История, которую я здесь хочу рассказать, началась тогда, когда я увидел прямо перед собой негра, игравшего на саксофоне. На крохотной сценке, под брезентовым куполом передвижного цирка, располагавшегося на базарной площади, звучала абсолютно не знакомая мне джазовая мелодия. Хотя я уже знал, что такое саксофон, из фильма "Свинарка и пастух", где снимался Утесов со своим джаз-оркестром, но вживую его слышал впервые.
Такого инструмента в духовом оркестре, сопровождавшем наиболее значимые для нашего небольшого городка похороны, точно не было. Это я знал определенно, поскольку руководитель оркестра, ссыльный немец из Поволожья по фамилии Трауэрбах, по виду ровесник моего отца, жил через забор с нашим домом. Посему мне частенько случалось с ним не только здороваться, но и видеть сбор его музыкантов перед исполнением очередной миссии. Слава богу, что они еще у него не репетировали! Наверное, делали это на кладбище.
Не знаю, что произвело на меня наибольшее впечатление - вид абсолютно черного человека или льющаяся из саксофона мелодия. Наверное, и то и другое. Конечно, я уже знал, что в нашей великой стране есть негры. К примеру, одного из них, маленького мальчика Джима, я видел в фильме "Цирк". А в киножурналах "Новости недели", которые демонстрировали в кинотеатрах перед каждым сеансом, часто показывали великого певца, борца за гражданские права и за мир во всем мире американского негра Поля Робсона. Но все это было как-то далеко от меня... А тут до настоящего негра всего несколько метров! И где? В далекой восточной Сибири! Было от чего ошалеть!
Мелодия его, такая простая и незатейливая, так врезалась в память, что я стал мурлыкать ее целыми днями. Правда, в основном не при отце, хоть и обладавшим хорошим голосом, но не певшим ничего, кроме песен на идиш, типа "Ди нодл шнейт, ди нодл шнейт, инд алтер шнейдер шнейт унд вейнт..." (Иголка шьет и шьет, а старый портной поет и плачет...) Или "Койфен, койфен папиросен" (Купите, купите папиросы). Заодно он не признавал классическую музыку, а уж неведомый ему джаз - тем более. Поэтому эту свою мелодию я чаще всего распевал во дворе и на улице.
Однажды под вечер, когда я, напевая любимую мелодию, подкачивал шины своего велосипеда, из-за забора вдруг послышался знакомый мужской голос:
- Слушай, сосед. Ты что делаешь?
От неожиданности я даже вздрогнул:
- Шины накачиваю...
- Поговорить надо. Может, зайдешь ко мне?
Это была не проблема. Зашел к нему во двор. Поздоровался. Сосед протянул руку:
- Ну вот. Будем знакомы. Я Генрих Густавович. А как тебя, знаю. Тут, понимаешь, Илюша, такое дело. Ты эту мелодию частенько горлопанишь. Вот эту - он напел пару знакомых тактов. Откуда ее знаешь?
- Прошлый месяц в цирке ее негр играл.
- Знаешь, как она называется?
- Как?
- "Когда святые маршируют". Ее негры в Америке поют.
- Ну и что?
- А то, что мне ее слова надо узнать.
- А я их не знаю
- Ты какой язык учишь?
- Английский.
- На слух сможешь перевести?
- На слух? Не знаю... А что?
- У меня пластинка с этой песней имеется. Трофейная еще. Может, попробуешь?
- Когда?
- Да сейчас. Заходи!
В доме у него оказался не обычный для тех времен патефон, а нечто, что до этого я видел только в Большой Энциклопедии - трофейная радиола "Грюндиг".
- Ни фига себе, - подумал я.
Генрих Густавович включил "Грюндиг". Достал из пакета пластинку. Бережно протер тряпочкой. Поставил на диск. А дальше началось волшебство. В "Грюндиге" что-то щелкнуло. Держатель иголки плавно поднялся и так же опустился на пластинку. Полилась знакомая мелодия. Но играл ее оркестр, солировала труба. А потом зазвучал низкий и хрипящий голос. Так я впервые услышал Армстронга. Но о чем он пел, с моим словарным запасом ученика шестого класса, понять было трудно. После, наверное, десятикратного прослушивания я сумел лишь ухватить, что пел Армстронг о том, что кто-то куда-то, где светло и тихо, идет в сопровождении святых.
Но даже от этой малости Генрих Густавович пришел в восторг:
- Спасибо, Илюша, спасибо! Я все понял! Значит, правильно мне говорили, что это похоронная музыка.
Я ничего не понимал.
- Как это - похоронная, когда от нее плясать хочется?
- А вот так! Если ее сыграть медленно, то другой коленкор выйдет. Ну, ладно. Тебе пора домой. Маме с папой привет от меня.
Прошел год. Я уже учился в седьмом классе. Любовь моя к джазу только крепла. Тем более, что у нас появилась своя радиола. Не "Грюндиг", конечно, а дешевая советская радиола под названием "Рекорд". Появились и пластинки. Среди них несколько джазовых в исполнении оркестров Утесова, Цфасмана. Но самой любимой среди них была та самая, подаренная Трауэрбахом пластинка фирмы Gramafon с записью "Когда святые маршируют" в исполнении Луи Армстронга.
Как-то, идя по городу, я услышал звуки духового оркестра. Это означало, что где-то идет похоронная процессия. Обычно я старался избегать таких встреч. Но что-то в этом похоронном музицировании, движущемся мне навстречу, показалось знакомым. Прислушался и вдруг понял - звучит "Когда святые маршируют"! Правда, это было не джазовое исполнение в лихом стиле оркестра Армстронга, а нечто тягучее и растянутое. Сдержанно бухал барабан. Тяжело, с одышкой квакал тромбон. Привычно грустно вытягивала свою партию Трауэрбаховская труба. Вздыхал геликон... Но сквозь звучавшую ткань положенной в таком случае печали уж очень отчетливо вылезали приглушенные синкопы негритянского спиричуэлса, готовые, дай им только волю, сорваться в джазовый свинг. Что, в конце концов, и сделал негритянский темперамент.
Через какое-то время учившийся со мной в одной школе, но классом старше, племянник Трауэрбаха, рассказал, что от родителей он услышал - дядю выгнали из руководителей оркестра. И он понял так: кто-то настучал начальству, что оркестр, вместо традиционного траурного русского марша, стал играть замаскированный американский джаз. Такое было время... Но до сих пор я люблю Луи Армстронга и его исполнение одной из жемчужин негритянского джаза - "Когда святые маршируют"!