Это было время моей жизни в Норильске и учебы на втором курсе в Горно-металлургическом техникуме. Заканчивался август 1958 года. Я только что вернулся с каникул. Вскоре стало известно, что руководство техникума, вместо уборки урожая в Атамановском совхозе, что располагался ниже Красноярска по течению Енисея, как это было в предыдущем году, решило отправить наш курс на работу в Дудинский порт. Не помню, чтобы это известие нас обрадовало. Мы прекрасно знали, что климат в Дудинке не тот, что в районе Красноярска. Несколько человек, под предлогом болезней, даже слиняли. Они были местными, и такая возможность у них была. А остальные, по большей части приезжие из сибирских городов и весей, поехали в Дудинку. Она располагалась за Полярным кругом на широте 69 градусов 27 минут. Это был правый берег Енисея, устье реки Дудинки, в 2021 км к северу от Красноярска. Дудинка - один из самых северных городов планеты и один из самых холодных (зимой температура достигает -57№С). Дудинский порт обслуживал базу огромного Норильского комбината и города. Основной грузопоток в те годы поступал в массе своей Северным морским путем и частично по Енисею.
Сейчас это город, а тогда, в 1958 году это была просто жалкий поселок. Все деревянное: деревянные дома и домишки, дороги, деревянные тротуары. Дороги и тротуары высоко подняты над землей из-за изрезанности ландшафта, многочисленных болот и вечной мерзлоты, во многих местах выходящей на поверхность. Идешь по тротуару, а вокруг ледяные линзы, иногда грязные, иногда чистые и потому голубоватые. Прикрывающий вечную мерзлоту тонкий слой почвы летом немного оттаивал, и из-за этого проезжие части и тротуары малочисленных улиц каждый год перекашивало. Было странно смотреть на стоявшие вкривь и вкось столбы и ходить по вздувшимся горбами тротуарам.
Более или менее большие дома, фундаменты которых опирались на забитые в мерзлоту сваи, еще стояли ровно. Но маленькие частные домишки, балки на северном сленге, утопали по окошки в грунте. Словом, картинка безрадостная.
Поселили нас в одном из лучших зданий города - большом бревенчатом бараке. Его главным достоинством было то, что стоял он на пригорке, поэтому вокруг, несмотря на сентябрьские дожди, по крайне мере, было сухо.
Привезли нам спецодежду портового грузчика: брезентовые куртки, штаны, плюс телогрейки, ватные штаны и сапоги. Все новенькое. И вышли мы на работу в порт. Никакого инструктажа ни по технике работы с грузами и с портальными кранами, ни по технике безопасности... Правда, дали нам в учителя бригадира из местных грузчиков.
Грузили продукцию комбината - листы черновой меди, никеля и что-то еще, но это что-то было в хороших опечатанных и страшно тяжелых ящиках. За ними обычно следили представители комбината и охрана. Как мы понимали, в них на материк отправлялись редкоземельные элементы и, в первую очередь, платина. А разгружали все - и различное оборудование, и металлический прокат, и кабели, и провода. Из Игарки приходили транспорты с лесом и лесоматериалами.
Во время работы в порту случалось всякое. Но один случай запомнился. Как-то из трюма морского сухогруза выгружали чугунные шары для шаровых мельниц, что на обогатительных фабриках измельчают руду, а на электростанциях размалывают уголь в пыль для сжигания в котельных топках. Шар этот весит килограммов, наверное, восемь. Нагружали мы ими стальной поддон, поднимаемый портальным краном. Выгрузку уже почти заканчивали. Нагрузили очередной поддон, кран поднял его до обреза трюма, и вдруг со страшным треском порвалась одна из четырех строп. Поддон накренился, и шары посыпались вниз. Представьте себе, как тонны полторы чугунных шаров с шестиметровой высоты ударялись о стальное днище уже почти пустого трюма. Грохот чудовищный! Корабль, водоизмещением в десять тысяч тонн, вздрогнул. Хорошо, что все мы стояли возле бортов, под твиндеком, а шары почему-то покатились в сторону того борта, где, к счастью, никого из ребят не было. Перепугались все. Примчалось портовое и корабельное начальство. Но виновных в разрыве стальной стропы не оказалось. Грузили мы столько, сколько было предписано. Крановщик действовал правильно и был трезв. Стропы имели непросроченный сертификат проверки. Причина была в простой усталости металла тросовых нитей. Но мы после этого случая стали еще осторожнее.
Вообще, работа уже приучила нас к осторожности. С приближением октября светлое время суток стремительно укорачивалось. Ночью работать было не очень приятно. Вот одна зарисовка того времени, дающая представление о картине трудовых будней заполярного порта тех лет, обнаруженная мною в дневнике, который я тогда не ленился вести:
Стоит у стенки,
Чуть дымок пуская.
В десяток тысяч тонн
Измещенной воды.
А на бортах его
Отметины густые
Оставили арктические льды.
Наверно, видел он
Бомбей, Стамбул и Лондон.
И в Ливерпуле
Борт о пристань тер.
Но вот пришел сюда,
На Крайний Север,
И лед его ни разу не затер.
Лебедок лязг
И крики "майна", "вира".
Тяни ровней!
Пошел, держи, принял!
А волны,
Разгулявшись на просторе,
Корабль надвигают на причал.
Работа жаркая,
Но ветры очень злые.
Дубеют на морозе сапоги.
И грузчики, в курилке отдыхая,
Тихонько отпускают матюги.
Откроешь дверь -
И будто разом в воду.
От ветра коченеет все лицо.
А кран над головою,
Где-то в небе
Автомобильных шин несет кольцо.
И так всю ночь.
Вот вахтенный на баке
Отбил на склянках
Ровно семь часов.
И потянулись грузчики потоком.
Идут тихонько.
И не слышно слов.
Не судите меня строго за это, если можно так его назвать, юношеское произведение. Решив поместить его в эти воспоминания, я не изменил в нем ни слова, ни строчки, ни запятой. Но то, что оно абсолютно верно передает картину и атмосферу того, что я тогда видел и слышал, подтверждаю.
В ночные смены очень хотелось спать. Одно дело, когда день, и другое, когда работаешь в свете электрического освещения или при прожекторах. Хорошо еще, когда не шел снег или не было тумана. Случалось и так, что работу останавливали. Особенно неприятно было разгружать пилолесоматериалы, лежащие на палубе судна. Ходишь по заснеженным или обледеневшим доскам, скользишь... Боялись работы при сильных ветрах, того и гляди в ледяную воду слетишь. Но пишу я об этом не для того, чтобы нагнать страху.
Разгружали как-то мы морской сухогруз "Петровский". Приличное судно, тысячи две с лишним тонн водоизмещения.
Дело было в ночную смену 30 сентября 1958 года. Корабль, уже прилично разгруженный, подвсплыл так, что ватерлиния поднялась и была практически вровень с пирсом. Почему-то у команды не нашлось длинного трапа, который бы доставал до причала. Тот, что был, в нарушение всяких правил, положили на причальный кнехт. К нему приставили коротенький "трапик" для схода на причал. Дул весьма приличный ветер, температура минус 15 градусов. Волнение. Трап и кнехт забрызгивало, они покрывались льдом. Но никто их не очищал от наледи и не проверял обвязку.
Мы доработали до середины смены. Поднялись из трюма на палубу и пошли в столовую. Двигались цепочкой. Я почему-то оказался в ее конце. Ребята уже пошли гуськом по трапу, а у меня стоявший возле борта матрос попросил прикурить. Я остановился. Дал прикурить и начал спускаться на причал. Иду, держусь одной рукой за ограждающий трап веревочный леер и еще думаю: что-то льда на трапе многовато, как бы не поскользнуться...
И вдруг чувствую, корабль сильно качнуло. Трап поворачивается вокруг продольной оси и уходит из-под ног. Пытаюсь удержаться за леер, но ничего не получается, и я лечу вниз, в черную темень, в воду. Вот с этого момента начинается везение...
Падал я солдатиком. Не помню, чтобы я сильно испугался. То ли потому, что был я молодым парнем. То ли потому, что большинству холериков присуща способность сохранять присутствие духа в пограничных ситуациях. Но об этом качестве своей психики я узнал значительно позже, когда уже в университете изучал психологию.
Мне повезло, что это случилось посредине между корабельным бортом и пирсом. Почему? Да потому, что расстояние между бортом "Петровского" и причалом было где-то метра полтора, может быть, два. Упади я ближе к борту - ударился бы об него... Упади ближе к стенке причала - мог бы напороться на иглы ледяных сосулек, растущих вверх... Но главное было не в этом, а в том, что на мне были надеты ватные брюки, заправленные в сапоги, телогрейка и сверху брезентовые куртка и брюки. А ведь высота падения была нешуточная - этажа два. Но так как брезент удержал под собой воздух, а ватник не сразу пропитался водой, то погрузился я лишь по плечи. Страха не было. Я был на дне узкой темной щели. Слева возвышался черный борт "Петровского". Справа - причальная стенка. Прямо передо мной в тусклом свете звездного неба, раскачиваемый волной, болтался припайный мусор - деревянные ящики, обрезки досок. А главное - совсем недалеко я увидел обрезок бревна. Голова заработала: пока совсем не намок, надо его поймать.
Сделал пару гребков, дотянулся до него и обхватил. Сквозь всплески и ветер слышу далекий крик: "Человек за борто-о-о-ом!" Оказалось, что тот самый прикуривавший у меня матрос, почувствовав сильный "качок" судна, инстинктивно посмотрел на трап и увидел, как я лечу в воду. Первым делом он кинулся к корабельной грузовой стреле, чтобы опустить мне трос. Пока он возился с лебедкой, крик его услышали уже отошедшие от трапа ребята. Спасибо им, они мгновенно сообразили использвать лежавший между рельсами трос от лебедки, перемещающей вагон для удобства его разгрузки тогда, когда рядом нет тепловоза. Мы ее называли вагонотаской. У них получилось быстрее. Бросили трос. Дотянулся я до него, вцепился обеими руками, и меня потащили наверх. До этого я и не чувствовал, что на мне нет моей красивой цигейковой шапки. Смотрю, а она лежит недалеко на ледяной кромке. Крикнул ребятам, что хочу ее взять. Что я выслушал в тот момент, приводить не буду. Но был благополучно вытащен. Вода с меня лилась ручьем. Бегом в столовую. Воду из сапог вылил. Телогрейку и ватные штаны, как могли, выкрутили. Ребята дали мне, кто что смог, из своей одежды и предложили посидеть в столовой, чтобы согреться. Но я, видимо, так был возбужден происходящим, что решил пойти в барак. Натянул на себя свою брезентовую робу - и пошел.
Точнее, не пошел, а побежал. До барака было километра два. На работу и с работы нас возил маленький автобус. А тут ночь. Света на улицах почти нет. Холод. Ветер. Брезент тут же замерз, покрылся ледяной коркой и от бега как-то страшно хрустел. Несколько раз пришлось остановиться. Перехватывало дыхание. В барак влетел. Скинул с себя все. Переоделся. Ребята, дневалившие в эту ночь, увидев меня, всполошились и узнав, что со мной приключилось, тут же нашли непочатую пол-литра питьевого спирта. Налили половину большой алюминиевой кружки. Выпил не отрываясь. Запил ледяной водой и лег в кровать. Утром поднялся, а вечером уже вышел на работу. И ничего - ни насморка, ни кашля.
Событие это дошло до портового начальства. Оно интересовалось, не был ли я пьян, не столкнул ли кто меня. Но так как ничего подобного не было, то наказали мастера участка и бригадира. И, в общем-то, правильно. Я потом сказал им пару слов в благодарность.
Уже по возвращении был приказ по техникуму, в котором получил выговор за халатное отношение к обязанностям заведующий нашим теплотехническим отделением. Голубков. Бывший моряк и капитан второго ранга, он, между прочим, высоко оценил мое поведение на воде и зла на меня не держал.
Спустя какое-то время, этот случай послужил основой для его стихотворного описания. Вот оно:
За бортом корабля
Битый волнами лед,
Хоть корабль стоит у причала.
Меня сносит волна
В бесконечный полет,
Не осознанный мною сначала.
Я за воздух цепляюсь,
Я за борт не хочу,
Но, в бессилии что-то исправить,
Мимо черного борта,
Как камень, лечу...
Как же долго, как долго мне падать...
И проносится мимо
Меня самого
Ярким всполохом белое небо,
Успеваю понять,
Не поняв ничего,
Эту страшную, жуткую небыль...
В одиночестве полном
Я средь белого дня
Падал с борта Двухтысячной лодки.
Но подняли матросы лебедкой меня,
Напоив до беспамятства водкой.
Холод в сердце мое
Ледяной не проник
Заполярного, высшего сорта.
Вот такой вот случился трагический миг
У причала Дудинского порта.
Как видно, этот текст в описании моих ощущений, немного расходится с реальностью. Но поэтические законы требуют своего. Тем не менее, хотя с той поры уже прошло более полувека, когда я вспоминаю об этом случае, в моем воображении появляется абсолютно четкая картина того черного корабельного борта, той черной воды, плескавшейся перед моим лицом, и узкой полоски звездного неба...