Борис Аронович Слуцкий начал свой тернистый путь к кошерности еще в далеком детстве, случившемся в славном Уральском городе Перми. Казалось бы, какое отношение к этому краю каменной соли, угля и металла имели его предки, белорусские евреи, потомственные труженики знаменитой на весь мир швейной машинки "Зингер"? Так оказывается, имели. Разными путями попадали они на Урал, но в итоге там возникла большая еврейская община, давшая России и миру немало известных людей. Его прадед Борух, в честь которого и был на славянский манер назван Борис, покинул эту благословенную землю, приютившую еще в незапамятные времена бежавших из Европы евреев, еще в 19-м веке. Покинул он ее не по своей воле. Нет, нет! Не подумайте ничего плохого. Просто его как сына бедного местечкового портного забрали в царскую армию и, как парня рослого и сильного, определили служить в артиллерию. А волею командиров его полк, в конце концов, оказался там, где и делали его пушки. В старинном уральском селе Мотовилиха, что является сейчас районом Перми.
Там, отслужив долгую службу, он тоже стал делать пушки. Бравый артиллерист нашел здесь не только свою рабочую судьбу, но и породил целую плеяду детей, внуков и правнуков. Многие из них, будучи коренными уральцами, продолжали работу на Мотовилихе, напрочь забыв, кто они такие и откуда. Но были счастливы, ибо продолжали делать пушки, во много раз страшнее, чем делал их далекий предок.
Борис Аронович, или как его почтительно стали звать сверстники еще в школьные годы - Барон, рос в патриотической атмосфере Урала, официально являвшегося опорным краем великой державы, застегнутым на все чекистские пуговицы от проникновения в его трудовые просторы чужеродных идей и злонамеренных людей. Путь был предначертан - школа - пушки. Так он и шел. Закончив знаменитый ленинградский Военмех, кузницу вооруженцев, он влился в знаменитый коллектив, став еще одним винтиком известной династии пушкарей, не жаловавшей не только врагов советского народа, ни и не жалевшей пушечного масла для своих изделий.
И Борис, как и все его родственники, не то, чтобы забыл, что он еврей, но и с возмущением читал газетные сообщения о том, что где-то там, на каком-то далеком Ближнем Востоке, израильские агрессоры, используя американские танки, самолеты и пушки, воюют против бедных египтян и сирийцев. Как-то не доходило, что эти самые израильтяне такие же, как он, евреи. Но жили они почему-то в другой стране, да еще и нападали на бедных арабов. А потом, когда израильтяне-евреи вышли победителями в этой войне, профессиональная гордость Бориса, как и других заводчан, была уязвлена. Как же так? Они ведь нашими, самыми лучшими в мире пушками и "Градами" воевали. А их израильтяне так разделали!
Именно тогда Бориса впервые заинтересовали израильтяне-евреи. И откуда они там, на Востоке взялись? Из самого надежного источника того времени, Большой советской энциклопедии, он узнал краткую историю возникновения Государства Израиль. И стало совсем непонятно, как им удалось такое совершить. Захотелось узнать побольше. Обращаться к родственникам ему, работнику оборонного завода и члену партии, не хотелось. Мало ли чего? Но проблема оставалась. И запала в его душу на долгие годы.
Прошли семидесятые, начались восьмидесятые с их перестройкой. Из Перми в сторону Израиля потихоньку начал течь ручеек евреев. Однажды, в конце 90-х, Борис был на даче своего двоюродного брата Эдика. Брат был строителем, любителем выпить, закусить и попариться в новенькой баньке, отстроенной им самим и бывшей предметом его большой гордости. Но главное было не в этом, а в том, что тот имел репутацию большого книгочея и любителя порассуждать на всякие там философские темы.
Они хорошо попарились и сидели на очень уютной веранде, пристроенной к баньке. И тут вдруг сам собой зашел разговор о ближневосточной войне. Собственно говоря, разговор-то затеял брат. Очень уж его интересовало, а не пушки ли Бориса там воевали. Борис, хотя и не имел права раскрывать военную тайну, дал понять, что думает, что были там и мотовилихинские изделия. И в свою очередь поинтересовался, а почему тогда арабы проиграли.
Брат налил по очередному стопарику, выпил и задумчиво и многозначительно произнес:
- Я думаю потому, что евреи не едят свинину, а только кошерное мясо... Вот от этого у них такая, мол, сила...Они могут воевать и днем, и ночью. Без отдыха.
Выпили еще, похрустели уральскими грибочками и огурчиками с дачного огородика и
Борис решил выяснить, а что такое кошерное мясо.
Брат почесал лоб, потом затылок:
- Да ты что? Не знаешь? Вот есть овцы, которых выращивают на полях, а есть овцы, которых выращивают в кошарах. Так мясо этих овец намного чище и калорийнее. И тот, кто его ест, здоровее, сильнее и выносливее... Мне об этом один знакомый врач как-то рассказывал. Он мужик знающий. Ему верить можно.
Это впечатляло. Но в голове Бориса, хотя и слегка заторможенной выпитой "Столичной", однако привыкшей мыслить категориями сопромата, механики и баллистики, это чисто кулинарно-гастрономическое доказательство как-то не укладывалось. Оставалось одно - продолжить выяснение причин боевой несостоятельности советских пушек. Была у Бориса еще одна возможность - муж его двоюродной сестры. Тот вообще был аж доктором наук, и хотя в большой родне Бориса считался человеком знающим, но высокомерным и недоступным. К тому времени из всей родни Слуцких в Израиль уехал лишь его сын. Но так как встречались они крайне редко, то и разговоров, что называется, душа в душу, у них с Борисом не случалось.
Но однажды такая возможность представилась. К тому времени Борис уже вышел на пенсию и посвятил свое свободное время внукам и дачному участку. Дело было на его даче, на дне рождения самого Бориса. И тот опять завел разговор о кошерной еде. Гости высказывали разные соображения, но большинство из них были так далеки от образа жизни евреев, что ничего путного из этой застольной говорильни вынести было нельзя. А доктор сидел, потягивая водочку, настоянную на анисе, и молчал. И когда, наконец, анисовка заполнила большую часть его желудка, доктор, заев ее соленым уральским груздем, заговорил. И к всеобщему удивлению оказалось, что его ученость не только в его знании каких-то сокровенных тайн устройства земли и горных пород, но и в довольно-таки четком представлении о сущности природы кошерности. Уж потом доктор наук признался, что этим вопросом он начал интересоваться после отъезда в Израиль его сына.
И с той поры угасший было интерес Бориса к проблеме кошерности разгорелся с новой силой. К тому времени в Перми, кроме Сохнута, уже появились еврейские общественные организации и снова заработала Синагога. Через них Борис сумел обзавестись переведенными с иврита на русский пособиями по приготовлению кошерной еды. Так что теоретические познания Бориса в этой сложной проблеме настолько сильно расширились, что кроме их углубления он заставил соблюдать кошерность любимую жену Бэлу, хотя та никогда не скрывала своего к ней безразличия. Но все течет. Все изменяется.
Потянулись в Израиль многие знакомые Бориса и Бэлы. Почти готовы были уехать и они. Но тут случилось так, что собрались уезжать и уговаривали ехать вместе семья их ближайших друзей, но не в Израиль, а в Германию. Они долго думали, сравнивали, где жить лучше, но в конце концов решающим обстоятельством стало то, что, поскольку у Бориса больное сердце, то менять холодный Урал на жаркий Израиль не стоит. Лучше пусть будет германский климат. И они, вместе с двумя сыновьями и их семьями, уехали в Германию. А его двоюродная сестра со своим доктором наук - в Израиль, к сыну.
В городе Гамбург, где их поселили, Борису сделали операцию на сердце. Так случилось, что оперировал его хирург, почти земляк, выходец из другого уральского города Екатеринбурга. Они подружились. Что ж еще оставалась делать коренным уральцам на немецкой земле? И как-то, принимая земляка и его семью, Борис стал нахваливать свою Бэлу и ее кошерную пищу. Хирург внимательно это выслушал, а потом, балуя себя североморским лососем под шотландский виски, вдруг сказал:
- Ну что ты, земеля, все носишься со своей кошерностью? Ведь у тебя в сердце свиной клапан стоит! ...
За столом воцарилась такая же сцена, как в знаменитой пьесе Гоголя "Ревизор". Борис инстинктивно схватился за сердце. А когда оцепенение прошло, встал, открыл холодильник, взял бутылку французского шампанского и произнес:
- Ну и хрен с ним!
Но выстрел шампанского прозвучал не торжественно, как обычно, а как прощальный пушечный залп.