Война для командира батареи одного из полков истребительно-противотанковой дивизии лейтенанта Давида Моделя или, как его звали друзья, Дава началась почти за год до того, как этот полк влился в состав частей, оборонявших подход к Москве.
Тогда он, только что закончивший исторический факультет Ленинградского университета, был призван в ряды РККА и направлен в сержантскую школу для обучения на командира расчета 76-миллиметровой противотанковой пушки. Поначалу весь их выпуск предполагалось отправить на войну с белофиннами. Однако та война закончилась так быстро, что, не успев повоевать, Давид в числе лучших выпускников оказался курсантом артиллерийского училища в Подмосковье. Случилось это в ноябре 1940-го. В июне 41-го года он как отличник боевой и политической подготовки получил недельный отпуск, но за день до отъезда началась новая война. Мечты о свидании с родителями, с младшими братом и сестрой, жившими в небольшом городке в Беларуси, рухнули.
Единственное, что он успел, так это дать домой телеграмму. А еще через неделю в сводке Информбюро он услышал, что его родной городок уже занят фашистскими войсками. К тому времени курсанты уже знали, что учеба будет скоро закончена и после присвоения им офицерских званий их ждет фронт. Но случилось это лишь в конце августа. Давид, как уже имевший звание сержанта, стал лейтенантом и был направлен в формирующуюся противотанковую дивизию.
Противостоять ей предстояло танковой армаде Манштейна, рвавшейся к Москве. Давида назначили командиром батареи. В первом бою его батарея, в которой не было ни одного кадрового артиллериста ни среди командиров орудий, ни среди наводчиков, сумела не только удержать позиции, но и подбить четыре танка. Только спустя сутки он смог восстановить в памяти полную картину своего первого сражения с танками. Поначалу он никак не мог избавиться от ощущения того, что все это происходит на полигоне, что все это фанерные макеты. Пришел в себя он лишь тогда, когда на позиции батареи начали рваться снаряды. И вдруг удивился, что вместо страха перед возможной гибелью в нем появилась все нарастающая злость на тех, кто, прикрытый танковой броней, расшвыривая гусеницами раскинувшееся перед его батареей еще зеленое разнотравье, рвался вперед, чтобы убить его и уничтожить его батарейцев.
Правда, цена за это была отдана высокая. Из шести орудий и расчетов осталось только три. Но дальше все пошло хуже. Танковые клинья пробили оборону слева и справа. Пехотный полк, вернее все, что от него осталось, и батарея Давида оказались в тылу наступающих немецких войск.
Неразбериха была страшная. Однако командиру полка удалось ликвидировать панику и начать продвижение к линии уходящего к Москве фронта. Перед Давидом встал вопрос, что делать с пушками. Тащить три 76-мм пушки солдатскими силами трех расчетов, половина из которых была либо ранена, либо контужена, было невозможно. Попытка выпросить лошадей оказалась безрезультатной - они были нужны для перевозки раненых, штабных документов и продуктов. Давид пошел к комполка.
- Слушай, лейтенант,- ответил комполка. - Шел бы ты со своими пушками куда подальше. Мне раненых и больных вывозить нужно, а ты с этими железками своими лезешь. У тебя что, снаряды есть?
- Есть, два, - товарищ майор.
- Ну, тогда тебе и одной пушки хватит. А остальные брось. Все равно через линию фронта с ними не перейдешь.
- Тогда, товарищ майор, вы мне письменный приказ дайте. Что я скажу, когда до своих дойдем?
- Ты что, лейтенант, мне приказывать?! Я тебе сейчас такой приказ дам, что маму свою забудешь! И стал нервно рвать застежку кобуры пистолета.
Две пушки, предварительно сняв с них прицелы и затворы, бросили. Вернее докатили до ближайшего болотца и столкнули под тонкий лед. А от оставшейся натерпелись. Местность, по которой они выходили из окружения, была лесистой и болотистой. Несколько раз пушка ныряла в в воду. Солдаты лезть в осеннюю стылую воду отказывались и предлагали это делать командиру. Однажды дошло до того, что Давид даже выхватил револьвер. Пушку вытащили, но Давид, залезший в воду первым, в итоге не только сильно простудился, но и нажил себе врагов.
Как-то на привале к нему подошел единственный оставшийся в живых из командиров орудия москвич сержант Серпухов:
- Слушай, командир. Ребята на тебя зло копят. Правда, не все... Тут Калмыков первый. Чо, говорит, этот еврейчик раскомандовался? Пистолетом угрожает. И так сил нет, так еще железяку тащи. Все равно, говорит, нам ее не дотащить, а через нее подохнем все в этих болотах. Кто как, а я, мол, не хочу. Мне, говорит, такой командир не нужен. А ребята его слушают. Вот я и решил тебе, лейтенант, об этом сказать. Ты поостерегись. Мало ли что... Кто разбираться будет?
Давид слушал его сквозь нарастающий в ушах болезненный шум, и ему на мгновение показа-лось, что он не в лесу, не на войне, что он не командир, а маленький мальчик, лежащий в чистой и теплой кровати дома. И что рядом сидит мама и прикладывает на его горящий от температуры лоб мокрое полотенце. На самом деле это был холодный осенний дождь. Видение исчезло, и Давид вдруг четко осознал, что на это надо ответить:
- Слушай, Серпухов! Ты меня не пугай! За вас и за орудие отвечаю я! И орудие я бросить не позволю! Если понадобиться, то и оружие применю! Так и передай!
- Ты командир, тебе виднее. Но знай, что я с тобой.
Передал ли Серпухов эти слова батарейцам, Давид так и не узнал. Видимо, передал. После очередного привала Калмыков и еще пара солдат куда-то исчезли. В те дни бежали многие. И только спустя время Давид узнал, что судьба этих "бегунов" была одна - либо пуля, либо концлагерь. И все равно смерть.
Давид даже обрадовался. Он ведь прекрасно понимал, что применить оружие против своих он не сможет и что в данных условиях ему придется смириться с этим тихим солдатским бунтом. Зато теперь он твердо знал, что с оставшимися ему по пути.
Но пушку бросить все-таки пришлось. Уже перед самой линией фронта остатки полка напо-ролись на немцев. Бой был короткий и ожесточенный. Двумя оставшимися снарядами "давидка", как ее прозвали солдаты, подбила бронетранспортер, косивший пулеметным огнем выходящих из окружения. Линию фронта перешли лишь двое - Давид и сержант Серпухов. Давид был ранен в руку. Серпухов тяжелее.
"Окруженцев" направили на фильтрацию. Надо было искать среди них немецких шпионов. Серпухова отправили в госпиталь. Давид, как легкораненый и сильно простуженный, попал в медсанбат. И первое, что он сделал, написал письмо тете по маминой линии, что жила в Ростове. Ответ пришел на удивление для этой поры быстро. Только легче от него не стало. Тетка ответила, что она много раз пыталась найти их семью, но безрезультатно. Она молила бога, чтобы они остались живы. Давиду тоже не оставалось ничего другого. Больше писем из Ростова не было.
В медсанбате, где он пробыл десять дней, Давид впервые серьезно задумался обо всем, что случилось с его страной, с ее Красной Армией и с ним. Он мог об этом думать и размышлять не как дилетант. Все-таки он был историком, специалистом по Западной Европе. Но сколько бы он ни пытался понять историю и взаимоотношения России и Германии и предвоенное поведение Гитлера и Сталина, приведшее одного к нападению на громадный Советский Союз, а другого к руководству великим отступлением могучей армии, к окончательному выводу так и не пришел.
В его голове, начиненной представлениями о германской культуре и ее роли в развитии европейской цивилизации, никак не укладывалось представление о том, что такая страна оказалась способной напасть на Советский Союз, страну и народ, занятый созидательным трудом по цивилизационному облагораживанию пространства от Балтики до Тихого океана. Ведь и в Германии официальной идеологией был тот же социализм. Пусть и националистический, но социализм! Это сходство неизбежно наводило его на мысль, что причина столкновения была в чем-то другом. В том, о чем молчали и его университетские профессора и газеты, без устали восхвалявшие мирный договор с Германией. Но однажды, перед выпиской из медсанбата, его обожгла страшная мысль, которой он ни с кем, на протяжении долгих лет не делился.
Даже тогда, когда после войны уже стал ученым и доктором наук. Такое было время. Но покоя ему она не давала. Лишь на склоне лет, уже после падения советской власти, он успел написать об этом научную статью. Для этого потребовалось определенное гражданское и научное мужество. Он черпал его не только в своем стремлении к научной объективности и беспристрастности, но и в своей далекой фронтовой молодости, когда еще был простым лейтенантом-артиллеристом. За эту выстраданную годами точку зрения упертые хранители коммунистической идеи дружно назвали его гнилым либералом и очернителем истории великой России. А мысль эта была в сути своей проста.
Гитлер и Сталин вступили в смертельную схватку потому, что каждый хотел победы своего социализма. На всем пространстве - от Атлантического до Тихого Океана. И все народы, кто жил на этом пространстве, были для них не более чем орудием достижения этой безумной цели. Что оставалось миллионам советских людей и ему, Давиду Моделю, еврейскому парню из маленького городка в Беларуси, мечтавшему стать историком и учить детей? - Защищать свое право на жизнь и осуществление своей мечты...
С этой мыслью он и предстал перед особистом, неулыбчивым капитаном НКВД.
-Товарищ капитан, лейтенант Модель после излечения в медсанбате прибыл для дальнейшего прохождения службы.
На лице особиста отчетливо проявилось удивление от услышанной фамилии:
- Модель? Ты Модель?? Откуда у тебя такая фамилия? Вроде бы на немецкую походит...
-Никак нет, товарищ капитан. Лейтенант Давид Модель! Родом из Беларуси.
- Ну, раз прибыл, то видишь папки? Найди свое личное дело.
И занялся своими бумагами. На поиск своего личного дела в этой бесформенной груде ушло, наверное, с полчаса.
- Вот, товарищ капитан!
- Та-а-к! Теперь садись, Модель, и опиши все, что с тобой было. Все подробно. Понял!?
Описание недавнему студенту труда не составило. Подал капитану исписанный лист.
- А теперь - марш в полк! Вызову. Когда надо будет.
Три дня Давид кантовался в полку. В громадной офицерской палатке собрались "окруженцы". И не только те, кого он более или менее знал, но и совсем незнакомые. Оружие у всех забрали еще тогда, когда они только вышли из окружения. Охраняли их, как будто заключенных. Кругом колючка. Автоматчики на вышках. Это вызывало недоумение, обиду и глухой ропот. Правда, кормили на совесть. Так что Давид даже отъелся. Но ему не давала покоя мысль о семье. Что с ними? Живы ли? Увы, что-либо узнать было невозможно.
В особый отдел его вызвали через неделю. То, что дел там невпроворот, было понятно. Некоторых вызывали несколько дней подряд. В итоге одни приходили радостные и через день-два убывали в части, другие просто не возвращались. Причем и из тех, с кем Давид познакомился еще до выхода из окружения. О том, куда они исчезали, слухи ходили разные. Но Давид догадывался, что исчезали они туда, куда он бы попасть не хотел. Так что для волнения причины были.
Знакомого капитана в отделе не было. За его столом сидел старший лейтенант. Не старше Давида:
- Значит, Модель ты. Год рождения? Где жил и учился до войны?
Давид даже обиделся:
- Так в личном деле все есть. Что повторяться?
- Ты, лейтенант, не указывай, чего мне делать! А отвечай на вопросы!
Начался долгий разговор. Особист расспрашивал и про командиров в училище, и в артиллерийской дивизии. И как фамилии командиров в полку, которому была придана батарея Давида. И фамилии подчиненных. Особенно его интересовало, кто с ним выходил из окружения. И кто может подтвердить эти показания. Давида это покоробило:
- Товарищ старший лейтенант. Я что, подследственный? Показания даю?
Особист как-то странно улыбнулся, посмотрел на Давида ненавидящим взглядом:
- А ты, бля, что, сомневаешься? Все вы здесь подследственные! Ты что думаешь? Батарею потерял - и чистенький? В окружении побывал - и чистенький! Личный состав потерял - и чистенький?
Особист настолько завелся, что перешел на крик:
- Знаем мы вас, чистеньких и безвинных! Чуть чего - и драпать! А кто Родину защищать будет?! Я тебя, сука немецкая, расколю! Кто тебя заслал? С каким заданием?
Горло Давида сжало. Дыхание перехватило. В голове заскрежетало режущее своей чудовищной бессмысленностью - "немецкая сука". Это было так обидно, как в детстве было услышать от сверстников слово "жид". На это и был расчет. Запугать этого Моделя в надежде на то, что, может быть, и вырвется из него такое признание, что окажется настоящим кладезем для развертывания дела о немецком шпионе, прячущемся под личиной еврея. Глядишь, и очередное звание быстрее подкатит...
Стало очевидно, что дело приобретает опасный оборот и пора не просто защищаться, а наступать. Давид знал за собой такую особенность. Несмотря на врожденную мягкость и интеллигентность, приобретенную в университете, его рассудок и воля могли в мгновение обрести холодность и управляемость. Это не раз выручало его в критических случаях:
- Слушай, старшой! Ты что несешь!? Я не немец, а еврей! Я советский человек и комсомо-лец! И никто меня никуда и ниоткуда не засылал! Я кончал Ленинградский университет, полковую школу в Гатчине и училище. Все это в моем личном деле. А потом, я ведь писал и уже говорил, что все мои показания может подтвердить сержант Серпухов. Но он в госпитале. Наверное, здесь, в городе. Спросите у него.
- Спросим, спросим! Надо будет, так спросим! Ты вот лучше скажи, откуда у тебя фамилия такая - Модель? Ты что, не знаешь, что у немцев есть такой генерал Модель? Родственничек?
- Какой родственник?! У меня все предки из Беларуси. И прадед, и дед. И все они Модели. А по мне, что, не видно, что я еврей, что на немца не похож?
Особист вдруг задумался. Залез в ящик стола, вытащил из него какие-то бумаги. Перелистал. Посмотрел на Давида. Давид понял, что это были бумаги, запрошенные особистами в училище.
- Ладно, лейтенант. На сегодня все. Иди к себе!
Так Давид впервые узнал, что фамилия у него не просто редкая, а еще и опасная. До этого он и не знал, что одним из немецких генералов, командовавших взятием Беларуси и наступавших на Москву, был его однофамилец Вальтер Модель. Стало понятным, почему его так долго не вызывали к особистам. От фамилии Модель те просто ошалели. Еще бы! В рядах Красной Армии, оказывается, служит родственник немецкого генерала Моделя! Это как такое оказалось возможно? Кто допустил? Какие перспективы здесь открывались! Вот и копались они в деле Давида дольше, чем в других. Чего не сделаешь ради служебного долга и карьеры?!
День и ночь Давид провел в тревожном настроении. Он никак не ожидал, что в особый отдел его вызовут следующим утром. Шел туда со смешанным чувством, ибо понимал, что сегодня решится его судьба. Либо он будет воевать, либо навсегда исчезнет с глаз своих соседей по палатке. Куда исчезнет, он не знал. Однако твердо знал, что это будет чудовищной несправедливо-стью.
За знакомым столом сидел тот самый капитан, что разговаривал с ним в первый раз. Старший лейтенант отсутствовал. Уже по тому, как, подняв глаза от бумаг, капитан взглянул на доклады-вающего о своем прибытии Давида, стало ясно, что что-то изменилось:
- Слушай, лейтенант. С делом твоим я познакомился. Извиняться перед тобой не буду. Время и обстановка не те. Документы твои в строевой части. Получай предписание - и на фронт.
Давид козырнул, изящно сделал "кругом" и вышел. В первый момент подумалось, что надо было сказать капитану "спасибо". Но только в первый момент. Ибо за что ему, потомственному белорусскому еврею, стало благодарить особиста? За то, что счел его родственником немецкого генерала Моделя? Это ж надо было до такого бреда додуматься"! Ведь это он, а не старший лейтенант об этом первый подумал! Правильно, что промолчал.
Тем не менее, о том, что его посчитали родственником генерала Вальтера Моделя, Давид первое время и не вспоминал. Новая часть. Новые люди. День и ночь подготовка людей к боям и бои. Под Ржевом, когда его батарея била по немецкой мотопехоте, его опять ранило. Ранило вроде не тяжело, но снова в правую руку. Поэтому его отправили не в медсанбат, а во фронтовой госпиталь во Владимире. Пробыл он там дней двадцать. Можно было слушать радио и даже успеть почитать "Правду" и "Красную звезду", пока их не пускали на самокрутки. И раздумывать о войне и обо всем, что произошло с ним за эти полгода. Радио и газеты говорили одно и то же. Нам навязали войну и поэтому наша война - это война не на жизнь, а на смерть. Особенно он любил статьи Ильи Эренбурга, романом которого "Хулио Хуренито" он зачитывался в университете. Просто и убедительно Эренбург раскрывал перед людьми народную сущность войны. В этом он видел его родство с тем пониманием духа войны, что был ему знаком и близок по Толстовской эпопее "Война и мир". Вместе с тем, на понимании Давидом природы нынешней войны и своего места в ней сказалась его военная судьба. Да, война его страны с Германией была народной и в каком-то предельном смысле безликой. Но что было странно и над чем Давид посмеивался в душе, так это то, что пришлось ему пережить во время допросов в фильтрационном пункте, вдруг стало главным в его самоопределении как участника войны. Давид вдруг понял, что его врагом является не безликая немецкая масса, а ни кто иной, как его немецкий однофамилец генерал Модель. Это было оскорбительно для его еврейской души. И от этого ощущения он так и не смог никогда отделаться.
Оттого до самого конца войны у Давида было два главных врага - особисты НКВД, а потом и сменивший их "Смерш", и немецкий генерал, а потом фельдмаршал Модель. И если первые были постоянно рядом, то о втором частенько напоминали заинтересованные в подчеркивании наличия у него однофамильца среди фашистских генералов, а потом и фельдмаршалов. Не давала забыть об этом и фронтовая судьба, решившая выставить его, белорусского еврея Давида Моделя против немца Вальтера Моделя под Москвой, а потом и на Курской дуге. И, казалось бы, за годы войны он должен был наконец осознать, что у него и его народа противник не один только этот Модель, а целая нация и государство, но так и не смог до самого ее конца заставить себя думать иначе.
На Курской дуге, когда он уже был командиром дивизиона, командир полка кричал ему в телефонную трубку:
- А ну, Модель, вдарь по своему однофамильцу так, чтобы до Берлина драпал!
Полк, в котором он уже был начальником штаба, хотя и участвовал во взятии Берлина, Рейхстаг не обстреливал. Но надпись свою на его стене Давид все-таки оставил. Долго думать о том, что написать, не потребовалось:
"Я, майор Давид Модель, бил фельдмаршала Моделя!"
P.S. Ни отца, ни матери, ни младшего брата, ни сестры Давида - никого из всей его много-численной белорусской и ростовской родни в живых не осталось. А его сыну, родившемуся после войны, приходилось не раз отвечать на вопрос сверстников, не родственник ли он немецкому генералу Моделю.