С этой зарисовки о передовиках социалистического соревнования начался очередной этап в биографии Владика - этап приобщения к журналистике. Надо сказать, что сложность состояла не столько в обретении навыков написания текстов. К этому он был готов. Проблемы, если и были, то иного плана. Самым трудным было приучить себя писать не о том, о чем хочется, а о том, что пожелали иметь вышестоящие. К их числу относились Главный редактор,
заведующий отделом, редакционная коллегия, цензура и еще кто-то, находившийся много выше - в кабинете на Старой площади. Очень непросто было с обретением навыка быстрого письма, настойчивости и находчивости в добыче материала.
Время в этой круговерти не шло, а летело. Близилось окончание института. Пришла пора определяться с дальнейшим. Он все глубже осознавал, что работа в газете не только насыщает память богатейшим спектром наблюдений, фактов и впечатлений, но и накладывает на творческие порывы жесткие ограничения. Как же быть? Уйти в профессиональное писательство? - Не проблема. Примеров тому среди его знакомых по Институту было немало. Но в своем большинстве они, не имеющие имени, а потому не востребованные издательствами, перебивались редкими гонорарами и случайными заработками. Для бессемейного человека такой образ жизни еще мог быть приемлемым. Хотя, честно говоря, он знал, что ему, сотруднику всесоюзной газеты с постоянной зарплатой и гонорарами за публикации, многие из таких знакомых бедолаг втайне завидуют.
Со временем его стали посылать в командировки по стране. Он побывал почти на всех знаменитых стройках. Их масштабы не могли не волновать и где-то даже восхищали. Но многое из того, что он видел и слышал, и то, какой материал и под каким углом приходилось давать газету, часто не совпадало, расходилось. Когда - больше, когда - меньше. Прежде всего, это касалось впечатлений о людях. Да, ему встречались и романтики, для которых участие в этом, как его высокопарно называли газеты и телевидение, а также некоторые писатели и поэты, великом преобразовании природы было потребностью души. В большинстве же людской контингент строек коммунизма состоял из тех, кого заманивали туда высокими заработками, абсолютно нереальными в обжитых районах страны. Были здесь демобилизованные солдаты, выросшие в маленьких городках, поселках и деревнях - им просто было нечего делать в родных местах. Встречал он и неудачников, пытавшихся хоть как-то поправить свою жизнь. Находили себе место жительства и бывшие заключенные... Вот и собиралась эта разношерстная публика там, где были не только большие деньги, но и такое снабжение продуктами питания и заграничными промтоварами, о котором средний житель страны мог только мечтать. Быт здесь уходил на второй, даже на третий план. Жилищные условия на многих всесоюзных стройках мало чем отличались от жизни в системе исправительно-трудовых лагерей.
Не видеть всего этого Владик не мог. Чем лучше он узнавал эту жизнь, тем все в больший диссонанс с происходящим вступали для него бравурные музыкальные произведения о покорении рек, гор, освоении тайги...Этот диссонанс он не просто наблюдал. - он его ощущал, чувствовал, буквально слышал. После поездки на БАМ он стал выключать телевизор, когда из него металлическим, бившим по ушам звоном вырывалось:
Слышишь, время гудит - БАМ!
На просторах крутых - БАМ!
И большая тайга покоряется нам.
Слышишь, время гудит - БАМ!
На просторах крутых - БАМ!
Ему, уже увидевшему не одну подобную стройку, становилось все более очевидным, что в каждой из них продолжается хорошо закамуфлированная идеологическим аппаратом партии и комсомола сталинская практика эксплуатации народа. Только не методами ГУЛАГ(а), а под видом экономически стимулированной борьбы за светлое будущее.
Размышления эти, хотя он прекрасно понимал, что все это не более чем для внутреннего употребления, не могли себя не обнаружить. В очерке об одной такой великой стройке он лишь вскользь намекнул, что, с его точки зрения, такая практика материального стимулирования молодежного энтузиазма есть не что иное, как следствие сложившейся в плановой экономике системы оплаты труда, не достойной человека. Сверчков очерк не подписал и вызвал для разговора. Не было обычной для него записки с приглашением переговорить. Был лишь звонок секретарши, сообщившей ему, что в такой-то день и час ему надлежит прибыть в кабинет товарища Сверчкова. Владика эта официальность насторожила. И, как оказалось, не напрасно.
На сей раз их общение отличалось от привычного. "Понятно, это не случайность", - сразу подумал он. И оказался прав. Не было и привычного для таких случаев чая. За столом сидел не обычный душечка, а заведующий самым большим отделом одной из самых важных газет страны.
Собственно, это был не диалог, а монолог Антона Вениаминовича:
- Прочитал я Ваш материал, Владлен Константинович. (Владик сразу обратил внимание на это официальное обращение). Очень внимательно прочитал. Как всегда, ярко и красиво. С этой точки зрения, все хорошо. Но... - и, выдержав многозначительную паузу, продолжил, - но Вы допустили... Как бы это мягко сказать, неточность... Скажу больше. По сути дела, Вы вольно или невольно покушаетесь на основополагающий принцип социализма "от каждого - по способностям, каждому - по его труду". Естественно, что после такого ... рекомендовать Ваш материал в номер я не могу.
Владик слушал Сверчкова и еле сдерживался, чтобы не сказать вслух: "Потому так у нас и получается - чем ты способней, тем меньше получаешь. А если ничего другого не умеешь, как отбойным молотком мерзлоту долбить или костыли в шпалы забивать, тебе и платят по- другому. На то ты и гегемон, и оплот партии! Потому инженер может получать меньше подчиненного ему рабочего. Да ты и сам, Антон Вениаминович, не хуже меня понимаешь! Но должность обязывает строгать меня... "
- Поэтому, - продолжал Сверчков, - я хочу, чтобы Вы подтвердили мое предположение о непреднамеренности появления в статье такого пассажа. Тогда у меня будет основание разрешить Вам кардинальную переделку второй части и ее печати. Естественно, что этот разговор останется между нами. Однако Вы должны знать, что Ваши дальнейшие материалы я буду подвергать самому придирчивому анализу. Я не намерен допускать, чтобы мои работники ставили под удар мой, и не только мой, авторитет, но и газеты. Считайте сказанное моим устным замечанием. Все! Я Вас слушаю.
- Что ему сказать, - подумал Владик. - Скажу, что фрагмент, вызвавший его ярость, не случайный - придется, не поднимаясь со стула, написать заявление об увольнении. Чем это кончится? Черт его знает... Одно очевидно - скандал обеспечен. А на носу диплом. Он ведь, наверняка, накапает... Как поступить? К деду что ли обратиться? Времени нет. Черт с ней, со статьей...
- Пожалуй, Вы правы, Антон Вениаминович. Недодумал. Но Вы ведь знаете, что о проблеме оплаты труда инженерного корпуса говорят многие. Ничего нового я не сказал. Я понял, чем вызвал Ваше недовольство. Статья о всенародной стройке, а тут я со своей несправедливостью... Об этом, если и писать, то специально. Считайте, что я все понял.
- Ничего ты, Козьмичев, не понял, - уже более миролюбивым тоном отреагировал Сверчков. А не понял ты того, что не надо лезть не в свое дело. Для таких статей есть "Правда", "Экономическая жизнь". У нас другой профиль... Запомни!
Статью Владик переделал, но случай тот долго не давал ему покоя. Сколько можно, как долго он будет отдавать вынужденную дань этой трескотне о великом подвиге советского народа и молодежи во имя строительства светлого будущего? - размышлял он.
Отчетливо всплыл в его памяти разговор со Сверчковым по поводу первой его публика-ции в "Труженике". Вспоминал он и те внутренние компромиссы, на которые шел во имя многих своих публикаций. Были ли они случайностью или чем-то большим? - размышлял Владик. Ведь сумел же не пойти на поводу у Лены, когда та усмотрела в первых рассказах внеидеологичность. И в итоге оказался прав. Сумел! А с другой стороны, вспоминал он, ведь сам, без чьего-либо влияния решил не включать в рассказ "Рубикон или томление духа" то, о чем на самом деле говорил дед Трофим. Побоялся, что цензура не пропустит. Вспомнил и том, что ни в одном из написанных за годы учебы в Литературном институте рассказов не было ни строчки, в которой могло бы проявиться его внутреннее неприятие многих аспектов социалистической действительности. Кто меня заставлял так поступать? - задавал он себе вопрос. Никто! А так ли это? Нет! Заставляла та самая действительность. С ее партийной идеологией, цензурой и критикой, сломавшими жизнь тем же Зощенко, Ахматовой, Мандельштаму...Теперь он хорошо знал все партийные постановления, касавшиеся литературы и музыки. В той среде, в которой он вращался в институте, хорошо помнили разгром, учиненный Хрущевым художникам. Доходили до него разговоры и о судьбе Виктора Некрасова, написавшего сразу после войны повесть "В окопах Сталинграда" и выдворенного совсем недавно из Советского Союза. Но что интересно - с Севериновым ни о чем подобном разговоров просто не возникало... Не было - и все!
А почему? Потому, - постепенно осознал Владик в эту пору раздумий,- что ни в одном романе, повести, рассказе Евгений Геннадьевич ни на йоту не отступал от принципов социали-стического реализма, любимого дитя партии. Того самого, суть которого, несмотря на отличные оценки на экзаменах, он, как ни старался, не только не понял, но и не принял.
Вот и получается, - размышлял он, - что писательская и журналистская жизнь и в самом деле есть та самая "осознанная необходимость" следования линии партии и соцреализму. Кем осознанная? Мною? Только я этой необходимости никогда не осознавал. Следовательно, мною, моим пером управляет некая, не данная я мне в ощущениях сила, заставляющая меня поступать, то есть писать, не то и не так, как хочет моя душа. Ну и что делать?
Опять этот сакраментальный вопрос. Да что это за жизнь такая? Вопросы, вопросы, вопросы... Постепенно начинали формулироваться ответы на эти проклятые вопросы, объеди-нившиеся, в конце концов, в его кредо. Но оно работало лишь на его писательскую половину. А что делать с журналистской ипостасью? Продолжать жить в мире, где апологетика идей партии и коммунистического строительства есть единственный способ существования? Это означало одно - шизофреническое раздвоение его личности на Владика-писателя и Владика-журналиста... А он хотел быть и оставаться собой.
Но что он из себя представляет? Есть ли у него свое мировоззрение, своя идеология? На эти вопросы у него не было утвердительного ответа. Ему казалось, что существует какой-то другой тип, модель, пусть и на социалистической основе, но без этого удушающего диктата партии. Правда, он знал об идее социализма с человеческим лицом и ее печальной судьбе во время знаменитой "Пражской весны" 1968 года. Однако, как эта идея возможна в его стране, он не представлял. Как-то разобраться с такими фундаментальными вопросами помогали передачи "Голоса Америки", "Би-би-си", Радио "Свобода". Но слушать их было трудно из-за работы глушилок. Поэтому он даже вмонтировал в свой приемник девятнадцатиметровый диапазон, на котором работа глушилок ощущалась не так сильно.
Между тем жизнь в газете шла своим чередом. Надо было ездить в командировки, писать в газету, заканчивать первый сборник рассказов, чтобы представить ее в качестве дипломной работы. Надо было помогать Лене, которой не очень легко давалась роль главного по дому и воспитательницы сына. Времени на все просто не хватало.
Лена как-то не выдержала:
- Слушай, Козьмичев. Я начала забывать, что такое театр, кино, выставки, музеи. Мы же не в Находке - в Москве... Одни только Пашкины мультики в глазах. Я даже как-то подумала, что раз вместе не получается, давай ходить порознь. У меня как-то десятиклассники спрашивают:
- Елена Павловна, Вы смотрели "Пугачева" с Высоцким? - А я что могу ответить, если в Таганке была всего раз! Да и то на "Добром человеке из Сезуана". Ты ведь как-то говорил, что у тебя там есть знакомые... Может, достанешь билеты на Высоцкого. И вообще, живем мы с тобой, как затворники. Ни к нам никто, ни мы ни к кому. Со мной все проще. Я не москвичка. Мне друзей найти не так-то просто. Но ты ведь здесь родился и вырос. Учился, в конце концов. А от всех отгородился.
Владик прекрасно понимал, что она права. Разумеется, Лена заслуживает большего внимания, чем он мог дать. Однако его неприятно резануло Ленино - "давай развлекаться по-рознь". Такого он не ожидал! Но что он мог поделать, находясь в постоянном цейтноте? Только одно - обещать.
- Вот закончу учиться, и будет у нас с тобой куча свободного времени. Вообще, ты меня напрасно упрекаешь. Я ведь не только для себя вкалывал, чтобы за два года закончить четыре курса. Но и для тебя. А теперь вдруг оказалось, что это я тебя запер в четырех стенах. Обидно такое услышать... Бери эти свои слова обратно. Я великодушный. Прощу...
Это, как показалось Владику, легкое недопонимание, спустя какое-то время, вроде бы было преодолено и забыто. Но он напрасно так расценил эту ситуацию... Помимо работы над сборником, Владик решил, наконец, довести до ума начатый еще на "Циклоне" киносценарий "Долгая дорога к океану". Тогда он собирался на сценарный факультет ВГИК(а). Думал, что сделает эту работу легко, но на деле оказалось не так. Теперь сценарий показался ему слабым и больше похожим на повесть. И он принялся за его переделку. Опять не вылезал из-за стола. Прерывался только на то, чтобы поесть и поспать.
Владик понимал, что тем самым поступается чем-то важным. Переживал, но ничего по-делать не мог. Работа поглотила его целиком, не оставив ни одной свободной минуты для семьи. Вечно и без последствий это не могло продолжаться. К своему удивлению, начал замечать, что вдохновительница Лена стала относиться к его литературному труду менее заинтересованно, чем все прошлые годы. Если у нее выдавалось свободное время, то предпочи-тала проводить его либо за чтением, либо у недавно появившейся подруги по работе в школе, о которой Владик знал лишь то, что зовут ее Надей. Повода переживать из-за этого он не видел. Павлик, когда оставался с ним дома, сильно не беспокоил. К своим семи годам он стал на удивление спокойным и самостоятельным мальчишкой. Не просил почитать - ибо читал уже не хуже второклассника. Как все дети, страшно любил мультики, особенно песни из них. Вообще, пение стало его страстью. Хотя это иногда мешало Владику сосредоточиться, но, в общем и целом, было терпимо и даже радовало. Иногда, по выходным дням, за ним приезжала машина деда и увозила его на дачу. Тогда Владик с Леной вырывались в кино, благо - кинотеатр был напротив их дома. Но в целом все оставалось по-прежнему.
Наступил 1977 год. Владик успешно сдал последнюю сессию и ушел в отпуск на дипломирование. Предстоял последний рывок - подготовка дипломной работы. Он не вставал из-за стола. Либо дома, либо в библиотеках. Хотел было включить в диплом давно задуманную и пишущуюся повесть о Левше, но так как с ней дело шло, как говорится, ни шатко - ни валко, решил закончить с легко идущим превращением сценария в повесть. Наступил вечер, когда в этой работе была поставлена последняя точка. Назвал он повесть "Долгая дорога к океану". Осталось дождаться Лены. Но она пришла позднее обычного. С первого взгляда, ему стало видно, что настроение у нее какое-то приподнятое.
- Можешь поздравить меня, -радостно объявил он. - И процитировал Пимена из "Бориса Годунова":
Еще одно последнее сказанье -
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от Бога
Мне грешному..."
Два часа назад свершилось великое событие. Я закончил "Долгую дорогу к океану"! Можно считать, диплом готов! Вот! Смотри!
К удивлению и совсем не в соответствии с его настроением, Лена отреагировала на эту новость сдержанно. Прежде она бросила бы все и села его читать. Но сейчас произошло иначе.
- Поздравляю! Молодец! Можно, я потом посмотрю? Некогда. Надо погладить платье, помыть голову, маникюр сделать... Завтра с Надей идем в "Таганку" на Высоцкого. Знаешь, у Нины (это была ее коллега по школе) оказался лишний билет. Такая редкость! Ты не против?
Владик проглотил удивление.
- Да, нет... Иди... Ты ведь Высоцкого давно хотела увидеть... Даже завидно... А я с Паш-кой посижу. Надо сборник заканчивать.
В этот вечер они почти не разговаривали. Лена, сделав свои дела, уложив Павлика и сославшись на усталость, ушла спать. А он, до полночи обдумывая случившееся, ни к какому выводу не пришел. Стало лишь обидно, что Лена не только не забыла сказанное в горячке, но и начала его реализовать.
- Ладно, - подумал он, - ведь ничего страшного не случилось. Ее понять можно. У меня есть работа, учеба и творчество. А у нее что? Работа и дом. Вот и устала. Окончу - все изменю.
Потом несколько дней ждал, когда Лена найдет время прочитать сборник. То у нее были какие-то дополнительные занятия с десятиклассниками. Она объясняла это необходимостью лучше подготовить их к выпускному экзамену. То заседания городского научно-методического семинара по русскому языку и литературе, то совещания у директора школы, то встречи с родителями восьмого класса, где она была классным руководителем. Владик ее понимал. Но время поджимало. Однажды, напомнив ей об обещании и сказав, что тянуть уже просто некуда, услышал:
- Ну что мне тебя опять читать? Я ведь этот сборник уже читала. Не думаю, что доделка его испортила. Пишешь ты грамотно. Так что сдавай свой диплом. Видишь, у меня конец года. Запарка.
В глубине его души вдруг отчетливо зашевелилась та самая обида:
- Лена, что с тобой? С чего такое безразличие? Хорошо! Раз так, беспокоить не буду. Сделаю все сам...
- Ты на себя посмотри! Может, что-нибудь и поймешь, - ответила Лена.
В тот вечер он еще не осознавал, что жизнь снова, и уже в который раз ставит его перед выбором. Как это часто бывает, помогла случайность. Дело было так. Срок представления сборника в типографию для размножения и брошюровки практически истек. Он в очередной раз вычитывал и правил текст, закончился флакончик с меловой пастой для правки (замазки букв машинописного текста). Вспомнил, что есть запасной. Открыл один ящик стола, другой. Нет... Решил поискать в том ящике, которым обычно пользовалась Лена. Поднял лежавшую наверху стопку ученических тетрадей. Под ней оказалась тонкая брошюра с обложкой в виде бело-синего полотнища с шестиконечной звездой и названием "Государство Израиль"! Написано было по-русски. Интересно! Откуда это здесь? И что там? Начал просматривать. В брошюре были наиболее общие сведения об Израиле, фотографии и карта страны.
- Ни фига себе! Значит, Лена принесла эту брошюру домой. Откуда она у нее? Зачем она ей? Почему спрятала, ничего не сказав?
В памяти всплыло, как она вспоминала, что Анна Семеновна делилась с ней страшным семейным секретом - в Израиле живут родственники отца, уехавшие туда еще до войны. Голова шла кругом. Затем успокоился и начал размышлять. С того времени, когда Лену обозвали жидовкой, никаких разговоров о ее еврейском происхождении у них не возникало. Об Израиле, если и вспоминали, так только в связи с какими-нибудь редкими публикациями в "Правде" и упоминаниями о нем по телевидению. Иногда - в связи со ставшими известными в Москве скандалами по поводу попыток евреев эмигрировать в эту страну. А так, обычно эта тема не входила в круг их общих интересов. Нет, он не испугался. Но неприятное чувство появилось:
- Значит, теперь Израиль интересует Лену! Значит, это ее тайна! У нее появилась необходимость что-то от меня скрывать! Ежу понятно, что скрывают то, о чем не следует знать другим. Значит, об этом ее просили. Но ведь такую просьбу можно обратить лишь к тому, с кем ты долго и близко знаком. Получается, что у нее есть такие знакомые. Кто они, или она, или он? Скорее всего - это Он!
Но сколько бы Владик ни выстраивал логическую цепочку, ответы на все возникавшие у него вопросы могла дать только Лена. Думал задать их немедленно, как только она вернется, но, успокоившись, решил отложить на потом, поскольку, не представлял себе, как подступить-ся к такому разговору. Да и очень надеялся, что она сама раскроет тайну появления в их квартире такой брошюры. Однако ничего подобного не произошло. Ни до защиты, ни после. И не только потому, что не хотел услышать правду, но и потому, что в преддипломной суете и заботах было не до неизбежных в таких случаях объяснений. А может быть, и Лена этого не хотела. Становилось все очевиднее, что трещина, возникшая в их отношениях, не затягивается. Только Владику было не до этого...
В оппоненты ему назначили почти его ровесника, но уже известного писателя Илью Замошского. С первого момента знакомства между ними установились дружеские отношения. Илья был интересный, повидавший многое парень, начинавший, как и Владик, свою литера-турную жизнь газетчиком. В далеком Норильске. Как и Владик, он был коренным москвичом, но в ее литературные круги столицы вошел лишь после выхода своего нашумевшего романа о сибирских строителях "Высокое перенапряжение". Разумеется, что с циклом публикаций Владика о великих сибирских стройках в "Социалистическом труженике" Илья был хорошо знаком. И даже шутил, что Владик отнимает у него не только читателей, но и авторские отчисления от проданных экземпляров. Зато дипломный сборник одобрил:
- Прочитал я тебя, Козьмичев. Здорово ты пишешь! Но я так и не понял, зачем ты в ин-ститут поступал? Я не заметил принципиальной разницы в качестве тех рассказов, что вышли у тебя до института, и тех, что ты написал во время учебы. Скажу больше: постижение канонического курса литературного мастерства, которым тебя пичкали на лекциях и творческих семинарах, сыграло с тобой злую шутку. Первые мне показались более непосредственными, а их герои более живыми. И если проследить эволюцию твоего стиля за эти годы, то можно сделать вывод - он стал более академичным, даже подсушенным. Помнишь наше детское "Не учи ученого, поешь ... толченого". Так с тобой и поступили! Конечно, об этом на защите я умолчу. А ты на меня не обижайся и поскорее вновь становись собой. Такой вот парадокс...
Козьмичев не только защитился на "отлично", но и получил диплом с "отличием". Книга его была рекомендована к изданию. Позвонил отцу с Маргаритой Михайловной, Северинову, Альбине Ивановне, дал телеграмму Анне Семеновне. Отец приехал в этот же вечер, привез бутылку прекрасного армянского коньяка, и они долго обсуждали все, что произошло:
- Владька, - говорил Константин Васильевич, - хочу тебе признаться. Я ведь долгое время не верил, что ты эту ношу осилишь. Сколько я таких заочников знал... Кто на первом же, кто на втором не выдерживал. Бросали. И поверил лишь тогда, когда ты в первый год за два курса сдал. А потом еще за два. Ну, думаю, и сын у меня! Семья, работа, потом газета...
А ты почему за Лену тоста еще не сказал? Столько терпеть? Лена, дай я тебя поцелую! Владька теперь тебе по гроб жизни обязан!
Домой Константин Васильевич уезжал в приподнятом настроении. Пожалел, что не сможет быть на банкете, но твердо пообещал забрать их на дачу и там отметить окончание.
К его удивлению и радости, на вручении дипломов с ним была Лена. Павлика на весь ве-чер согласилась взять к себе соседка. Подводя итоги дипломной сессии, профессор Крайнев назвал его в числе наиболее талантливых выпускников. А потом на банкете, что проходил в ресторане ЦДЛ, с гордостью сообщил, что Владлена Козьмичева он заметил еще до его поступления в Институт и очень рад, что не только не ошибся, но и хотел бы видеть его в аспирантуре.
На банкете Лена была веселой. Ему даже показалось, что полоса ее дурного настроения миновала, что отношения между ними вновь станут такими же, какими были всегда. Увы, он ошибался! На другой день, когда он, вспомнив предложение Крайнева об аспирантуре, спросил ее мнение, все вернулось на круги своя.
- Владик! Конечно, я рада, что ты закончил учебу. Да еще не за шесть, а за четыре года. Такое редко кому удается. Надеюсь, ты понимаешь, что я делала все, что в моих силах, чтобы ты мог думать только об учебе. Так? Так! Но, как мне кажется, ты настолько увлекся своими заботами и делами, что перестал замечать окружающих. А главное - меня и сына. Ты об этом не говоришь, но это настолько очевидно, что не требует доказательств. Мы вроде бы и вместе, а вроде бы и не вместе... Я уже тебе на это намекала, но до тебя не дошло. Я еще не отошла от ожидания тебя из плаваний, а тут опять твои командировки. А я одна и одна. Вернее, мы с сыном одни и одни. Друзей у нас нет. Где Вам друзьями заниматься! Мы же учимся... За пять лет, что мы в Москве, только один раз съездила к маме. Знаешь, я не хочу больше говорить. Дело твое. Хочешь в аспирантуру? - Иди! Но меня уволь! Я устала от такой жизни...
Наступило тягостное молчание. Лена, сказав то, что, видимо, давно хотела, отвернулась и тем самым дала понять, что даже не хочет его слушать. Поняв это, он встал и ушел к письмен-ному столу. Инстинктивно вложил в пишущую машинку чистый лист. И задумался.
Чего-чего, но такого откровения он не ожидал. По сути дела, любимая женщина, мать его сына открытым текстом сказала - ты любишь меня, лишь исходя из твоих эгоистических интересов. Ты эксплуатируешь мою любовь к тебе. И это на другой день после получения диплома! Уже давно поселившаяся в его душе обида на нее вспыхнула с новой силой. Как же! Дождалась такого радостного дня - и на тебе. Не ложку, а целую бочку дегтя припасла! За что ему такое? Мысль его металась в поисках ответа, но не находила.
- Кто первый начал толкать меня на учебу? Кто, как не она, рассыпался в дифирамбах? Это ведь она уговорила меня послать первые стихи и рассказы в журнал. И тут до него стало доходить, что дело не только в его учебе, командировках, в эгоизме, наконец. А в чем-то не связанном с тем, о чем Лена говорила, в чем-то еще. В мозаичный узор вдруг сложились ее частые задержки с работы, всякие неурочные занятия, семинары, собрания, ее подруга, о которой он только слышал, но никогда не видел. В эту мозаику как-то органично встроилось ее предложение развлекаться отдельно и случайный билет в "Таганку", а потом в "Современник" и еще в какие-то театры, на выставки... Дополнила складывающийся узор брошюра об Израиле... Вывод напрашивался сам собой - происходящее с ней не случайно. Значит, у нее либо кто-то, либо что-то, то, о чем ему знать не положено, есть... Сразу начать выяснять отношения в этой ситуации бессмысленно. Для этого надо не только успокоиться, но и понять, чего он хочет. То ли уговорить Лену не усугублять намечающийся раскол, а в этом он был почти уверен, и клятвенно пообещать изменить к ней отношение, то ли убедиться в своих подозрениях (его даже передернуло от этого мерзкого слова) и начать думать о том, как быть дальше.
"Ну и судьба у нас, у Козьмичевых, - вспомнилось вдруг.- Дед по отцу жену бросил. Отец с мамой едва не разошелся. И мне пыльным мешком по голове..."
Хотя сердце еще пыталось сопротивляться этой мысли, но умом он уже начал понимать, что если для него конфликт - полная неожиданность, то для Лены ровно наоборот. - Так стоит ли с таким поворотом в ее отношении ко мне бороться? - спрашивал он себя.- Может быть, все закономерно. Ведь не зря социологи говорят, что семь лет - это второй критический рубеж для семьи. Кто-то его преодолевает. Кто-то - нет. Она вот не выдержала. А я? Я выдержал? И поскольку он, даже сам себе, никак не хотел ответить "нет", нашел более гибкий ответ: если она так настроена, то переубеждать ее бесполезно. Слишком хорошо он ее знал.
Тем не менее, решил, что, несмотря на плохое настроение, должен встретиться с Севериновым и Альбиной Ивановной. На другой день позвонил. Северинова не застал, а Альбина Ивановна была в редакции. Запасся букетом, шампанским и поехал в редакцию. Альбину Ивановну увидел еще в коридоре:
- Альбина Ивановна! Здравствуйте! - Протянул букет. - Это Вам, за все доброе, что Вы для меня сделали.
- Пойдем ко мне. Ты, я вижу, не только с букетом...
- Повод и приличие требуют!
Сидели за ее столом. Альбина Ивановна расспрашивала о защите. Предложение Крайнева об аспирантуре оценила однозначно:
- Извини, что так говорю, но не твое это дело - наука. Не в том смысле, что не по мозгам тебе. Поверь старухе. - Озорно улыбнулась. - Не по твоему таланту она. Талант у тебя другому предназначен - писательству.
Высказалась о Замошском:
- Знаю я его. Не близко, но знаю. Но на его "Перенапряжение" терпения не хватило. Не-ровно он пишет. То здорово, то в графоманию скатывается. А все потому, что всем угодить хочет... Так не получится! У тебя рука покрепче. Значит, твой сборник рекомендовали к изданию? Мне не подкинешь? Посмотреть хочу. Может, что и подскажу... А там решим, где издавать.
Закурила и посмотрела на него:
- Козьмичев! Смотрю, и видится мне в тебе какая-то странность... Вроде бы и радостный, а вроде бы и грустный. От чего радость, объяснимо. А грусть? - Увидела его взгляд. - Не хочешь - не говори...
Но Владик, переполненный переживаниями из-за конфликта с Леной, не сдержался. Альбина Ивановна невольно оказалась необходимой и единственной отдушиной:
- Большой подарок мне жизнь к окончанию института приготовила. Не знаю, как ска-зать... Для меня это полная неожиданность... С женой полное непонимание. Нет, не с моей стороны. С ее... Жили - душа в душу. И вдруг - я устала от такой жизни... И куча обвинений. И туда не ходим, и сюда не ходим, и друзей у тебя нет, и стихи не пишешь, и то, и се... Откуда настроению быть?
Глаза Альбины Ивановны стали суровыми и проницательными:
- А ты ей повода не давал?
Владика бросило в краску:
- О чем Вы, Альбина Ивановна? Конечно, нет! У меня времени толком выспаться все эти годы не было, а Вы о поводе... Вот и не знаю, как быть.
- Д-а-а-а... Объясняться пытался?
- Пытался. Слушать не хочет.
- У нее кто есть?
- Не знаю.
- Похоже, есть... Женщина редко так себя ведет. Спонтанно. Значит, долго в ней это зрело. По личному опыту скажу - такие мысли обычно на контрасте, на сравнении рождаются. Подумай...
- Да я уже голову сломал...
- Вот и попытайся поговорить с ней начистоту. Как, решай сам. Но не сдавайся! Ладно, Козьмичев, все у тебя будет хорошо. Читаю тебя иногда в "Труженике". Хорошо пишешь! Остро! Думаю, что не всем твои публикации по нраву... Но ты оттуда не уходи. Пока не попросят. Где еще такие возможности материал черпать? А со сборником не тяни. Привези поскорее.
Домой решил добираться пешком. Хотелось еще раз все обдумать:
В чем причина этой гиперболизации моих недостатков и полное забвение достоинств? Ведь есть же они! Пусть я что-то потерял, но это не повод для того, чтобы изображать из меня некого монстра, готового сжевать и свою, и ее любовь в угоду ниоткуда взявшемуся эгоизму. Видимо, так в ее сознании трансформировался мой переезд в Находку, мое плавание. Так ведь можно и договориться до того, что следствием эгоизма стали мои стихи, рассказы, учеба... Почему бы не вспомнить отказ учиться на дневном. Это что, тоже эгоизм? Понятно. Видать, потому, что так сильно любил и жалел себя. Но это же абсурд!
Стало быть, права Альбина Ивановна - дело не только во мне, а еще в ком-то другом. И он, другой, лучше меня... За что же мне такое? Так стоит ли в таком случае искать примире-ния? Не стоит! Он не будет выяснять с ней отношения. Вот именно - с ней! Ему все равно, кто этот другой. Все понятно...
Но разговор все-таки состоялся. Пусть через несколько дней, в течение которых они ста-рательно избегали друг друга. Вечером, после возвращения из редакции, он сварил свою любимую овсяную кашу и едва сел за стол, как на кухню зашла Лена:
- Можно с тобой поговорить? Ладно, доешь, а то аппетит могу испортить.
Налила себе чаю и села напротив:
- Влад! Нам нужно поговорить...
- А что, разве тебе не все ясно? Мне - да! Но слушаю.
- Вообще то, я, действительно, многое уже сказала. Хочу лишь добавить, что я не вижу причин для продолжения нашего брака. Я долго надеялась, что ты, наконец, проснешься. Я даже надеялась, что буду в твоей душе существовать наравне с литературой. Я и на это была согласна. Но не получилось. Может быть, и по моей вине... Тем не менее, я считаю, что свои обязанности перед тобой выполнила. Выучила. Ты теперь дипломированный литературный работник. Журналист центральной газеты. Писатель! Вот и действуй дальше сам... И главное: я люблю другого человека. И хочу к нему. А потому прошу у тебя развода.
Он смотрел на нее и удивлялся. В ее глазах и голосе не было ни тени волнения, что было бы вполне естественно при таком разговоре. Ни тени стыда за содеянное...
- Боже мой, - подумал он, - ну прямо, как у поэта: "Коль любить, так без рассудка. Коль грозить, так не на шутку. Коль ругнуть, так сгоряча. Коль рубнуть, так уж сплеча!". В этом она вся.
- Могла и не говорить. Мне уже давно все ясно. Обидно, но развод я дам. Но как быть с Павликом? С кем останется он? Где Вы будете жить?
- У Владимира есть квартира. - Она вдруг произнесла имя своего, любовника. - Квартира большая. Так что не беспокойся. А Павлика я у тебя не отнимаю. Будете видеться.
Но заявление о разводе они не подали, так как Лена буквально через пару дней переехала к Владимиру. Переезд организовал ее любовник, а, может быть, и будущий муж. Быть свидете-лем этого Владик не захотел. Поцеловал Павлика и ушел из дома. Ключи она отдала соседям.
В первые дни, а может быть, недели после расставания он чувствовал полное опустошение. Приходил в пустую квартиру. Падал на диван. Тот самый диван, на котором так любил прыгать Павлик. То вслушивался в звучавший в ушах его заливистый смех, то вдруг начинало казаться, что Павлику плохо, что его обижают... На глаза наворачивались слезы, в горле начинало першить. А вот о Лене думалось как-то отстраненно. Вроде бы куда-то вышла...
Совсем не хотелось готовить еду. Обходился столовыми и магазинами. Едва заставил себя съездить в институтскую типографию и заказать томик сборника для Альбины Ивановны. Северинову так и не звонил. Немного приходил в себя в редакции, но писалось с таким трудом, что это не осталось не незамеченным коллегами. На вопросы, что с ним, либо отшучивался, либо ссылался на усталость от дипломирования. В эти дни он нашел формулу того, что с ним произошло - расплата за верность избранному пути. Понимая, что звучит она весьма выспренно, он никогда бы не решился произнести ее вслух.
Потом, не выдержав тяжести одиночества, напросился на выходные к отцу на дачу. Добирался туда с тяжелым сердцем. Понимал, что разговора о случившемся не избежать. Но сил оставаться одному у него больше не было.