Еще больше он огорчился из-за Северинова после выхода в свет мемуаров Брежнева "Малая Земля", "Возрождение" и "Целина". Ходили слухи о том, что их настоящими авторами являются известные писатели. В редакции об этом тоже много говорили. Фамилии звучали разные, но Северинова среди них не было.
Однажды в книжном магазине, что недалеко от редакции газеты (он любил заходить сюда и раньше, а теперь еще и потому, что там продавалась его "Дорога жизни"), он увидел Илью Замошского. Как раз у полки, где лежала стопка "Дороги жизни". Илья перелистывал его книгу.
- Здравствуй, мой дорогой рецензент!
- Привет писателям!
- Это ж, сколько мы не виделись? Целый год!
- Я звонил, хотел книжку подарить, да не было тебя.
- Так я сначала мотался по своей любимой Сибири, а потом заперся на даче. Новый опус сочинял.
- Сам недавно в Сибири был: в Норильске, Красноярске, Касинске.
- Я про эту поездку знаю. Очерк твой в "Труженике" читал. Только там про Касинск ни слова. А вот о том, что ты книжку издал, не знал. Молодец!
- Теперь, я гляжу, знаешь. Тебе подарить?
- У меня что, не на что купить?
- Тогда, давай подпишу.
Пока подписывал, возле них собралась небольшая группка покупателей. Вряд ли все они хотели приобрести "Дорогу жизни", но, увидев ее автора, решили, что недурно будет иметь ее экземпляр с автографом. Владик смутился, пытался отнекиваться, тем не менее удовлетворил просьбу аж четырех книголюбов. Впервые в жизни! К тому же продавщица сказала, что книга его расходится хорошо. Настроение это только подняло.
- Слушай, - обратился к нему Илья, - ты сейчас куда? Может, в кафешку заскочим? Надо первую книжку обмыть! Я тебя не отпущу!
- Илья, я уже так наобмывался, что смотреть на спиртное не могу...
- Ты что думаешь, я тебя водку пить зову? Я ее сам терпеть не могу. По бокалу вина - и все. Хоть спокойно поговорим.
В кафе до него дошло, с чего у Ильи возникло такое страстное желание поговорить. После обычного обмена информацией о том, как у кого дела дома, на писательском фронте, Илья вдруг неожиданно спросил:
- Ты что, с Севериновым на короткой ноге? Гляжу, он даже предисловие тебе сочинил.
- А я с ним еще со школьных времен знаком. - Он, можно сказать, первым понял, что я писать могу.
И поведал Илье не только ту, давнюю историю с письмом Северинова, но и то, как встретился с ним спустя годы.
- Да, серьезное у тебя с ним знакомство.
- Серьезное-то серьезное, но в последнее время я что-то его не всегда понимаю...
- Надеюсь, ты Брежневскую трилогию прочитал?
- Прочитал.
- Ну и что скажешь?
- Вроде неплохо написано. Только вот откуда у него время есть книжки писать?
Илья оживился:
- Ты что, разговоров об этом не слышал?
- Почему же? Слышал.
- Думаешь, я про твою дружбу с Севериновым просто так спросил? Не-е-ет! У меня родственник в аппарате СП работает. В курсе всех тамошних тайн и пересудов. Там только и разговоров, что "Малую землю" твой Северинов писал. За это его в секретари двигают.
Выпалив на едином дыхании эту тираду и чрезвычайно довольный возможностью показать свою информированность, он победно взглянул на Владика.
- Каково?
- Илья, что ты хочешь услышать? Что я потрясен? Так, нет. То, что трилогию Брежнев не писал - и коту ясно. И не только тому, который писать умеет. А кто там руку прикладывал, Северинов ли, Петров ли... Какая разница?
Ему вовсе не хотелось предстать перед Ильей этаким крутым разоблачителем Северинова. Для чего и для кого? Все, что он знал о нем, нисколько не противоречило этой новости.
Фронтовик, последовательный приверженец социалистического реализма, сознательно сделавший свои литературные способности источником удовольствий и материальных благ. Сибарит. При случае не гнушающийся проявления неких отцовских чувств к молодым авторам. Но все это ради расширения круга почитателей. Какие свежие краски появились на этом портрете от новости Ильи? Никаких! Оставалось лишь похвалить себя за то, что не пошел у него на поводу при последнем разговоре. Вместе с тем, Влад хорошо понимал, что должность спецкора для него, беспартийного, будет вершиной. Да и хочет ли он на всю жизнь застрять в журналистике? Нет.!. Это не его выбор. И, как ни обидно признаться, выбор Северинова. Его призвание - литература. Если не для нее, то для чего эти изматывающие годы учебы? Ведь именно из-за нее он едва не потерял семью. Неужели вновь придется, как когда-то в Касинске, совершать крутой поворот - уходить из журналистики? Станет ли от этого легче и проще? Он так много слышал и видел, как гнобила партия талантливых писателей, не поддавшихся искушению связать себя с ней тесными узами. Тех, кто не боялся в своих произведениях той правды жизни, что считается крамолой и диссидентством. В эти часы раздумий Владик не только не знал, готов ли к такой судьбе, но и не ставил перед собой задачи принять какое-либо решение. Однако душа его, получившая мощный нравственный заряд от деда Трофима, не могла успокоиться.
Я бы так и не решился выказать свое отношение к нравственным поискам моего героя, если бы в его писательской биографии не случилось того, что должно было случиться. За прошедший после выхода "Дороги жизни" год ему много раз приходилось выслушивать отзывы о ней и простых читателей, и коллег по журналистскому цеху, в том числе по "Труженику". Доводилось выслушивать и мнения знакомых писателей. Разные случались встречи и любопытные ситуации. У Владика (все-таки он был журналистом) даже выработалась весьма полезная привычка: где бы это ни происходило - в Москве, во время поездок по стране - как он ни был бы занят, каждую оценку тщательно фиксировать в записных книжках. В конце концов, их накопилось такое количество, что появилась весьма надежная база для того, чтобы посмотреть на себя со стороны, увидеть свои сильные и слабые стороны. Небезынтересным для него было и мнение бывшего коллеги по театру Чижикова. Поэтому один экземпляр своей "Дороги жизни", опасаясь, что в сибирскую глубинку книга может не дойти, он отослал в Касинск.
Ответ от Чижикова, хотя и пришел с большой задержкой, оказался не просто письмом с благодарностями за книгу и дифирамбами в честь ее автора, а интересной, можно сказать, критической статьей. С чем-то в ней ни он, ни Лена не согласились, но в основном этот режиссер из сибирской глубинки был прав. Многое в этом отзыве особенно порадовало Лену.
.- Помнишь, я еще в Находке говорила о твоих рассказах, что они не столько проза, сколько пьесы в миниатюре. Молодец Воленс-ноленс! Чувствуется в нем театральный режиссер! Правильно он тебя просит - напиши ему пьесу! Не откладывай!
И Владик решился. Спустя почти год, когда параллельная работа над новой книгой и пьесой подходила к завершению, в "Вестнике союза писателей" появилась статья незнакомого ему критика Ледяхина, посвященная творчеству молодых литераторов. Такое было впервые. Его книга была названа в числе наиболее заметных произведений. В душе всколыхнулась радость. Вместе с тем, бросилось в глаза, что Ледяхина, судя по тексту, не очень-то интересовали другие авторы. Отпустив по их адресу одобрительные, приличествующие в таких случаях суждения, основное внимание он уделил "Дороге жизни". Наибольшего его одобрения заслужила повесть, составившая половину книги. Хвалил он и рассказы.
Вместе с тем, в некоторых из них Ледяхин увидел попытку автора уйти от исследования картины того, как самоотверженный труд советской молодежи способствует великому делу коммунистического строительства. Далее было написано следующее:
"Странно, что, когда советские люди, воодушевленные историческими решениями XXV съезда КПСС, отдают все силы досрочному выполнению пятилетки и вводу в строй гигантов социалистической индустрии, талантливый писатель ставит своей целью увести читателя в трясину обыденности и быта. Нет слов, разоблачать такие негативные явления в молодежной среде, как пьянство, нарушения трудовой и общественной дисциплины, надо. Но превращать их в центральное сюжетное звено может лишь тот, для кого смакование указанных недостатков, искусно подаваемое под соусом жизненной правды, является самоцелью".
- Ни фига себе! - думал Владик.- Как же тогда с дипломом, с отличной оценкой его и кафедрой и Замошским, с предисловием Северинова? Что, до автора из "Вестника" никто ничего не заметил? Или не захотел замечать? А как тогда быть с теми, кому книга нравилась? Ведь их было больше! Он это знал точно. Конечно, были и весьма нелицеприятные высказывания, но чтобы так, как автор обзора?
Первым желанием было пойти искать правду у Крайнева, у Ильи, у того же Северинова, у Альбины Ивановны. В конце концов, у редактора издательства... Потом, успокоившись, понял - это нереально, а главное - ни к чему. Что нового они скажут? Ничего!
Лена к этой критике отнеслась спокойно и рационально.
- Что ты разволновался? Радоваться надо! Уверяю тебя, книжки скоро в магазинах не будет. Расхватают. Народ знает - раз критикуют, значит, интересно - надо прочитать.
Владик сразу подметил изменения в ее тоне. Хотя она прекрасно поняла суть и направленность критического упрека, в нем не было даже намека на его одобрение. Неужели и ей эта самая идеология тоже осточертела, подумал он. Дела-а-а-а...
Хотелось поговорить с ней на эту тему, но не стал. Вообще он начал замечать, что за год, что они снова вместе, характер Лены начал меняться. Появилась мягкость в общении не только с ним, но и с сыном. Безаппеляционность суждений постепенно уступала место сдержанности. Даже ее прежняя обидчивость проявлялась не так часто. А может быть, в этом была и его заслуга?
Но главное - изменились их отношения, Если раньше они базировались исключительно на любви, то теперь в них появлялось все больше взаимопонимания. После семи лет совместной жизни и всего пережитого за последний год он, даже положив руку на сердце, не мог сказать, что всегда и во всем понимал Лену, а она его. Эти перемены не просто радовали, но давали возможность надеяться на то, что прошлое не повторится, что он, наконец, обретает то, чего остро желал - поддержку близкого и любимого человека. И это было так важно не потому, что был он личностью слабой. Сколько в жизни тому примеров, когда поддержка со стороны близкого человека только глубже опускала слабого и еще выше возносила сильного.
Потому Владик и успокоился, когда Лена полностью поддержала его позицию по отношению к предложению Евгения Геннадьевича о вступлении в партию.
- Знаешь что, себя ты уже не изменишь. Вступлением в партию только жизнь себе усложнишь. Сейчас с тебя что взять? С беспартийного. Вот дернуло тебя ляпнуть в статье... Ну, поговорил с тобой Сверчков, Пожурил. Так потом еще и эта критика. Был бы партийным, все иначе могло бы повернуться. Вполне мог выговор по этой линии схлопотать. Тебе оно надо? У тебя вот книга на выходе. Издавать надо будет. Тебе проблемы с редакторами и цензурой нужны? Так что сиди спокойно. Но будь умнее и не подставляйся. Думай, Владик. Думай! Я тебе плохого не желаю.
Еще долго вспоминал он и анализировал этот разговор. Пусть Лена и права, но что, мне теперь каждого своего слова бояться? - думал он. - Куда тогда дальше? А все туда! В соратники учителя моего и наставника, Евгения Геннадьевича. Уж он знает, как надо! Или к таким, как Илья. Парень вроде хороший, но носом чует, о чем и как писать. Даже премию комсомола отхватил! В членах СП ходит. Сколько бы ни перебирал он знакомых журналистов и молодых писателей, никак не мог найти среди них того, кто был бы ему близок по духу. Да и как могло быть иначе, если разговоры с ними, даже в узком кругу, не выходили за рамки анекдотов? Менее или более резких, но не касавшихся основы государства, строившего светлое коммунистическое будущее.
И все же мысль его неизбежно выходила за пределы размышлений о себе. Взять того же Солженицина. Ведь весь его критический запал стреляет не в современность, а в историю. И что его тогда власть так боится? Ведь был же 20-й съезд! Ведь осудили же и сам культ Сталина, и все его страшные деяния. Значит, есть у партии и у власти такое, что никакими решениями съездов и осуждениями не выкорчевать, что соединяет и делает неразрывными все этапы их властвования и проявления сущности. Это только философ Демокрит сокрушался, что не может дважды войти в одну и ту же реку. А для партии, оказывается, все возможно. Переждала - и вновь за свое. Как только кто высунется, так его, чтобы не баловал, в свои стройные ряды. А начнет кто не по делу выступать, так его либо за ряды колючки, либо за границу. Не хочешь, а деда Трофима вспомнишь.
В конце концов, он устал от изматывающего душу самокопания. Прежде всего надо было довести книгу до издания. Сначала обнаружил и долго устранял в ней ранее не заметные ему самому недостатки. Потом долго устраивал в издательство. И вдруг обнаружилось, что статья в "Вестнике СП" не оказалась незамеченной. Причем на то, что он был назван в числе наиболее талантливых молодых писателей, в издательствах как бы не заметили. Зато хорошо помнили ту гадость, что вылил на него Ледяхин. Обращаться за рекомендацией к Северинову после того разговора о вступлении в партию и СП он не хотел. Не хотел он просить помощи и у Альбины Ивановны. Надеялся на себя. Но в издательстве "Советская литература" книгу продержали несколько месяцев - и отказали. Такой же результат был и в "России", и в "Молодом современнике". Шло время. Настроение от этого было не очень. И у него, и у Лены. Как это часто бывает, помог случай. Вернее, звонок Альбины Ивановны:
- Ты куда пропал, Козьмичев? - В своей обычной грубоватой манере спросила она, не поздоровавшись. - Небось, очередную кляузу на себя смакуешь?
Он сразу понял, что это Ледяхинское словечко она произнесла не случайно. Точно помнит!
- Добрый вечер, Альбина Ивановна! Никуда я не пропадал. По газете это видно. Просто дела заели. Все свободное время с книжкой вожусь.
- Что, до сих пор не закончил?
- Да нет, закончил. Вот пристраиваю.
- Ну и как?
- Веду переговоры, Альбина Ивановна.
- И до чего договорился?
- Пока ни до чего.
- Понятно. Можешь ко мне домой подскочить? Вместе подумаем.
- А когда Вам удобно?
- Да прямо сейчас. Рукопись захвати.
Сидевшая рядом Лена все поняла:
- Съезди один. Мне с Павликом позаниматься надо.
Альбина Ивановна начала не с ожидаемого им обсуждения проблемы издания книги.
- Что, у тебя семейные дела наладились? Я вижу - глаза спокойные...
- Ну, Альбина Ивановна! Вы прямо, как Мессинг! Мысли читаете! Мне как-то удалось побывать на его концерте. Обалдеть!
- Не Мессинг я, Владлен, а мудрая женщина. А потом, почитай и пообщайся с мое с вашим братом, писателем. Не только мысли читать научишься, но и то, о чем автор писать боится. Хочешь, я скажу, о чем ты сейчас думаешь?
- Интересно!
Задумалась и выдала.
- Как там у Высоцкого:
"Сам виноват. И слезы лью, и охаю.
Попал в чужую колею - глубокую.
Я цели намечал свои
На выбор сам,
А вот теперь из колеи
Не выбраться".
- Похоже, Альбина Ивановна, но не охаю я. Наоборот! Простите за грубые слова. Очень хочется послать всех этих редакторов куда подальше... Пары строчек критических испугались! Да ведь той статье скоро два года! Помнят, гады!
- Когда прочитала, даже позвонить собиралась. Потом передумала. Хотела, чтобы сам позвонил. А ты, я смотрю, гордый парень. И правильно! Гордость для писателя - не последнее качество. Я это еще от Александра Трифоновича слышала. Великий был человек! Значит, так. Оставляешь рукопись мне. Прочитаю быстро. Сейчас я не очень загружена.
Через пару недель они встретились в ее редакционном кабинете. Шел он туда с некоторой тревогой. Мало ли что? Вдруг ей не понравилось? Но потому, как она его встретила, сразу стало понятно - опасения были напрасными.
- Значит, слушай, Козьмичев. Мнение мое о тебе не изменилось. Даже стало лучше. Прочитала с удовольствием. Почему ты мне раньше ничего из нее не предлагал? Все бы так писали... Правда, не удержалась. Почеркалась. Но немного. Да и книге на пользу. Это я на правах старшего товарища. Имею право. Вывод: редакторы, кои тебе отказали, либо круглые дураки, либо пачкуны, боящиеся за свои места. Если хочешь, четыре рассказа возьму для журнала. Попробую предложить главному. Я у него авторитетом пользуюсь. Да и ты наш автор. Почти уверена, что опубликуем. И утрем нос всем этим трясунам! Пусть потом локти кусают. Как идея?
- Сказать честно? Идея заслуживает одобрения и делает мне честь. Только вот стыдно, что утаивал книгу от Вас. Гордость не позволяла... Знал Ваше отношение ко мне, а хотелось все сделать самому. Не мальчик уже.
- Дело не в отношении, а в понимании и долге. Я ведь тебе уже давно говорила, что у тебя не просто литературные способности, а талант! И мой долг сделать все, чтобы ты был напечатан, тебя читали. Не хотела тебе говорить, но, так и быть, скажу. Я ведь этого Ледяхина лично знаю. Только это псевдоним. На самом деле его фамилия Москвин. Москвин Владимир Григорьевич. В Академии наук работает. В Институте мировой литературы. Переводами с английского балуется. Иногда рецензиями. Но обычно на поэзию. Вроде бы мужик нормальный. С чего он на тебя взъелся, ума не приложу? Да черт с ним! У тебя еще все впереди. Надо быть готовым ко всему. В том числе и к помощи на своей дороге к читателю. Ты вот еще не знаешь, скольким талантам помог опубликоваться Александр Трифонович. Как-нибудь расскажу.
Домой он не шел, а летел. Надо было поскорее поделиться своей радостью с Леной.
- Ты себе не представляешь, какой она человек! Как мне повезло, что жизнь меня с ней свела! И что я выпендривался? Нет, чтобы самому к ней обратиться...
- Дорогой автор, что случилось?
- Ты еще спрашиваешь? Ей книга понравилась! Мало того, так она четыре рассказа взяла для журнала! Обещала отредактировать и предложить для печати. Ура!
Радость его фонтанировала. Он даже забыл о самом существенном - книга не только понравилась, а была названа талантливой!
- Да, повезло же нам' Такого человека ты встретил! Что бы ты ни говорил, это не Северинов! Пусть он много для тебя сделал, но вот не лежит у меня к нему душа - и все тут! Особенно после того разговора с тобой и рассказа Замошского о его "Малой земле". Продажный он человек... Уж больно ему в секретари Союза Писателей хочется.
- А у меня из-за всего этого на душе нехорошо. Все-таки он первый меня заметил.
- Знаешь что? Сколько времени с той поры прошло? Люди меняются. Ничего не поделаешь. Кто в лучшую сторону, кто - в худшую. Возьми твоего Воленса-ноленса. Я ведь помню, как ты над ним смеялся. А какое он умное письмо написал! Не каждому критику такое под силу.
- Кстати, ты знаешь, чем меня Альбина Ивановна удивила? Помнишь Ледяхина, что поливнул меня в "Вестнике"? Так это, оказывается, псевдоним. Его настоящая фамилия Москвин. Вроде бы звать его Владимир Григорьевич. Вообще-то он не критик, а кандидат наук из Института мировой литературы. Я ребят знакомых спрашивал, но его никто не знает. Чего я ему дался? Не иначе, кто-то его натравил. Вроде врагов у меня нет... Вообще, темное это дело.
Лена, несшая бурлящую кофеварку, вздрогнула, изменилась в лице и побледнела. Кофеварка упала на пол, а она, закрыв лицо ладонями, стремительно вышла из кухни. Он испугался, кинулся вслед и увидел ее лежащей ничком на диване.
- Не волнуйся, - послышался, наконец, ее сдавленный шепот.- Ничего не надо. Не беспокойся. Я лучше пойду спать
Утром она была какой-то молчаливой. На вопрос, что было с ней вечером, ответила кратко:
- Ничего такого. Подожди немного, я расскажу...
В этот день, едва переуступив порог редакции, он получил срочное задание - подготовить очерк о директоре одного автомобильного завода. Того выдвигали на Госпремию. Как Владик понял, заказ на очерк поступил из Министерства. После окончания Литинститута и выхода книги Сверчков все чаще стал использовать его не как простого корреспондента, а как литературного работника. Он не возражал. Так как времени было мало, пришлось выехать в этот же день. Едва успев позвонить Лене, подскочил на редакционной машине домой. Кинул вещи в портфель - и на поезд. К его радости, директор оказался интересным человеком. Беседа с ним доставила удовольствие. Во время работы над очерком ему пришла в голову идея написать цикл рассказов под названием "Портреты современников". В записных книжках, на магнитофонных лентах, в его памяти уже скопилось столько интересных историй о тех, с кем он встречался во время поездок по стране, что не использовать их было бы непростительно. Но все это будет потом.
Беспокойство за здоровье Лены не оставляло его. Звонил домой каждый день и успокоился лишь после возвращения. Зато ее обещание рассказать о причине неожиданного стресса в тот вечер он не забыл. Не давало покоя ощущение, что ее тогдашняя реакция была связана с раскрытой Альбиной Ивановной тайной псевдонима автора статьи, где критиковалась его книга. А Лена понимала, что дальше тянуть с разговором нельзя. В то воскресенье они сумели вырваться на отцовскую дачу, и Лена, дождавшись вечера, решилась.
- Владик, послушай меня. Мне очень трудно, но я должна тебе рассказать кое о чем. Конкретнее - о Ледяхине. Не удивляйся. О нем. Ты думаешь, почему я тогда даже кофеварку на пол уронила? От неожиданности. Ведь я его знаю... - Она даже запнулась, подыскивая слова. - Это... это... Володя...
Теперь шок испытал он.
- Да, да! Все совпадает. И фамилия Москвин, и имя, и отчество. Работает он в Институте... Ты бы давно об этом знал, но мы договорились о том периоде жизни не говорить. Вот я и молчала. Он и фамилию твою знает. И чем ты занимаешься. Думала, что хорошо его знаю. Но нет. Это он нам в отместку сделал. Какая все-таки он мерзость... Да он твоего мизинца не стоит! Боже, как мне стыдно перед тобой... Как стыдно... Прости меня за эту гадкую новость... Но я больше не могла держать ее в себе. Я устала. Я хочу забыть обо всем, что с ним связано... Забыть... Забыть... Навсегда забыть...
- Все прошло, моя хорошая! Успокойся! Перестань убиваться! Честное слово, мне уже все равно, существует ли этот Ледяхин-Москвин. Проехали - и забыли. Нам о будущем думать надо. Хочешь, я с тобой одной задумкой поделюсь?
И он рассказал ей о своей идее написать цикл портретов современников.
- Закончу пьесу - и займусь.
На завершение пьесы ушло с полгода. Мешали командировки и журналистские обязанности. И вообще необходимость раздваиваться. Работать над пьесой удавалось урывками. Чем ближе он подходил к ее финалу, тем острее ощущал, что герои все меньше подчиняются его перу и контролю, а вся пьеса из серьезной драмы эволюционирует в комедию. Сначала он еще сопротивлялся, но, осознав, что иного от себя ждать не следует, решился на коренной пересмотр типажа центрального персонажа - Главного режиссера. Вместо серьезного и глубокого руководителя театра появилась некая блеклая и угодливая личность. Прототипом этого героя был Леопольд Митрофанович Чудилин, которому он дал новую фамилию и имя - Чуждин Аристарх Трифонович. А его прозвище - Воленс-ноленс - отобрал у Ежикова. Сам он фигурировал в облике молодого актера - комика Дорожкина. Вывел он там и свою тайную симпатию Ксению Викторовну. Но в пьесе она стала Аксаной Викторовной.
Пока он доводил пьесу, три рассказа из четырех, отобранных Альбиной Ивановной, были приняты в "Литературном мире" к публикации. К тому времени пьеса была практически закончена. Появилась возможность начать подготовку к реализации идеи портретной галереи современников. Вскоре Владик понял, что для систематизации всех его записей по этой теме нужны социологические методы. Об этом он имел весьма смутное представление.
Как это нередко случается, в командировке он познакомился с известным в стране социологом, профессором с Урала Леонидом Наумовичем Кожиным, рукодителем группы социологов, разрабатывавших программу развития культуры крупного сибирского города, возле которого шла стройка ГРЭС. Профессор и многие из социологов знали его фамилию не только по публикациям в "Литературном мире", но и в газете. Кожин оказался интереснейшим человеком. Глубокий ученый, социолог, поэт, завзятый театрал и театральный критик. Общаться с ним было удовольствием. У них сразу сложились теплые отношения. Владик поделился с Кожиным своей проблемой и тут же получил приглашение приехать на Урал. Еще больше - Кожина заинтересовала пьеса.
- Ты и пьесу привези! Устроим чтение у меня в Институте. Приглашу друзей из театров, писателей. Уверен, театры заинтересуются.
На том они расстались. Откладывать поездку на Урал он не собирался. В это время один из номеров "Литературного мира" опубликовал подборку его рассказов. Потом, видимо, осознав свою промашку и недальновидность, позвонили из издательства и в весьма учтивых выражениях сами предложили издать книгу. Это была победа! Тактика Альбины Ивановны сработала. Началась работа с редактором, что требовало от Владика присутствия в Москве. Пришлось обратиться к Сверчкову с просьбой не так часто посылать его в длительные поездки. Антону Вениаминовичу это радости не доставило:
- Ох, Владлен Константинович! Режете Вы мой план по живому! Хочу я использовать Ваш опыт для цикла очерков о Приморском крае. Уже с Главным переговорил. Он согласен. Теперь дело за Вами. А Вы опять с книжкой... Нет, нет, ничего плохого в этом я не вижу. Наоборот. Давайте договоримся - как только освободитесь, так сразу Дальним Востоком и займетесь.
Что он мог сказать? Что планирует работать над своей портретной галереей? Что для этого хочет съездить на Урал? Что надо пристраивать пьесу??? Но, понимая, что эти проблемы не очень касаются Антона Вениаминовича, он ответил, что идея дать цикл очерков с берегов Тихого океана ему очень нравится.
К его радости, работа с редактором над книжкой шла намного легче и быстрее, чем предполагалось сначала. Как-то в разговоре об этом Лена высказалась более чем определенно.
- А ты как думаешь? Ты уже постоянный автор такого журнала! Это твоя вторая книга. Они спасибо должны сказать за то, что ты не послал их подальше, а дал им возможность тебя издать. Ценить себя надо, мой друг!
- Цена эта нелегко дается. Сейчас бы на Урал к Кожину смотаться, да придется к Тихому возвращаться. Сколько я там пробуду... А как быть с галереей? Знаешь, я частенько задумываюсь - что дальше с моим раздвоением. То, что газете я многим обязан - факт. И что там все хорошо - тоже факт. Но как долго я смогу совмещать? Еще когда в Москве, получается. А когда в командировках... Да и тебе от них не легче... Уйти на вольные хлеба? Без членства в СП - гиблое дело. Сколько я за книжку получу?
- Знаешь, я и сама об этом стала задумываться. Может, плюнуть нам на все и попытаться вступить в СП? Ты ведь рассказывал, сколько там всяких привилегий и благ.
- Ты что? То меня от партии отговариваешь, а сейчас почти в нее и толкаешь. Сама ведь понимаешь, что это не выход. Видимо, придется в газете подвизаться, пока держат. За него явно держались. Еще бы - не просто корреспондент, а писатель! Газетному начальству это не только льстило, но и давало гарантию получения от него высококачественных публикаций, не остававшихся незамеченными как в высоких инстанциях, так и в кругах, как теперь говорят, "продвинутой" общественности". В конце концов, закрыв глаза на беспартийность, и после длительных консультаций в этих самых инстанциях, его перевели на должность специального корреспондента. По времени назначение случилось незадолго до выхода второй книжки. В коллективе изменение его статуса восприняли неоднозначно. Была не только искренняя радость, но и зависть. Однако после выхода книги, которую он дарил коллегам, даже завистники были вынуждены признать, что он это заслужил.
Совпадение таких серьезных событий доставило не только удовольствие, но и привнесло немало забот. Народ явно ожидал банкета, а с банкетом пока не получилось. Надо было подготовиться к поездке в Приморье. Пришлось с головой погрузиться в его историю, ознакомится с экономикой. Специально посетил Институт экономики Академии наук, беседовал там со специалистом по Дальнему Востоку, сидел в библиотеке.
Лена смеялась: "Ты так еще и диссертацию напишешь!".
Незадолго до отъезда случилось то, о чем он даже не подозревал. Владика вызвал Антон Вениаминович.
- Возможно, по поводу Приморья,- подумал он. - Наверняка, попросит поспешить с поездкой.
Владик не ошибся. Антон Вениаминович начал именно с этого. А потом вдруг завел разговор о том, что специальный корреспондент союзной газеты не может не быть членом Союза журналистов:
- Вы, Владлен Константинович, сколько лет у нас работаете? Скоро четыре года? Пора уже и о вступлении в Союз подумать. Вы все-таки уже не просто корреспондент, а спецкор. Как-то несолидно... И для Вас, и для газеты. С рекомендациями проблем не будет. Но... есть еще один вопрос. Как Вы относитесь к вступлению в партию? Все-таки мы - газета партии. Мой вопрос не спонтанный. Мы об этом говорили с секретарем парткома. Мнение наше совпадает. Конечно, вопрос этот нелегкий. Вы подумайте, дорогой. Но с ответом тянуть не надо. Договорились?
- Договорились, Антон Вениаминович.
Весь день, вплоть до возвращения домой, в голове его, как заноза, сидело: "сколько веревочке не виться, все равно конец будет". Лене решил до возвращения из командировки ничего не говорить. Хотел все обдумать сам. Так как с поездкой на Урал пока не получалось, он успел сделать несколько попыток предложить пьесу московским театрам. В двух все прояснилось быстро, а вот в третьем... Главным режиссером его был известный на всю страну Роман Салмин. Там обещали подумать. Это давало надежду.
В письме Кожину, посетовав на обстоятельства, не позволяющие приехать на Урал, он пригласил профессора, часто посещающего столицу, побывать у него дома. Сам же улетел во Владивосток. За две с лишним недели Владик объехал и облетел почти весь Приморский край. Познакомился с бесчисленным количеством интересных людей - от лесорубов до ученых - и, наконец, с его природой. Ведь за три года в Находке он ничего, кроме моря, не видел. Но снова побывать там не случилось. В Москву, несмотря на изматывающий темп поездки, он вернулся отдохнувшим и переполненным впечатлениями.
Первое, что его интересовало, кроме семьи, - есть ли новости из театра? Оказалось, есть. Оттуда звонили и просили связаться с Салминым.
- Неужели клюнуло? - подумал он.
Назавтра, хотя времени было в обрез, нашел возможность позвонить Салмину.
- Роман Станиславович, это Козьмичев. Я Вашему завлиту свою пьесу оставлял. Так вот, сказали, чтобы я связался с Вами.
- Ты бы еще дольше тянул! Через пару деньков в это же время подъезжай. Сможешь?
- Какой разговор!
В оставшиеся до встречи с Салминым часы ни о чем другом он думать не мог.
- С чего бы это? - размышлял он. - Как будто, можно и не тревожиться... Пожалуй, с книжками такого не было... Разве что с первой.
Потом, когда уже добирался до театра, понял, что волнуется он не как автор пьесы, а как артист, которого судьба сначала разлучила с любимым делом, а теперь дает шанс на возвращение к нему.