Наверняка где-то еще сохранилось понятие "отчий дом", куда так любят приезжать дети, чтобы принять физиотерапию маминых объятий, запахов кухни, воркотни старого деда и его укоризненных взглядов из-под очков в оправе времен хана Батыя и вида из окна, откуда, минуя дверь, выпрыгивал прямо во двор, чтобы с налета поймать запущенный соседским пацаном взлохмаченный старый мяч. В каких-то местах и семьях это понятие еще живо, но, увы, не в поле моего слуха, и, боюсь, вашего тоже. С тех пор, как забегали поезда, эфир наполнился голосами, и в небе, распугивая птиц, во все концы помчались чудовища, которые в мое время еще называли аэропланами, люди тоже - не все, но очень многие - не очень-то мостятся на одном месте. Поживут немного и меняют квартиру, а то и вовсе уносятся в другие края, и ищи-свищи, который из их домов войдет в память единственного сына, что на бегу случайно успели родить, и он назовет этот или другой какой "отчим"? Тот, что на Журавлевской 4, кв. 8 или другой, на Брайтон-бич столько-то? Но если не в реальности, если не в том смысле, что "здравствуй, отчий дом, я здесь, я приехал!" - не в этом значении, а в игре, совершаемой в закоулках воспоминаний, хранится ли тот единственный, с крылечком на улицу и окошком во двор, и с повисшим в воздухе: "Эй, Вовка, ты выходишь?"
В прошлом году я посетил этот город и эту улицу, где дома отсчитываются от аптеки на углу до поликлиники, что напротив школы номер 103, а здесь, по соседству с булочной стоял в то время двухэтажный дом, и рядом еще были железные ворота с калиткой, и в глубину двора вела асфальтовая дорожка, вся в глубоких трещинах от непогоды и долгого хождения по ней разнообразного люда.
Городскому начальству захотелось, чтобы вместо этого дома была открытая площадка, и чтобы прохожий мог свободно любоваться боковой стороной совершенно чудовищного нагромождения бетонных балок и подпорок, образующих, как мне объяснили,новый оперный театр. Билет стоит дорого, но зато акустика никуда не годится. Ладно, послушаем традиционное "Риголетто" в другом городе.
Мельком пробежав взглядом по ребрам оперного динозавра, тут же за ненадобностью потерял его из вида, и ужасный зверь, подавившись арией индийского гостя, стыдливо присел и спрятался за моим бывшим домом.
Дом был кирпичным, в стиле, принятом в конце XIXвека. Два длинных коридора соединяли комнаты первого и второго этажей, что соответствовало вкусам известного в дореволюционное время купца первой гильдии Курочкина, а по окончании двух войн и двух революций - планам новой власти по созданию социалистического общежития по принципу: каждой семье по комнате-квартире с одним унитазом на всю компанию. Нравится это вам или нет, но в моей памяти и в моем сердце другого "отчего дома" не сохранилось.
За сто с лишним лет стояния на этом месте и вплоть до вторжения на его территорию оперной громадины дом так пропитался ароматами и миазмами сменявших в нем жизней, что сам стал подобен живому существу и убить его... Я чуть было не сказал, что убить это живое, теплое, полное влажных соков - невозможно, но тут же вспомнил, как много всякого и всяких было убито на том берегу моей судьбы, ну, так одним больше.
Но все равно, хоть он уже и умер, я открываю калитку, всю из железных завитушек, прохожу по асфальтовой дорожке, не забываю заглянуть в окно Лидии Николаевны, убедиться в том, что все ее смешные безделушки стоят на подоконнике, а над ними склоняются широченные листья старого фикуса, убеждаюсь в том, что деревянные ступеньки, ведущие вниз, в кочегарку амосовского отопления с тех пор никто так и не починил и подхожу к двери, которую давно, когда-то, не в мою бытность, покрасили коричневой краской, и об этом еще можно догадаться.
Дверь открывается с таким кошмарным скрипом, что дети дворничихи Надьки, если она уже уложила их спать, проснулись, и все трое орут, как будто их алкоголик отец уже вернулся. Неужели нельзя смазать петли обыкновенным постным маслом - черт бы их всех подрал!
В доме 12 комнат, по шесть на каждом этаже, но каморка дворничихи не в счет. Купцу Курочкину она служила кладовкой для всякого хлама, а когда хлам был превращен революцией в полезные вещи по принципу "экономика должна быть экономной",и разграблен окрестным пролетариатом, в каморке официально прописали Надьку с ее алкоголиком и совместно они произвели на свет сына и двух девчонок-близнецов. Как двое взрослых и трое детей плюс водочный перегар помещались на этом пространстве, недостаточном даже для одного кота, уму не постижимо. Описать не потому не берусь, что не видел и не знаю, а потому что ни один нормальный человек не поверит, что такое возможно. Напротив дворницкой - дверь в коммунальную кухню. Два больших окна, ведущих во двор, шесть кухонных столиков-шкафчиков одинаковой конструкции с амбарным замком на каждом, общий разделочный стол деревенского типа посредине и старинная русская печь, в которой когда-то пекли (У вас уже слюнки текут?) белоснежный домашний хлеб с корочкой. Теперь такие уже не пекут.
Общий стол служил Надьке семейной столовой, а в печи, за железной заслонкой, она хранила свое "имущество". Таким образом, получалось так, что, в отличие от всех нас, Надька была фактически обладательницей двухкомнатной квартиры. Случалось, что ее муж Колька ко времени отбоя был так пьян, что прорваться в каморку ему не удавалось, и тогда кухонный стол служил ему спальней.
Открываю дверь, которая отделяла отрезок коридора, примыкающий к дворницкой и кухне от того, что объединял нас в сплоченный коммунальный коллектив. Эта дверь на ночь запиралась от воров. Отделять от воров Надьку, алкоголика Кольку и их выводок остальные жильцы не считали нужным. Ночью, чтобы попасть в туалет, Надьке приходилось пользоваться своим ключом, а поскольку Колька был не тем человеком, которому можно было доверить какой бы то ни было ключ, то он по естественной надобности отправлялся в дворовую уборную, до которой, как правило, добежать не успевал и опорожнялся под деревом. Как ему за это доставалось, описывать не станем.
Наш туалет Надька называла "господским", что было вполне логичным. Открыв дверь "господского" нужника, убеждаюсь в том, что "портрет", на который в культурно-развитых квартирах и странах принято садиться по известному поводу, как всегда обписан, по каковой причине все жильцы ходили в туалет со своими, выпиленными лобзиком из фанеры кружками. У кого кружка не было, взбирался на "портрет" с ногами и выполнял задание, сидя на корточках, подобно тому, как это делали наши далекие предки, ходившие "до вiтру". Должен признаться, что я впервые узнал, что откидной на петельках,кружок служит для того, чтобы садиться на него голыми ягодицами, будучи уже взрослым человеком.
Следующая дверь налево была нашей. 18 квадратных метров, окно во двор, платяной шкаф с овальным зеркальцем в дверце, письменный стол, диван, буфет, родительская кровать... - кажется, ничего не упустил. Да! Середину комнаты занимал обеденный стол, который моя бабушка получила в приданое вместе с традиционной периной, а моим родителям стол достался уже без перины (Перину рассыпали по улице погромщики в девятнадцатом году). Это было нашей "квартирой" и в ней прошло мое детство.
По инерции движения вдоль коридора по направлению к ванной комнате чуть не постучал в дверь Пентюховых.
Не удивительно, что чуть не постучал. По мере разрастания параллельно с реальным электронно-виртуального мира, привыкаешь смешивать реальное с виртуальным, беседовать с инопланетянами, с давно умершими, прикасаться к давно превращенному в пыль и к тем, что еще не родились.
Иван Петрович Пентюхов, бывший в Гражданскую командиром трехдюймовой полевой батареи, член партии с допотопным стажем, типичный советский выдвиженец, после многих должностей, на которые он неизменно и единогласно выдвигался своим двоюродным братом, занимавший пост и положение секретаря горкома, в годы, когда я уже что-то соображал, служил народным судьей. Жену Сигизмунду Яновну он добыл себе в бою, когда служил в Первой конной, а сына они родили в 1924 году, и он дал отпрыску идеологически выдержанное имя Вольный Народ. Впрочем, я называл его просто Волькой.
Кроме нас и Пентюховых на правом берегу коммунального коридора жили также Медяные, а напротив - Арамовичи, Курочкины и Лидия Николаевна Рыбалко.
Курочкины - это были те самые, которые до революции владели всем домом, а в ходе коммунализации им была оставленная самая большая, по тем временам просто огромная, "зала". Так это называлось: не зал, а зала.