В памяти на всю жизнь остались черные туфли и вонь от навозной лужи, в которой она лежала, уцепившись ручонками за мамины ноги. А когда раздался выстрел и мама упала, громко стукнувшись головой о бревенчатую стенку сарая, ее и старшего братишку, как щенков, подняли над лужей и что-то над самым ухом хрипло хохотнуло и спросило: "Може хто визьмэ до сэбэ?" Двое в стеганных фуфайках подошли и взяли детей. Васыль Мац взял ее, а его брат Мытро - братика.
Кроме черных туфель с пряжками и навозной лужи,
запомнились также дети Васыля, называвшие ее рыжей жидовкой. Васыль сказал детям "Цыц!" и на всякий случай ножницами коротко остриг ей медного цвета кудри, после чего она полтора года почти безвыходно пробыла в погребе, и ей потом трудно было привыкнуть к свету и запахам, отличным от тех, что исходили от гнилой соломы. А позже, когда жила с дедушкой и бабушкой, все это виделось во сне и забыть было невозможно. Кроме черных туфель, навозной лужи, Васыля и охапки соломы, ее во сне посещал еще странный человек с черной бородой и свечкой в руке. Однажды он спустился к ней по драбинке, как будто с неба, взял ее на руки и, сидя на земле, быстро бормотал: "Голдочка, Голдочка, Голдочка", а потом растаял в квадратном проеме, чтобы в ее снах навсегда слиться с черными туфлями мамы.
15 лет спустя, когда, живя у дедушки и бабушки, она заочно училась в Черниговском пединституте, а брат Сема - в Киевском университете, дедушка с пропусками, вместо обычного "об этом как-нибудь в другой раз", рассказал ей историю ее и братика Семы спасения и о том, как они с бабушкой нашли детей в Подкаменке, где, уйдя из города, их дочь пыталась укрыться от войны и расстрелов.
Васыль и Гришка полтора года держали детей в погребах, а когда появились старики, удивились'. "Как? Задаром?" и установили честную цену в таком размере, чтобы каждому брату за ребенка досталось по корове. У стариков не было ни бумаг, ни свидетелей, подтверждающих, что это их внуки, но и денег на две коровы тоже не было. Полгода собирали нужную сумму, влезли в долги, но детей выкупили.
- Мужчина с черной бородой? Понятия не имею.
Может, тебе почудилось? Ведь ты же была совсем крохотной. Когда мы вас забрали, тебе было шесть лет,
но ты была такой малышкой, что я мог бы положить
тебя в этот боковой карман.
И это, действительно, был тот самый карман, потому что за последние пятнадцать лет дедушкин пиджак много раз штопался, но полной замене не подвергался.
- Зачем тебе ехать в Подкаменку? - отговаривал дед
Голду, но она поехала и правильно сделала, потому что
нет лучшего способа освободиться от тяжелых снов и
наваждений, чем побывать в местах событий и душой
прикоснуться к реальности.
- * *
Голдина бабушка приходится тете Ривке-Двойре
двоюродной сестрой, и выходит, что мне Гопда - троюродная вода на киселе, что в переводе означает - через дорогу четвероюродный плетень, но это не помешало ей, как водится у родственников, по приезде в Израиль прожить у меня около месяца, пока я не нашел для ее многочисленного семейства не самую дорогую, но достаточно просторную квартиру.
Однажды мы с нею сидели на балконе, ее пепельно-рыжие волосы были одного цвета с холмами Иудейской пустыни, и, может быть, по этой исторической ассоциации она рассказала мне историю своего детства и спасения:
- Я ничего не пыталась выяснить. Я была студенткой факультета иностранных языков, а не следователем прокуратуры. Васыль был в хате один, тяжелый,
неуклюжий, и я вспомнила только стеганную фуфайку,
висевшую на гвозде. Когда я сказала ему, кто я, он не
выразил ни радости, ни печали. Ему было не больше
пятидесяти, а на вид - старик, возраст которого затерялся где-то в чащобе и трясине его крестьянской беспросветности. "Что ты хочешь? Я уже за все отсидел", - сказал он. "За что?" - "Та яка ж ты дурнесенька", - добавил он, и - поверишь? - он сказал это так ласково, что мне стало его жаль, хоть я и не знала, почему его следовало жалеть (Хотя, с другой стороны, он же спас мне жизнь), а он объяснил мне, что люди сидят не "за что", а "где", "сколько лет", в крайнем случае - "с кем", а также "кто настучал". Но особенно важно, заметил Васыль, возвращаются ли домой живыми. Про человека с бородой сделал вид, что не помнит, и на все мои вопросы бубнил одно: "Я за все уже отсидел". Я вышла во двор, но это не помогло, и я ничего не вспомнила.
- Братья спасли вас от смерти, - сказал я Голде.
- Да, спасли.
- Нет ничего дороже жизни.
- Верно. Послушай, если ты захочешь написать об
этом, то лучше не статью, а рассказ.
- Почему?
- У тебя противная привычка морализировать. Так
вот, морализируй по другим поводам. А об этом, если хочешь, то можешь рассказать, но пусть это будет рассказ без морали. Видишь ли, никто не бывает ни прав,
ни виновен до конца, а Васыпь на прощанье сказал мне
так: "У жытти - якна довгий ныви". По-русски говорят:
жизнь прожить - не поле перейти.
- И все?
--
Нет. К сожалению, только начало.
***
Бывают моменты, когда все становится безразличным и хочется только правдой очиститься от наростов скверны на уставшей от жизни душе, а правда бывает такой драматичной сама по себе, что она не требует от рассказчика специальных приемов, изучаемых в театральных студиях, и можно рассказать все просто так, сидя на низкой лавочке, которую в тех местах называют "ослинець", и охватив огромными кистями рук черные от нищеты колени.
Кое-что Васыль ей все-таки рассказал. Про ее и Семкиного отца.
Отца спасенных детей звали Менахем-Мендель, но в последнее время все, включая работников пошивочной мастерской, где он работал заведующим, привыкли называть его просто Мишей. Если официально, то говорили: товарищ Миша. Такая тогда была мода, чтобы уборщицу Розу называть товарищ Роза, а заведующего - товарищ Миша. Хотя у него была широко распространенная в тех местах фамилия Рабинович. Однажды заезжий из области инструктор по пропаганде удивленно заметил:
- Ваша фамилия Рабинович? Что вы говорите! Я где-
то слышал эту фамилию. А моя фамилияХаимович.
Все это могло бы не иметь никакого отношения к
нашему рассказу, если бы инструктор Хаимович не
обладал блестящей памятью, унаследованной от пяти
с половиной (считая половиной его отца) поколений
раввинов, и в тридцать первом году не включил запомнившегося ему симпатичного Мишу Рабиновича в агитгруппу по убеждению упрямых единоличников Подкаменского района в безусловных преимуществах коллективных методов перед устаревшими индивидуальными. Миша и сам ничего в этом не смыслил и в преимуществах уверен не был, но выхода у него тоже не
было, и единственным облегчением было то, что ни
говорить, ни делать ничего не приходилось. Это упрощало Мишино положение. Его задачей было химическим карандашом, послюнив, записывать фамилии поступающих в колхоз.
Ему выдали наган в кобуре, он прицепил его не с
той стороны и потихоньку, чтобы жена не заметила,
повернулся боком к прабабушкиному зеркалу, чтобы
увидеть себя "эдаким", с наганом. Был, однако, в Подкаменке момент, когда всей группе (их было трое) пришлось под нажимом не уверенной в преимуществах коллективной пахоты и дойке отступить к плетню, причем Миша больно ударился головой о надетый для просушки на столбик глиняный горшок.Хаимович вынул наган из кобуры и то же сделали его подчиненные, а Миша оказался посередине, и окружившая их толпа злостных единоличников решила, что главный он, а не Хаимович, хотя сам Миша к такой карьере вовсе не стремился. Тем более в таких экстремальных обстоятельствах. С перепугу все громко матерились, и Миша громче всех, но всех успокоил прискакавший на лошади участковый милиционер, из уважения к которому все тут же записались в колхоз. Миша, который ничего не понял, тоже написал свою фамилию рядом с фамилией Василия Маца, так что число записавшихся превысило количество дворов, отчего в райкоме было недопонимание и долго не могли разобраться. Расписавшись,Васыль и Миша пожали друг другу руки, Васыль пригласил хорошего человека в хату, и, добряче
выпив домашнего самогона, оба решили, что это дружба навеки.
Когда началась война, Миша с трудом оторвал себя
от жены и малышей, сдал под расписку мастерскую и
решил стать образцовым солдатом. Он не успел узнать,
как прицеливаться из трехлинейки, как его назначили
командиром батальонного тридцатисемимиллиметрового орудия, после чего выяснилось, что они окружены, и он увидел, что остался один, а вокруг только ночь, лес и неизвестность, и стреляли где-то далеко. Он набрел на что-то среднее между избушкой и шалашом. Там было тихо и из угла пахло гниющими яблоками. Мише не было страшно, но он не знал, в какую сторону двигаться, в голове-были только путаница, усталость и из всей военной науки отрывочные сведения об ответственности за дезертирство и сдачу в плен.
Когда яблоки кончились, а борода достаточно изменила его внешность, он все-таки вышел из укрытия и погрузился в ночь, и долго шел, пока то ли шестое, то ли двенадцатое чувство привело его в ту самую Подкаменку. Он не знал, что его жена с детьми при подходе немцев бежала из города, что колонну бегущих сперва расстреляли с немецкого самолета, а потом из советской артиллерийской батареи, которую по ошибке поставили не там и повернули не в ту сторону.
- Если бы мой отец изучал не Тору и не портняжное дело, а, как. я, античную литературу, то он сказал бы, что трижды в судьбе одной еврейской семьи эта проклятая Подкаменка могла сыграть роковую роль только по ошибке плетущих наши судьбы Парок, - сказала Голда, - но мама привела нас именно в это село. У нее в руках был узелок и в нем все ее богатство, и с двумя детьми и узелком она подошла к первой попавшейся хате. Это называется у нас: "а идише мазл". Ей попался человек, который, говорят, всегда и во .всём был первым. В тридцать первом поспешил раньше всех записаться в колхоз и стал бригадиром, а в сорок первом еще до подхода немцев сам себя назначил старостой.
Увидев мою мать и нас с Семкой, он взял мамин узелок, развязал, вынул паспорт и прочел фамилию. Должно быть, фамилия ему не понравилась или что-то напомнила. Возможно он тоже "где-то когда-то ее слышал" , а теперь он был старостой, его звали Григорием Бучковским, а
в селе сокращенно - Гробач, и он вывел нас троих на середину села, чтобы объявить собравшимся о решении немецкого командования очистить святую украинскую землю от большевистско-жидовской пакости, тут же у стены сарая застрелил из дробовика мою мать и сказал, чтобы убитую не трогать и чтобы немцы, когда придут в село, сами увидели, что тутошние на их стороне, что послужит свидетельством благонадежности, и тогда они никого в селе не обидят.
- Можэхтовизьмэ цих щенят до сэбэ? - пошутил он,
так как не знал еще, что еврейское отродье приказано
было истреблять под корень, а не только срезать этнически неполноценные верхушки.
... Войдя в село, Миша Рабинович направился прямо к Васылю, и его нельзя не понять, а Васыль принял, накормил, напил хорошему человеку чарку и выслушал рассказ о его злоключениях. Описание мадам Рабинович и детей показались ему знакомыми, и он повел друга Мишу к погребу посмотреть, не его ли там случайно дочка, и это оказалась она, и Миша прижал девочку к груди.Голда его не узнала, потому что он был бородатым, а она маленьким, запертым в темном погребе воробышком, и оба плакали, потому что причин для слез у них было достаточно, а когда Миша вышел на свет, то там уже стоял Гробач и в руках у старосты был уже не дробовик, а немецкий табельный карабин.
...Чудесами люди называют разные вещи. В данном
случае чудом было то, что Миша Рабинович стоял у того
же самого плетня, что за десять пет до этого, и даже
горшок на столбике был тот же, и он второй раз стукнулся, и если сказано, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, то это вовсе не значит, что нельзя дважды стукнуться головой об один и тот же горшок, одетый на тот же кол того же плетня в той же самой деревне. И перед ним были те же, хотя и немного постаревшие лица, на которых в кучу смешались ненависть, растерянность, сочувствие, страх и
многое другое, и, если ненависть, то никто не знал, к
кому и к чему, если сочувствие, то непонятно, с какой
стати, а что касается страха, то единственный, кто уже
никого и ничего не боялся, был Миша, да и то потому,
что в нем слишком много всякого перемешалось и не
оставалось места ни для страха, ни для удивления.
- Ты сам його вбъешь, - приказал Гробач Васыпю.
Васыль и не хотел, и, главное, не мог, но понимал,
что с Гробачом лучше не спорить, его огромные руки
дрожали, и ему пришлось три раза выстрелить, прежде
чем он попал, куда надо,
- Васыль сам рассказал тебе, как он убил твоего отца?
- Нет, мне это рассказал его сын. Я встретила его много лет спустя.
Его сына тоже зовут Васыпь. У второго Васыля своя философия. Бывает, говорит, чума, бывает холера или война. Или коллективизация. Разве, говорит, можно клетки
моего организма винить в том, что у меня грипп? Он
женат на еврейке и в прошлом году репатриировался в
Израиль. Принялгиюр. Теперь у него другое имя. Не то
Гидеон, не тоГедалия. Не помню. Фамилию менять не пришлось, пригодилась прежняя.