Когда я вспоминаю о том, что меня и мою семью, моего внука, родившегося в Израиле, ортодоксальные чиновники МВД лишают права называть себя евреями, поскольку в наших документах есть запись "без определенной религии" (т.е. не верующие в каноны иудаизма, а, следовательно, не евреи), меня охватывает такое же чувство, какое я испытал только однажды, в далеком сибирском детстве.
Дом, в котором мы жили, был построен еще за полвека до описываемого события. Это был настоящий добротный сибирский дом. Фундамент из лиственницы. Двери и косяки окон из кедра. Когда отец купил его в самом начале пятидесятых, был он в прекрасном состоянии. Вообще это был не просто дом, а целая сибирская усадьба. Во дворе, плотно выстланном толстущими лиственничными плахами, стояли два больших сарая. Один хозяйственный с погребом, в центре которого и зимой и летом возвышалась линза голубого льда. Вечная мерзлота была совсем не глубоко, поэтому температура там всегда была минусовой. Самым большим шиком было летом попрыгать на этой льдине босиком. Такое, пожалуй, и Папанину с его друзьями в голову не приходило.
В другом сарае был большой сеновал. Так как корову мы не держали, там почти круглый год хранилось сено соседей. За это они расплачивались с нами ежедневной кринкой парного молока. Все были довольны. Принести эту кринку было моей обязанностью. И хотя путь этот был метров в десять, молока в ней убывало не менее чем на треть.
Разумеется, что предыдущего хозяина нашего дома я знал и раньше. Мы ведь до этого жили на одной улице. Впрочем, знало его, наверное, полгорода. Знаменит он был тем, что ездил на единственном в городе немецком мотоцикле марки BMW. Это было нечто! Черный, сверкающий лаком и всевозможными хромированными деталями. Как теперь бы сказали, оттюнингованный. С двигателем, работающим так ровно и тихо, как тикают часы. Пацаны нашей улицы знали время его выезда со двора и возвращения. И почти никогда не упускали возможности поглядеть на это чудо техники и его хозяина. Всегда он был в настоящих летных очках и черных перчатках-крагах. В таких, в каких щеголяли водители в начале двадцатого века. Нас все это приводило в священный трепет.
От него осталось целое богатство. В хозяйственном сарае была настоящая слесарно-механическая мастерская. Там стоял и проходил техническое обслуживание мой любимый велосипед пензенского велозавода. А попутно и велосипеды моих друзей и одноклассников. Родители ворчали, но терпели.
Разумеется, что дом наш и все надворные постройки были мною обследованы на предмет наличия в них какого-нибудь тайника или клада. Это была пора, когда увлечение кладоискательством стало пунктиком у меня и у моих ближайших друзей. (Об этом я написал в рассказе "Ничто на земле не проходит бесследно").
Надо сказать, что увлечение это возникло не на пустом месте. В одном из соседних домов мы нашли большую пачку царских бумажных денег, свернутых в трубку и запрятанных между венцами сруба. По тем временам там лежало целое богатство. Мы насчитали более 500 руб.! Корову до революции можно было купить за 7-10 руб. Дом - пятистенку за 100. В другом доме, в щели между бревнами надворного сарая, нашли жестяную баночку из-под монпансье. Правда, к нашему огорчению, в ней лежали всего лишь две медных царских монетки по копейке, гребешок для женских волос и пуговицы.
В нашем же доме, несмотря на все мои старания, ничего не нашлось. Но нацеленность человека на какое-то дело всегда приводит к успеху.
Я уже закончил шестой класс. Дома у нас был радиоприемник "Рекорд". По нему, в страшной тайне, но вместе с нашим соседом и моим другом Витькой, мы слушали первые передачи "Голоса Америки" и "Радио Освобождение" (ныне "Радио Свобода"). Антенну к "Рекорду" сделал еще мой старший брат. Перед своим уходом в армию.
Антенна была сделана по всем правилам. Натянута она была между двумя высоченными сосновыми шестами. Один был прикреплен к стене сеновала, другой, пропущенный сквозь кровлю дома, был приколочен к потолочной балке из лиственницы. Но однажды летом, после страшной грозы и урагана, его основание, не выдержав раскачки, сломалось и шест упал. Пришлось ремонтировать. Этим я и занялся.
Выпилил я из толстого горбыля основание, вырубил в нем паз для шеста и в один из дней решил все закончить. Залез на чердак и попытался прибить свою конструкцию гвоздями к балке. Но не тут-то было. В лиственницу гвозди не лезли. Пришлось взять дрель. Засверлить отверстия и уже в них вколачивать гвозди сотки топором. Колотил, колотил так, что потолок задрожал. И, видимо, от этих топорных ударов из-под балки вдруг высунулся какой-то бумажный сверток. Поднял Что-то там твердое. Лихорадочно развернул и увидел нож.
С чердака я буквально слетел. И на свету стало ясно, что это настоящий охотничий нож, с какими сибирские охотники ходили на медведя, лося, изюбра и дикого кабана. Мне доводилось их видеть. Клинок был длиной сантиметров 15 и шириной, примерно, в 3-4. Прекрасно отполированный и безумно острый. Смазанный чем-то жирным и без единого следа ржавчины. С упором для ладони. С рукояткой из крепкой кости какого-то большого животного. Это было произведение искусства. Клейма на нем не было. Ясно, что это была ручная работа. Похоже, что спрятали его где-то в тридцатые годы, поскольку в свертке, в котором он был лежал кусочек газеты с ясно видимым началом ее названия "Красноярский рабочий".
Показал родителям. Отец повосхищался и... запретил мне им пользоваться:
- Увижу его у тебя, выброшу в колодец!
То, что это не пустая угроза я хорошо знал. На дне нашего дворового и глубоченного колодца уже лежал револьвер, выменянный мною на какую-то немецкую медаль. Правда был он без затвора и курка, но ценность его в те годы, а выменян он был где-то в году 1946, была высокой. Но канул в колодец он буквально через день как принес это свое сокровище домой.
Мама же сразу сказала, что лучшего ножа для нарезки мяса и лучин для растопки плиты и русской печи ей и не надо. Меня этот вердикт вполне устраивал, ибо позволял не только пользоваться ножом, но и демонстрировать его друзьям. Лезвие было сделано из стали такого качества, что запросто врубалось в любой нож. Меня и друзей это приводило в телячий восторг. Мы тогда единодушно решили, что выточен он был из какой-то казачьей сабли. Думаю, что были мы недалеки от истины.
Минуло лето, и наступила пора учебы в седьмом классе. Наступил 1953 год и с ним апогей печально известного дела кремлевских врачей, обвиненных в умышленном убийстве руководителей Партии и Правительства. В своей юности я не помню более психологически тяжелого времени, чем это. Газеты и радио не переставали вещать о врачах-вредителях. Большинство народа восприняло эти новости как лишнее подтверждение зловредности евреев.
Это наглядно чувствовалось и в школе. Некоторые одноклассники перестали со мной общаться. Мне было тошно. Все время казалось, что кругом только и шепчутся:
- Вот жид идет...
Отец, работавший в городской поликлинике, ходил черный. Каждый день, приходя с работы, он пересказывал то, о чем говорили в медицинской среде о евреях. Кто-то просто не верил официальной пропаганде, но большинство злорадно потирали руки. Коллега отца, Захар, инвалид войны, которого он обучил профессии зубного техника, заявил, что не только не хочет работать рядом с евреем, но и жалеет о том, что учился у него работать. О том, что обязан ему не только этим, он молчал. Между тем отец сделал ему такой протез для его искалеченной на войне нижней челюсти, что слава об этом чуде протезирования разошлась по всей Сибири. Он ведь даже не только есть, но и говорить до этого не мог. Отца даже приглашали на работу в Красноярский и Томский медицинские институты. Когда уже он отказался, присылали к нему тех челюстных инвалидов войны, которым они помочь не могли. А отец помогал. Я прекрасно помню, как плакали фронтовики, благодаря моего отца за то, что он вернул их к жизни.
В поликлинике и в горбольнице было немало врачей-евреев. Дело доходило до отказа пациентов от лечения у них. Несколько пациентов отказались от зубов, которые в это время делал отец. А у отца ведь был непререкаемый авторитет профессионала высокой пробы. Как отец это переживал! Страшно было смотреть. Именно тогда я услышал от него прямым текстом: "во всем виновата эта сволочь - Сталин".
До Сибири стали доходить смутные слухи о возможном выселении евреев из западных районов страны. Настроение, даже у меня - семиклассника было подавленное. Давило ощущение бессилия, безысходности. В те месяцы я почти не выходил на улицу. Отчетливо помню, как однажды, выйдя в магазин за хлебом, я просто всем своим существом ощутил всю тяжесть ненависти, что висела вокруг. Я не выдумываю, так оно и было.
Брат, бывший в это время курсантом военного училища, потом, после смерти Сталина, рассказывал о том, что пережил. Уже была готова директива об отчислении курсантов-евреев из училищ. Брат и еще нескольких евреев-курсантов не вылезали из нарядов. Именно тогда он, а парень он был физически очень сильный, дал отпор одному из антисемитов. От отчисления его спасло то, что он дружил с однокурсником - то ли сыном, то ли племянником какого-то генерала. Но на гауптвахте отсидел по полной.
Сестра, учившаяся в Ленинграде, тоже немало пережила. Все-таки она жила в городе, где тогда дух антисемитизма был еще не столь густ.
Здесь я чувствую, что просто обязан сказать о том, что именно в эти месяцы укрепилась моя дружба с русскими ребятами, не поддавшимися общему антисемитскому психозу. Вопреки литературной традиции не называть своих героев подлинными фамилиями, я назову их. Это Витя Шевченко, это Толя Новиков, это Юра Грудко, это Витя Агарков. Это были умные, толковые, ребята. Впоследствии все они стали инженерами. Видимо, природный интеллект сдерживал их от падения в грех антисемитизма. Тогда же я близко сошелся с одноклассником Володей Левенбергом, чья семья была выселена из Риги еще в 40-м году. До этого с ним вне класса мы практически не общались, но дело врачей нас объединило. Парень он был незаурядный. Шахматистом был прекрасным. Ему я обязан своей любовью к шахматам. А тех, с кем моя дружба либо охладела, либо прекратилась, и называть не хочется. Бог им судья! Но именно в ту пору пришло осознание того, что я еврей. И этим все сказано.
После закрытия дела врачей и их полного оправдания, отец заявил руководству горздрава и горбольницы, что с Захаром он больше работать не будет. Ни одного дня. Вплоть до увольнения. Но расстаться с отцом они просто не могли. Слишком велик был его авторитет в городе и не только. Поэтому для Захара нашли другое рабочее место. Не в центральной городской поликлинике, а где-то далеко, на другом берегу реки, разделявшей наш город на две части. Результат сказаться не замедлил. Пока Захар работал под присмотром отца, рекламаций на его работы было немного. Вмешательство отца их предотвращало. Но как только стал работать самостоятельно, поток жалоб на его халтуру резко возрос. Руководство долго молчало, но спустя пару лет, предложило Захару уволиться.
Понятно, что атмосфера психоза и официального антисемитизма способствовала его расцвету не только во взрослой, но и детской среде. Всегда находился любитель не только поскалить зубы в адрес евреев, но и просто поиздеваться над очередным жидом. Был такой знакомый и у меня. Звали его на блатной манер Вица-мастер, потому, что был он виртуозом в деле потрошения карманов. Был он старше и жил не так далеко от нас. До описываемого здесь случая я у него даже бывал дома. Жил с бабушкой. Родителей его я никогда не видел. Говорили, что они "тянут срок". Почему и какой я не знал. Может быть и из-за уголовщины. Но не менее вероятно, что сидели они, будучи политически репрессированными. Очень уж это походило на судьбу таких семей, в которых сажали и мужа и жену. А детей, либо отправляли в детские дома, либо их забирали к себе родственники. Вот и Вицу, скорее всего, сумела взять к себе бабушка. Школу он бросил где-то в пятом классе. Дальше его судьбу и личность стала определять не она, а улица. Что-что, а улица в нашем городке, находившемся в центре Краслага, одного из Главков ГУЛАГ (а), была еще та. То арестовывали какую-то банду. То убивали милиционера. То находили убитых в придорожных кюветах. Даже среди тех, кого я знал, были такие, что становились карманниками. Щипачами, на нашем мальчишеском сленге. Кто-то связывался с настоящими ворами и в итоге садился в тюрьму. А кого-то из них просто убивали...
Сейчас почему-то стало модным (даже фильмы появились на эту тему) популяризировать и романтизировать воровской дух Одессы и Ростова - на -Дону: Ростов, папа - Одесса, мама. Смею, вас уверить, как очевидец того военного и послевоенного времени, что не только таких фильмов, но и повестей с романами, достойны многие сибирские городки. Просто им не повезло, что в них не ссылали таких, как Жуков.
Вот и вырастали в них бедные, одураченные коммунистическим антисемитизмом и очарованные фашисткой идеологией такие парни, как Вица. И на кого им было выливать свою злобу и бытовую неустроенность, как не на евреев. Хотя антисемитская прибаутка: "Если в доме нет воды, воду выпили жиды" родилась значительно позже, именно эта формула лежала в основе их мышления и поведения. А если еще им встречался еврейский мальчик с полным комплектом родителей, то ничего другого, кроме ненависти он вызвать не мог.
Стоило Вице увидеть меня на улице одного, как вслед мне летело:
- А жид пархатый, номер пятый.
Или:
- Жид по улице идет, курку за ногу несет...
- Кто по улице бежит - это Изя жид...
Надо сказать, что антисемитский словарь у него был весьма богатый. Иногда я просто не обращал на него внимания и проходил мимо. Когда же дело доходило до встречи, что называется лоб в лоб, я просто лез в драку. Но зимой 53-го этот карманник распоясался совершенно.
Дело доходило до того, что он стал подкарауливать меня возле дома. Прежде чем выйти, надо было посмотреть в окно. Родителям я конечно не жаловался. Друзьям не говорил. Было стыдно, хотя вместе мы бы решили эту проблему быстро.
Но получилось так, что решил ее я сам. Однажды этот Вица привязался ко мне еще возле школы, по пути домой. Я сказал ему, что если он не заткнется, то пожалеет. Но он не отвязывался. И тут у меня созрел план.
Иногда он провожал меня почти до дома, а там болтался, занимаясь своими делами. Этим я и решил воспользоваться. Пришел домой и, сказав маме, что меня ждут на улице, потихоньку взял свой охотничий нож и выскочил. Я задумал его напугать.
Вица сидел на лавочке недалеко от нашего дома. Я подошел к нему. Он удивленно посмотрел и издевательски произнес:
- Ну что приперся? А ну скажи кукуруза.
Я ответил матом. Слово за слово. Мы уже готовы были вцепиться в друг друга. Но я-то знал, что у меня в кармане охотничий нож. И вытащил. Вица, увидев нож, как-то судорожно икнул, замолчал и упал на скамейку. Я не хотел, да, наверное, и побоялся бы его применить. Но состояние мое было такое, что повернись дело как-то иначе, не исключаю, что задумка эта могла вылиться и в нечто другое. Более страшное. Такого ощущения отчаяния и ненависти к человеку я не испытывал ни до этого случая, ни всю последующую жизнь. Хотя случаев, испытывавших меня, было не мало.
Но нож сделал свое дело. Вица, ни слова не говоря, отошел, а потом так рванул, что, наверное, побил какой-то неизвестный мне рекорд в беге на сто метров. Бежал и орал на всю улицу:
- Меня убить хотят! Меня убить хотят! У него ножик!!!1 А....!!!
Слава богу, улица была пуста. А у меня из-за произошедшего была такая нервная встряска, что еще несколько дней нещадно болела голова. Это в тринадцать-то лет!
Дома об этом, конечно, не узнали. Можно себе представить, что бы было в противном случае. Наутро я пошел в школу, спрятав нож на дно своей командирской сумки, служившей портфелем. Понимал, что просто так мое противостояние с Вицей не окончится. И правильно сделал.
По дороге из школы увидел идущего навстречу своего врага и пару его друзей. Остановился и сунул руку в сумку. Все поняв, они не подошли. Побоялись.
На этом мое противостояние, с Вицей-щипачем закончилось. На улице он не замечал меня, а я его. Где-то вскоре он оказался в детской колонии. Отсидел пару лет, вышел, устроился учеником сапожника. Последний раз я видел его во время своих первых студенческих каникул. И как ни странно, мы поздоровались и даже поговорили за жизнь. О прошлом не вспоминали. Выглядел он каким-то не соответствующим своим годам и понурым. Потом я узнал, что он снова сидит. Больше я его не никогда не видел.
Вскоре, после описываемых событий, Сталин умер. Дело врачей закрыли. Государственный антисемитизм и его народные проявления на какое-то время подзатихли, чтобы много позже, при Брежневе, развернуться вновь. А нож мой верой и правдой продолжал служить маме на кухне. Хорошо лучины стругал.