейчас себя человеком считаю.
- Не обижайся! Я не в том смысле... Ты лучше расскажи, как тебя в Находку занесло. И кем ты на своем судне плаваешь.
Но рассказ об этом удалось продолжить уже после переезда из Находки в Москву.