Шло время. Отношение Володи к Павлику никак не приближалось к тому, на что она была вправе рассчитывать. Павлик это чувствовал и отвечал взаимностью. Никогда не называл его дядей Володей, а только по фамилии. Ни с какими просьбами не обращался. То, что этому способствовали его встречи с отцом, было очевидно. Но просить Володю хоть изредка забирать Павлика из школы она принципиально не желала. Унижаться ей претило. Поэтому гуляли они одни. На детские спектакли ходили одни. И чем дальше, тем острее Лена стала ощущать дискомфорт. Тем не менее, она еще не могла себе признаться, что ее надежды на лучшее все больше обретают облик мифа.
Со временем все неприятнее и непонятнее становилось тихое молчание Володи о необходимости ее развода с Козьмичевым и регистрации брака с ним, Москвиным. Заговори он - она закрыла бы глаза на многие его недостатки. Ведь в начале их совместной жизни она даже как-то думала, что не отказалась бы родить от него ребенка. Не исключено, что, в конце концов, она бы просто смирилась с таким раскладом отношений в новой семье, а может быть, и нашла в них нечто привлекательное для себя. Ведь так жили ее многие знакомые...
- И ничего. Не умирают и не разбегаются, - временами думала она.
Но что-то удерживало ее от разговора с Владимиром на эти темы. Настроение его в последнее время сильно изменилось. Было очевидно, что он чем-то сильно озабочен. Неизвестно, сколь долго бы она молчала, но однажды Москвин не явился домой крепко выпившим. Такое с ним бывало и раньше, но, если и случалось, то на каких-нибудь банкетах по случаям защит диссертаций его коллегами, встречах с друзьями. Но когда они были вместе, она решительно пресекала любые его попытки выпить лишнее. Однако сейчас Лена точно зная, что никакого банкета не было, спросила:
- Это по какому случаю? На тебя вроде не похоже...
- Много ты знаешь, что на меня похоже, что нет! Ты вообще ничего обо мне не знаешь и знать не хочешь! - неожиданно вспылил он. - А у меня такие проблемы, такие проблемы... И вообще, я разговаривать сейчас не склонен. Я спать хочу!
Развернулся - и ушел в спальню:
- Ну и спи! Еще я твоего хамства не слышала, - произнесла Лена про себя.
Спать она легла вместе с Павликом. А когда встала и пошла в ванную, Москвин уже был там:
- Ты извини меня за вчерашнее. Сорвался... Ну что, прощаешь? Значит, мир. - Поцеловал ее. - Поговорить надо.
Она обратила внимание на то, каким тоном были произнесены эти слова.
- А ты не опоздал с этим разговором? - Она подумала, что он хочет поговорить о том, что мучило ее последние месяцы - об их будущем.
- Нет. Садись и слушай! Помнишь, я как-то еще давно дал тебе почитать брошюру об Израиле?
- Помню, конечно.
- Так вот. Я думаю, ты меня поймешь. Ведь я тогда тебе не сказал ни откуда у меня эта брошюра, ни для чего мне она... А ты и не спрашивала.
- А о чем спрашивать? И коту ясно было, чем-то Израиль тебе интересен. Мне и самой было интересно почитать. Я про эту страну тогда ничего не знала. Хотя и теперь очень мало. Знаю лишь, что там все сплошь сионисты и что они вроде бы чуть ли не фашисты и агрессоры. И против нашей страны какие-то козни строят и зовут всех наших евреев к себе. И еще, что угнетают этих... арабов и воюют с ними.
Москвин слушал ее с таким выражением лица, с каким взрослые смотрят на маленького ребенка, пытающегося рассуждать на взрослые темы.
- Ты и впрямь, как ребенок, веришь нашим газетам и телевидению. Все там не так! Но то, что Израиль своей целью ставит собрать всех евреев, это правда.
Она слушала его, но не очень понимала, о чем он говорит. Причем здесь Израиль?
- Теперь вот что. Не знаю, как ты к этому отнесешься, но ... Но я хочу эмигрировать... В США. Говорить об этом раньше я не хотел. Этому желанию не один год. Но только теперь у меня появилось основание рассказать об этом тебе. Еще до встречи с тобой я, когда был в Праге на международном симпозиуме переводчиков со славянских языков на английский и наоборот, познакомился с профессором Принстонского университета. Потом посылал ему свои переводы Пушкина. С той поры я и захотел перебраться в США. Но у меня там нет родствен-ников, которые могли бы выслать мне приглашение. Ты об этом не знаешь, но недавно я получил от профессора письмо, в котором он пишет, что у него на кафедре славянских языков появилось вакантное место и что, если я еще хочу в США и у меня есть возможность туда эмигрировать, то он готов подождать.
В этой связи у меня есть предложение. Некоторые мои знакомые евреи перебрались туда. Каким образом? Они подавали заявление на выезд в Израиль, получали оттуда вызов. Доезжали до Вены. Там обращались к властям США с просьбой предоставить им политическое убежище и максимум через полгода оказывались за океаном. А ты как-то упоминала, что у тебя есть какие-то родственники в Израиле. Так нам и карты в руки! На следующий год мы в Штатах! Ну, как тебе такая идея? Если ты согласна, то тебе надо немедленно подавать на развод. Затем регистрируем наш брак. Развод и регистрацию нам сделают за несколько дней. У меня в этой системе тетка по отцу работает.
Она не верила своим ушам!
- Как мерзко! Почти год совместной жизни играть со мной втемную, а потом, когда стало нужно, заговорил: и с Козьмичевым надо развестись, и брак со мной зарегистрировать предлагает. Даже вспомнил, что в Израиле у меня кто-то есть. Стало быть, и жениться на мне не собирался... Смысла не было... Значит, я для него только любовница...
Стало так горько и обидно, что у нее не хватило сил ответить. Закрыла лицо ладонями и, содрогаясь от рыданий, убежала в спальню. Ответа Москвину она так и не дала. А он, то ли будучи уверенным в ее согласии, то ли боясь услышать "нет", к ней не подходил и не разговаривал. Выжидал. Так прошел целый месяц. Месяц трудных раздумий. Козьмичева она видела лишь пару раз, да и то мельком, когда приезжала к нему за Павликом. Правда, она замечала, что холодный взгляд, которым он смотрел на нее в первые встречи, как-то потеплел. Было приятно.
Дома она все больше замыкалась в себе. В конце концов, она стала находить всякие отговорки и поводы, чтобы не спать с Москвиным. Так было спокойнее. Надо было многое обдумать и решить, как быть дальше. В итоге она вынесла себе такой вердикт:
- Мне не в чем себя упрекать. Да, расставание с Козьмичевым было страшной ошибкой. А с Москвиным? Я ведь хотела стать его женой. Но не получилось.
При всем при этом ненависти к Москвину она не испытывала. Была жуткая обида на себя. На свою увлеченность им, которая родилась из-за дурацкой обиды на Козьмичева и своей неспособности справится со страстью... Наконец, пришло решение.
- Раз так, надо уходить от Москвина и попытаться вернуться к Козьмичеву. Но уверенности в удачном исходе такого решения у нее не было. Как-то она позвонила Козьмичеву в редакцию. К вечеру, когда Москвина еще не было дома, собрала чемодан самого необходимого себе и Павлику. Но в последний момент взять его с собой не решилась и поехала к Владику домой.
А дальше было то, о чем автор уже успел поведать. Их встреча, разговор и его отъезд в командировку, из которой он никак не возвращался. В школе она еще держалась, но дома силы покидали ее. Лена похудела. Лицо осунулось. В школе коллеги участливо интересовались, что с ней. Даже Павлик как-то, играя сам с собой в шахматы, чему его еще учил Владик, спросил:
- Мама, ты почему все время плачешь? Что папа не прилетает?
Она прижала сына к себе:
- Да, сыночек. Нам ведь без папы плохо. Правда?
На что Павлик мудро ответил:
- Вот если я убью черного короля, то им тоже будет очень плохо.
В середине второй недели, не выдержав этой неизвестности, решила позвонить в редакцию. Но, набрав номер телефона секретарши, положила трубку:
- Как сказать, кто я? Если жена Козьмичева, то почему он мне ни разу за две недели не позвонил? Странно и подозрительно.
И в тот же момент осознала, что ничтоже сумняшеся назвала себя "женой Козьмичева":
- Да какая ж я жена? Была. А сейчас так, временно проживающая... - И вдруг жестко подумалось: ты, подруга, иного и не заслужила!
В эти часы, неожиданно для себя, она по-другому оценила то, с каким спокойствием Козьмичев выслушал тогда ее известие об уходе и требование дать развод.
Скорее это было не проявлением мужской гордости, а только порядочности. Порядочности? А не значило ли это, что в тот момент уже не только она, но и он утратил те взаимные чувства, что можно назвать любовью? Тогда его поведение было скорее не проявлением мужской порядочности, а чего-то другого... Значит, к тому времени она была ему безразлична. Этот вывод ее ужаснул.
- Так неужели я была права, когда решила уйти к Москвину? Боже мой, как все сложно! Права была, когда уходила к любовнику. Права теперь, когда пытаюсь возвратиться к мужу. Права, права, права... Кругом ты права, а семьи нет! Вот и вся твоя правота!
В итоге она полностью растерялась. Скорее всего, ничего хорошего из этой моей попытки не выйдет. Так, может быть, не стоит ждать, а уйти? Не мучить ни себя, ни его? И все мои страдания в последний месяц - это не что иное, как игра в иллюзии... Тогда надо срочно, не дожидаясь его прилета, попроситься к Надежде на квартиру, подать заявление на увольнение, перекантоваться и улететь к маме. От этой безысходности она почувствовала себя такой одинокой и никому не нужной, кроме сына и мамы, что заплакала. Потом напали сомнения в правильности решения. Прямо так, без развода? Он ведь, наверняка, начнет нас искать. И найдет. Павлика может не отпустить. А развода ждать месяца два... Будь ,что будет! Все равно уеду!
Ничего другого, кроме как действовать, не оставалось. Назавтра же, созвонившись с Москвиным, съездила за вещами. У нее еще был ключ от его квартиры. Виделись они лишь минуты. Ни у него, ни у нее желания разговаривать не было. Он лишь помог донести чемоданы до такси. В квартире Козьмичева она, не раскрыв их, оставила в прихожке. Все равно уезжать... Накормила Павлика, отправила спать и села выпить кофе. Во время этого занятия ее застал звонок в дверь. Это был Козьмичев. И они, забыв все свои сомнения, терзания и намеренья, кинулись друг к другу. Как когда-то. На Дальнем Востоке. В Находке. Ведь они сами были не только авторами, но и режиссерами, и исполнителями этой пьесы.
А с утра она начала ощущать озноб. Решила, что это нервное. Но на другой день, поняв, что заболевает, вместо школы пошла в поликлинику и взяла больничный. Владик тем временем съездил в редакцию, отчитался за командировку и попросил Сверчкова позволить ему несколько дней поработать дома - надо было систематизировать набранный материал и разработать план будущего очерка о тружениках Севера. Эти дни Лена и Владик провели вместе. Странное дело, но о том, что случилось с ними за этот год, они не говорили. Он с увлечением и со всеми подробностями рассказывал ей о своей командировке. О том, какое впечатление произвел на него Норильск и металлургический комбинат. О людях, с которыми ему довелось встречаться. О впервые увиденном полярном сиянии. О кладбище заключенных Норильлага. И еще о многом, что он увидел в этом страшно далеком северном крае.
Но самым интересным для Лены был его рассказ о пребывании в Касинске. Дело было так. Еще в Норильске стало очевидно, что нарисовать полноценное полотно о людях и экономике севера Красноярского края, не побывав в его центре, им будет трудно. Они с коллегой улетели в Красноярск. Владик, побывав у местных газетчиков, быстро понял, что его пребывание здесь мало что даст, решил махнуть в Касинск. Быть так близко и отказаться от искушения побывать там он не мог! С Версталовым договорился, что уезжает максимум на пару суток, а потом вместе улетают в Москву. Версталов был мужик надежный и понятливый. В редакции об этом знать не должны.
Уже на Касинском вокзале он ощутил волнение. Еще бы! Вернуться в город, где он пережил первые муки творчества, радость успеха и встретил Лену! И, пока шел до гостиницы, все спрашивал себя, был ли прав, принимая решение начать жизнь с ней с чистого листа. И отвечал себе, что был.
Устроиться в гостинице, где по обыкновению не было мест, помогло удостоверение сотрудника "Социалистического труженика" - оно произвело на администратора просто магическое впечатление. Там быстро сориентировались и доложили о таком неожиданном госте. Не успел он еще сходить в гостиничный буфет, как в дверь номера постучали. Оказалось, что это инструктор Горкома партии.
- С приездом, Владлен Константинович! Вы извините, что потревожил Вас. Меня прислал товарищ Медный, наш первый секретарь. Говорит, что не так часто в наш город приезжают специальные корреспонденты центральных газет. У меня задание. Во-первых, перевезти Вас в нашу гостевую горкомовскую квартиру, во-вторых, накормить, а потом, если Вы не против, с Вами хочет увидеться Захар Федорович.
- Лихие ребята, - подумал Владик, - на ходу подметки рвут! Ну, и черт с ними!
- Значит, так, - сказал он. - В Касинске я пробуду лишь сутки с небольшим, поэтому никуда меня переселять не надо. Съездить, чтобы поесть, я не возражаю. Захару Федоровичу передайте от меня спасибо за приглашение и скажите, что я здесь по сугубо личному делу, не имеющему никакого отношения к моей работе. Пусть не волнуется. Я не гоголевский ревизор. Единственное, о чем бы я Вас попросил, это провезти меня по городу. Я здесь не был целых восемь лет.
О том, чем он тогда занимался, предпочел умолчать. Так и сделали. А потом Владик еще долго бродил по Касинску сам. Сходил к дому на улице Мира, где когда-то квартировал. Но на месте дома и почти всего квартала стояли новые пятиэтажки. Из старых строений осталось лишь старинное и красивое здание школы, в котором теперь размещалась городская милиция. Стало как-то грустно. Дошел до дома, где жила Лена. Там все было по-прежнему. Теперь можно было пойти туда, из-за чего он, собственно говоря, приехал Касинск - в театр.
Улицы, которыми он шел, к его удивлению и радости, почти не изменились. Шел и думал. Зачем он идет туда? Если для того, чтобы вспомнить прошлые годы, повидать тех, с кем он выходил на сцену, понятно. Но ему вовсе не хотелось красоваться перед бывшими коллега-ми и хвалиться своими достижениями, демонстрировать, если можно так выразиться, столичность...
Здание театра в конце знакомой тополиной аллеи открылось как-то неожиданно. Сочетание белых стен и снежных шапок на деревьях придавало его облику такую воздушность и легкость, какой он ни разу не замечал в те годы. А что? Театр и театр. Не московский - провинциальный. Тогда этим все было сказано. Тогда он просто не задумывался над тем, что этот провинциальный, непонятно как сохранившийся с начала века театр, приютил его, молодого московского недоучку. Дал ему возможность раскрыть свой талант и, в конечном счете, определил всю дальнейшую жизнь.
Остановился у витрины с репертуарной афишей. Репертуар был скудный. Наряду с современной пьесой Геннадия Бокарева "Сталевары", до сих пор значились его спектакли - "Буратино" и "Красная шапочка". Он усмехнулся:
- Очень эти сталевары для Касинска актуальны...
Знакомая старинная дверь легко пропустила его вовнутрь. Вспомнилось, с каким трудом она открывалась и закрывалась восемь лет назад. За столом у двери сидел пожилой сторож:
- Вам кого, молодой человек?
Он посмотрел на сторожа. Лицо показалось знакомым.
Да ведь это Арсений Романович, что играл при нем роли старых большевиков, комиссаров, но в основном сказочных старичков и Дедов Морозов на Новогодних елках!
- Арсений Романович, дорогой, здравствуйте! Вы меня не узнаете? Я Владик Козьмичев. Помните такого?
- Глазам не верю! Точно, Владик! Тот самый рыжий Владик? Обалдеть! Откуда ты? Тогда говорили, что ты моряком на Тихом океане плаваешь... Какими судьбами к нам? Ну и дела! Надолго к нам?
Продолжая по-стариковски суетиться, вытащил из тумбочки электрический чайник:
- Чайку не желаешь?
- Спасибо, Арсений Романович! Я недавно из ресторана... А что, в театре сейчас никого нет?
- Пока нет, но через час утренняя репетиция начнется. Подождешь?
- А как же! Я ведь для этого и пришел... Можно, я пройдусь?
- О чем речь! Пройдись, посмотри... Я ведь понимаю...
Владик медленно шел по периметру фойе и с огорчением замечал, как скрипят старые лиственничные половицы, как "облезло" выглядят оконные переплеты, как кое-где осыпается штукатурка. Из стоявших при нем диванчиков для отдыха зрителей остался лишь один:
- А не на нем ли я сидел в последний раз?
Единственное, что изменилось, так это буфетная стойка. Уже не та, старинная, а современная, в духе сегодняшней мебельной моды.
- Это ж надо же! - удивился он. - Значит, уважают любителей касинского пивка...
На стенах так же висели фотографии членов труппы.
- Боже мой, Леопольд Митрофанович! Чудилин! Он сразу узнал эту фотографию, висевшую еще при нем. Ежиков! Воленс-ноленс! Да ты уже не помощник режиссера, а Главный режиссер! А вот и сам Арсений Владимирович... Только много моложе...
- Арсений Владимирович, а что с Чудилиным?
- Так помер он. А ведь был-то он всего на пару лет меня старше. Два года после ухода на пенсию и пожил. Теперь у нас Василий Арнольдович Главным. Ты подожди, он скоро будет.
- Ксения Викторовна! - Веселая и разбитная прима его театральной поры... Она ему даже нравилась. Правда, до Лены.
Всех старых он узнал безошибочно. Но были там и фотографии незнакомых артистов... Вошел в зрительный зал. В нем почти ничего не изменилось. Те же ряды полужестких стульев. Та же старинная люстра, которую из-за ее формы звали колокольчиком. Сколько им лет? Дошел до сцены и почувствовал, что сдавило горло. Молодость еще была с ним, но на этой сцене, по которой носился и дурачился начинающим артистом, он вдруг ощутил себя умудренным опытом человеком. Именно здесь он услышал и почувствовал прелесть неповторимой музыки сцены. Пусть провинциальной, но театральной сцены! Такое не забывается! Погруженный в воспоминания и тишину пустого зрительного зала, он лишь в последнее мгновенье заметил, как к нему подбежал Воленс-ноленс:
- Влад!
- Васька!
- Влад!
- Вася! - Крепко обнявшись, они поднимали друг друга... до тех пор, пока не устали.
- А я иду сюда, и все кажется, что сегодня меня что-то значительное ожидает... Вот, ду-маю, черт. С чего бы это и к чему? Зашел, а мне Романыч выдает: "Василий Арнольдович, Вы в зал пройдите... Там такое увидите..." Смотрю - и ничего понять не могу: у сцены вроде бы Рыжий Владька. Прямо сон какой-то! - тараторил, как когда-то, Воленс-ноленс, не давая ему произнести ни слова.- Между прочим, я за тобой слежу. Сначала потерял. Ну, думаю, скитается Рыжий по океанским просторам. Что ему Касинск! Потом, честно скажу, редко когда вспоминал. Даже, прости меня, почти забыл. А тут как-то беру "Литературный мир" - Владлен Козьмичев! Неужели Владька? Вроде ты больше рифмой баловался, а тут рассказы. Да еще какие! Я по ним и догадался, что это ты. Чудеса, брат! Ты как писателем заделался? Мне подружка твоей Ленки, помнишь нашу костюмершу, как-то говорила, кстати (как она?), что ты вроде на рефрижераторе плаваешь. А тут, понимаешь, писатель! Я даже подумывал, а не написать ли на твое имя в редакцию, да что-то не решился... Зато теперь все твои рассказы читаю и глазам не верю. Неужто это Владька сочиняет? И статейки твои газетные обнаружил. Почитываю. Не все, но почитываю. Здорово ты пишешь! Когда ты так научился?
Тем временем стали подходить другие члены труппы. Знакомые и незнакомые. С кем-то обнимался, кому-то просто жал руку. Он никак не ожидал такой реакции. Столько лет прошло, а ему, оказывается, рады. Неужто не помнят, как я уходил? Но было приятно. В итоге беспорядочные расспросы и такие же ответы переросли во встречу, как он себя иронически назвал, с московской знаменитостью. А так как рассказывать было о чем, то утренняя репетиция была сорвана. Василий Арнольдович, волею Главного режиссера, распустил артистов до спектакля и увел его в свой кабинет. Бывший кабинет Чудилина. Для полного впечатления от пребывания в театре ему не хватало только этого. Его цепкая память тут же подсказала, что и здесь мало что изменилось. Сохранился не только стол, но и тот стул, на котором он сидел перед судом Митрофаныча и Порфирьича...
Воленс-ноленс достал из тумбы стола непочатую бутылку коньяка, лимон, тарелочку с кольцами твердокопченой колбаски.
- Что, москвич, не ожидал увидеть такие деликатесы у нас в глуши? По глазам вижу, не ожидал! Так я ведь, воленс-ноленс, номенклатурный боец идеологического фронта! Снабжа-ют... Вот теперь мы парочку часов спокойно поговорим. Ты коньяк употребляешь? Армянский - пять звезд! Для дорогих гостей храню.
- По правде, я не склонен, но ради такого случая...
Выпили, закусили.
- Как это тебя, беспартийного, на директорство поставили?
- Ты как уехал, так Митрофаныч болеть стал. Я и подумал: не век же мне в помощниках ходить. Поступил на заочное в Тамбовский театральный, получил диплом режиссера. Стал вторым. В партию меня приняли. А ты как, в партии?
- Нет. Пока проносит...
- Интересно! Как тебя, беспартийного, в "Труженик" взяли?
- Честно? По протекции писателя одного. Да ты его должен знать - Северинов.
- Северинов? Это тот, который "Травинка в прицеле" написал?
- Он самый!
- Хорошая книга...
- Так вот. Когда Митрофаныч на пенсию ушел, назначили меня вместо него. А он на пенсии недолго прожил. Рак... Давай за него выпьем. Он хоть упертым мужиком был, но в целом не вредным. Два года был И.О, а теперь вот...
С висевшего над головой Воленса-ноленса небольшого портрета на них глядел Чудилин. Не такой, как на фотографии в фойе, а более молодой, чем в те годы, когда его знал Владик. Видимо, позировал он художнику, пребывая в какой-то роли. Владик отметил, что, хотя художник был не ахти какой, глаза Митрофаныча он нарисовал удачно. В них светилась та самая хитринка, какую Владик еще помнил.
- Похож? А ты знаешь, это автопортрет! Он ведь в молодости художничал. Вдова его театру подарила. Решил здесь повесить. Двадцать лет он в этом кресле отсидел...
- Что он рисовал, я не знал. А выпить за него можно... Я ведь ему как-то обязан... Не приди ему в голову эта идея со мной в роли Ленина, все в моей жизни было бы по-другому. Лучше ты, Вася, скажи мне, как тебе в роли Главного? Если честно, не завидую я тебе.
Воленс-ноленс вдруг задумался:
- А я тебе! Где ты - не лучше... Даже хуже... Столица. Газета центральная. Там вас цензурой кошмарят, не в пример нам. Что с нас, провинциалов, возьмешь? Сценарии все до нас цензурой утвержденные. Бери и ставь! С этим все более или менее. Но вот с новыми пьесами попробуй разрешение получи! Репертуарная комиссия из края свирепствует. Особенно, если без идеологического стержня пьеса. Пиши-пропало! Хотел как-то "Трамвай Желание" поставить. В Москве, кстати, подсмотрел. Думал много... Играть есть кому...Зарезали! Я им говорю, а в Москве ведь ставят! Знаешь, что ответили: "То Москва! Театр должен воспитывать! Ваш зритель вас не поймет." У нас что, одни дебилы в театр ходят?
Воленса-ноленса уже несло. Коньяк ли был тому виной, или просто наедине со старым другом можно было вволю пооткровенничать:
- Так что, отвечу я тебе просто - нелегко мне. Ты меня понимаешь. Сам вон как поднялся! А я все здесь сижу. Провинциальный Главный режиссер! С одной стороны, вроде бы радоваться надо. Авторитет есть. Друзья есть. Связи есть... Хочешь, я тебе "Жигуль" достану? Квартира есть. Жена. Дети. А мыслям душно... Чувствую, силы есть, задумки есть... Мне бы куда-нибудь в столицу... Что, слабо?
Перед Владиком сидел совершенно ему не знакомый Ежиков. Думающий, жаждущий новизны и остро чувствующий режиссер, не оставляющий попытки выбраться из-под маниакально чудовищного идеологического пресса.
- Удивительно, как его терзания похожи на мои! Но я-то всегда фрондой страдал. А он ведь тогда не таким был. Неужто это результат социалистической эволюции творческой личности. Сколько я таких видел!
- Слушай, Вась! Давай выпьем за нас! Чтоб на нас никто не давил! Чтоб летали мы свободно над страной, как попугай Жванецкого над Череповцом! И посылали приветы. Я - книжками, а ты - спектаклями. Может, что-то доброе сделаем...
Выпили.
- Так ты пьесу напиши, а я поставлю. Представляешь афишу: автор В. Козьмичев. Да еще и по нашему касинскому телевидению выступлю! Аншлаг обеспечен! Сначала в Касинске, потом по Сибири, потом по все театрам Союза:
И долго буду тем любезен я народу
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
И, видимо, осознав, что перебарщивает, трезво взглянул на Владика:
- Такие вот дела, дорогой! Насчет пьесы я серьезно. Ты же ведь еще и артист. Тебе это раз плюнуть. Ты к нам на сколько?
Владик вдруг понял, что делать ему в Касинске больше нечего:
- В девять уеду.
- Тогда прости! У меня еще дела. Хотел, чтобы ты вечером "Сталеваров" посмотрел. Да ладно. Я и сам им цену знаю. Нет у меня таких актеров, каким был ты. Еще Митрофаныч говорил, что тебя к нам счастливым ветром занесло. Он потому и хотел из тебя Ленина выдавить. А ты уперся.
- Я что-то не заметил. Он не обо мне заботился, а о себе.
- Пусть так. Но, может быть, оно и к лучшему, что так получилось... Дай мне свои телефоны. Редакционный и домашний. Буду в Москве - обязательно позвоню. Договорились?
- Разумеется.
- Тогда прощаемся?
- Прощаемся, Вася.
На вокзал он вышел засветло. Ему еще раз, вернее, в последний раз захотелось пройти по касинским улицам. Вдохнуть чистый морозный воздух набирающей силу сибирской зимы. Потом ноги сами повернули в сторону театра. Скоро должен был начаться вечерний спектакль. Он стоял на противоположной стороне и видел, как в театральную дверь входили самые нетерпеливые зрители:
- А может быть, это любители пива?- скептически подумал он и устыдился своего цинизма.
Вспомнилось, как еще недавно он прощался с "Циклоном". Но с причала тогда уходил не он, а "Циклон". Сейчас все было наоборот. С этим невзрачным провинциальным театром, в котором началась его самостоятельная жизнь, прощался он. Уверенности, что еще раз вернется в этот уютный и тихий городок, где скрип снега под подошвами прохожих, чириканье воробьев и сорочьи крики звучат отчетливее и чаще, чем шорох автомобильных шин, у него не было.
Во время полета в Москву возникла мысль написать о том времени, когда он жил в Касинске. Рассказ или повесть. А может быть, и пьесу. Какую, он еще не знал.
Даже, спустя несколько дней после возвращения Владика Лена никак не могла избавиться от ощущения, что все происходящее с ней - фантом. Постепенно это прошло. Желание снова быть вместе оказалось сильнее страстей и эмоций, пытавшихся их разъединить. Разговоров о том, что было, они не вели. Подсознательно боялись повредить нежные ростки нового, что начало пробиваться в их взаимоотношениях.
Вскоре вышла его первая книга - "Дорога в жизнь". Предисловие к ней написал Северинов. Несмотря на его авторитет, издание книги шло трудно. Издательский редактор, поскольку это была первая книга Козьмичева, вел себя, как местный князек. Что ему сам Северинов! Владик нервничал, но потом, по подсказке Альбины Ивановны, которой он как-то пожаловался, стал вести себя более независимо. И соглашался лишь на незначительные правки.
Его ощущения от выхода книги были какими-то странными. Это была радость, но менее бурная, нежели от выхода его первых стихов и рассказов... Не только радость, но и неожидан-ное ощущение того, что можно было написать еще лучше... Этим он и поделился с Леной. Поскольку все, что вошло в книгу писалось на ее глазах, она знала всех ее героев, начиная от деда Трофима и его школьного дружка Валерки. Лена вспомнила все его и свои переживания и страдания последнего года и вдруг осознала, что все они так или иначе связаны с книгой:
- Боже мой, как он выдержал всю эту нагрузку и мои художества? - спрашивала она себя. Действительно он прав. Книга могла быть еще лучше, не трепи я ему нервы... Почему я не могла понять, что в писательстве для него смысл жизни? Не в баловстве стишками, а в серьезной литературной работе. Стало быть, вину перед ним я могу искупить лишь тем, что его работа станет и моей. Но смогу ли? А может быть, опять захочется свободы? Нет уж! Хватит...
Пачку авторских экземпляров они поставили на его рабочий стол и не притрагивались несколько дней. Временами им казалось, что это книги не его, а кого-то другого. Что они делают этому имяреку одолжение, согласившись их хранить у себя.
Потом позвонил отцу и предупредил, что в ближайшие выходные он к ним приедет. Зимой это было проще, так как из-за ребят они жили в городе. Их появление вместе вызвало такой же эффект, какой в картине "Не ждали" изобразил Репин. Однако надо отдать должное Константину Васильевичу и Маргарите Михайловне. Ни слова о том, что они знали, произне-сено не было. Зато книжка произвела фурор. Отец даже обиделся, что привезли они всего один экземпляр.
- Одну книжку подарил... Ты мне еще с пяток подбрось! Я кое-кому подарю. Пусть почитают. А то им железяки наши понятнее и ближе. Теперь я за тебя, Владька, спокоен. Настырный из тебя мужик вышел. Весь в меня!
Затем были визиты к Северинову, к Альбине Ивановне, к Крайневу. Ко всем тем, кому он был обязан. Если с Альбиной Ивановной общение было просто приятное, то Северинов его удивил и расстроил. Разумеется, тот был очень рад и за него, и за себя. Что ж, у него были на то основания. Ведь не кто иной, как он, заметил у того московского школьника литературные задатки и, спустя годы, помог ему почувствовать вкус литературного труда. Они опять сидели друг против друга, а между ними стоял не знакомый Владику серебряный поднос с настоящим шотландским виски и лимоном:
- Ты виски пьешь? - справился Геннадий Евгеньевич и налил на дно бокалов. - В Лондоне купил. Чудесный напиток!
Владик знал, что Северинов недавно возглавлял делегацию советских писателей, посе-тивших Туманный Альбион.
- Мог бы и не хвастаться.
Разговор, конечно, шел о пишущейся книге, о планах. Владик смотрел на то, как Северинов со вкусом смаковал виски, как холеными пальцами брал ломтик лимона и отправлял его в рот, и непроизвольно подумал:
- Так Вы, Геннадий Евгеньевич, словно визирь какой-то восточный!
А тот уже завел речь о другом:
- Слов нет, молодец ты, Владлен Константинович! И Институт закончил. И книгу издал. Теперь надо брать шире.
- Неужто, роман? Нет! Об этом я не думал и вряд ли буду.
- Я о другом. Пора тебе думать о вступлении в Союз писателей. Ты это, не изумляйся. Я виски мало выпил. Да, да, об С.П. Это многие возможности открывает. Творческие команди-ровки, например. Возможность поработать в доме творчества. Гонорар, наконец. Ты за книгу сколько получил? У членов СП другие расценки. И авторитет другой, что немаловажно. Только вот беспартийный ты. Но это дело поправимое. Хочешь, поговорю с Антоном. Он член редколлегии, зам. главного. Вес имеет. Поможет с рекомендациями. Надо будет - сам дам. А членство твое в С.П. я пробью! Это я пока только член Правления. Но сигналы есть, оттуда, - показал пальцем в потолок, - скоро секретарем изберут. Как тебе мое предложение? Я понимаю, серьезное оно. Подумай. Не век же тебе в газетных редакциях штаны протирать... У тебя семья, сын растет. О будущем надо тебе думать!
Что он мог ответить? Его неприятно резануло, как Северинов, бывший фронтовик и действительно большой писатель, видел во вступлении в партию обретение права на получение пропуска в клуб избранных. С их шикарными квартирам и государственными дачами, с их возможностями отовариваться в закрытых магазинах и ездить по заграницам... Вспомнилось, как Ежиков, Воленс-ноленс, намекал о своих возможностях - даже достать "Жигули" по блату предлагал.. . А ведь всего-то режиссер провинциального театрика. Это что ж такое? И как тогда, на "Циклоне", ему стало муторно.
- Ну что он от меня хочет? Зачем я партии? Тогда, на "Циклоне", у Иван Леонтьича, хоть идея была - сделать из меня воспитателя. А у этого-то, что на уме? Хотя бы сказал, что с партбилетом я писать лучше стану. Так нет! Черт те что! Из одной колдобины да в другую.
Промолчать, и не ответить на такое предложение было невозможно:
- О чем тут говорить? Спасибо, Геннадий Евгеньевич. Но знаете, Вы и так для меня столько сделали. Теперь уже пора самому дорожку прокладывать. Да и не в моем это характе-ре... Вы понимаете, о чем я?
- Ну и дурак! - вдруг выдал Северинов. - Писателю, прости меня, нужны условия для работы и определенный комфорт. Впрочем, дело твое! Было бы предложено.
Владику даже стало не по себе. Ему добра хотят, а он, неблагодарный, отказывается. Доброта эта больше походила на какой-то подкуп. Северинов, прочувствовавший его настрой, попрощался с ним не так тепло, как обычно.
В редакции книгу обмывали по законам журналистской братии. Всерьез... Тостов было море. Зав. отделом Сверчков так расчувствовался, что позволил ему не торопиться с подготов-кой материала о Севере, и произнес длинный спич:
- Такое в нашем коллективе случается первый раз. Наши публикации, к сожалению, существуют лишь неделю-две после выхода. Жизнь книги, естественно, хорошей, много дольше и богаче. Но весь мой опыт говорит, что те, кто поднимается в своем творчестве от газетной статьи до литературного произведения, в газетах не задерживаются. Однако, я должен сказать, что такого вклада, какой вносит работа в газете в копилку человеческого, журналистского и писательского опыта, ни одна творческая командировка, коими очень гордятся наши коллеги-писатели, дать не способна.
Поэтому я предлагаю выпить за то... - выдержал большую паузу, - за то, чтобы Вас, Владлен Константинович, это богатство не соблазнило и Вы никогда бы не покинули наш дружный коллектив.
Ленина простуда не только не прошла, но незаметно переросла в воспаление легких. Сказалось и нервное перенапряжение, и два часа на холоде, когда она ждала прихода Владика. В итоге он всю ее болезнь просидел дома. Ухаживал за ней, бегал в магазины, готовил, занимался с Павликом. Теме не менее, очерк по результатам северной командировки был положен на стол Сверчкову. И вскоре, после доделок и переделок, увидел свет.
На гонорар за книгу они купили Лене красивое кольцо, Павлику велосипед, остальное отложили для летнего отдыха. А ему Константин Васильевич за окончание института и за первую книгу сделал сногсшибательный подарок - американский персональный компьютер. Где и как его достал, он не распространялся. Была проблема с отсутствием у компьютера русского шрифта и принтера, но умельцы из отцовского института, ее решили. Владик, полный уверенности (по причине своего знания холодильной техники) пытался освоить это космическое чудо сам, но в итоге были вынужден обратиться к отцу за помощью. Впредь он даже не вспоминал о пишущей машинке.