Путь в Землю Обетованную был нелегким, но во многих отношениях поучительным. Прежде всего потому, что большинству из нас впервые в жизни таки приходилось принимать решения - до этого решения принимались в органах - во-вторых, потому что решения были трудными, а в-третьих, еще потому, что для принятия решения нужно было заглянуть в какой-нибудь внутренний кодекс, а где его было взять, если внутри была сплошная пустота. В 1980 году на Украине выезд был закрыт, разрешения получали единицы, почему "этому дала, а этому не дала" понять было невозможно, как невозможно было понять, почему через таможню в Чопе вывезти серебряную ложку было можно, а деревянную нет.
Через эту пограничную станцию пропускались редкие беглецы из Украины, отчего местное население относилось к нам с уважением, а работники таможни безо всякой совести брали взятки в крупных по тем меркам размерам. Техника дачи взятки была предельно простой: чернорабочий (человек безответственный) подходил и говорил вам, что ЭТО будет стоить сто пятьдесят, и вы давали, а техника пропуска бывших советских на ту сторону была такой глупой, что уезжающие объясняли ее своей нервозностью, а проверяющие и запрещающие тем, что сами рванули бы впереди лошади, но их не пускали, что ставило нас, отщепенцев и врагов народа, в привилегированное положение по отношению к тем, кто смотрел на нас с высоты своих таможенных фуражек.
Ручеек беженцев из рая был таким тоненьким, что в вагоне поезда Чоп-Братислава мы, трое, сын, жена и я, были единственными пассажирами. Чтобы за считанные минуты с платформы прибытия этого поезда в Братиславу с вещами перебраться на платформу убытия в Вену, не имея денег, нужно было расплатиться с носильщиками посредством четвертушек водки, о чем мы были предупреждены опытом бежавших до нас и имели четвертушки при себе. После всего этого охраняемая солдатами электричка, катившая нас в Вену, казалась колесницей, посланной за нами из рая.
А потом была блистательная столица Австрии, и до нас уже доносились звуки довоенной американской картины "Большой вальс", но которые - Вену и картину о ней - встретившие нас ребята из Сохнула не показали, потому что вся эта дорога, от Чопа до аэропорта имени Бен-Гуриона была под зорким наблюдением террористов бандитской шайки обезьяны в черно-белой куфие. Поэтому нас под конвоем привезли в мрачное здание за высокой стеной и под охраной венской полиции. Не боялись террористов только те, для которых Обетованная Земля с ее сохнутовскими конвертами-вызовами была лишь предлогом, чтобы из рая российского перебраться в рай американский и осесть там, в "голдене медине", делая вид, что, совершая этот шаг, они тоже заботятся о славе своего притесненного и гонимого народа. Эти "евреи", прибыв Вену, никакого страха перед террористами не испытывали и по прибытии во все лопатки драпали от ребят из Сохнута. Им кто-то сказал, что сохнутовцы, если поймают, то силой отвезут их в ненавистный им Израиль, хотя такого принуждения вовсе не существовало и вполне возможно, что они вели себя таким постыдным образом от стыда за то, что ведут себя постыдно.
Нас было мало, но мы были в тельняшках и чувствовали себя первооткрывателями, конкистадорами, победителями дракона и стоящими на пороге осуществленной мечты. Я иногда думаю, что да, конечно же, это очень хорошо, это прекрасно, что нет больше высокого порога, через который так трудно было перелезть, но какой -то, пусть маленький, порожек лучше бы оставался, чтобы у летящих в Боинге по направлению к аэродрому было это ощущение АЛИИ, то есть восхождения, а не просто сознание перемены места жительства.
Перевалочно-пересыльным пунктом было унылое здание за высоким забором и под строгой охраной полиции, а в комнатах для нас были поставлены двухэтажные железные койки, какие во всем мире мастерили для казарменных и тюремных помещений. Ничего: это на два-три дня, после чего будут Боинг и огни Тель-Авива.
После отличного обеда с потрясающей вкусности венскими булочками, к нам подошла работница Сохнута, объяснила, что она сама из Одессы и в прошлом активная отказчица и попросила нас пообщаться вон с той старушкой, которую только что привезли из аэропорта.
"Нам ее передала венская полиция", - объяснила сохнутовка.
"То есть?.."
"То есть она прилетела с семьей, а в аэропорту все остальные члены, расхватав чемоданы, бросились наутек. Они решили, что мы станем их хватать и силой запихивать их в Израиль. Им же нужно в Рим, где их разбирают другие организации, заинтересованные в том, чтобы беженцы из СССР селились в США, в Канаде, а кому уж очень повезет - в Австралии".
Нам эти дела были известны, но причем тут старушка, и почему семья бросила ее в аэропорту? Это же чья-то бабушка и мать... Кто-то же должен о ней заботиться.
Да, типичные ленинградцы. Из тех ленинградских евреев, которые, приступая к расправе над свиной отбивной, хорошо знают, в какой руке держать вилку, а в какой нож.
Ее документы были при ней, но когда мы спросили, как ее зовут, потому что - не знаю, как у них там, в Ленинграде, а у нас принято при общении называть друг друга по имени, старушка отрицательным жестом головы и обеих рук показала, что этого она нам сообщить не может. Кто-то сказал: "Бабушка Арина". Не знаю, почему Арина (Наверное, это из тамошней, туземной литературы), но два дня мы ее так называли.
***
Вы не поверите, но за все время знакомства она так и не назвала нам своего имени. Сохнутовцы, конечно, знали, но мы не спрашивали. Просто привыкли к тому, что она бабушка Арина. Видимо подбросившие ее родственники чем-то ее сильно напугали и изобразили нашу компанию шайкой людоедов, поедающих старых евреек из Ленинграда.
Впрочем, все остальное она охотно рассказывала и вскоре, буквально несколько часов спустя, мы уже знали всю ее жизнь. Впрочем, вся ее жизнь, это совсем немного и не сложно.
Родилась Арина где-то не то в Пинске, не то в Двинске, точно не помню, в семье портного. Вы об этой профессии знаете только из книг из из кинофильмов, а когда-то были такие люди. Тогда костюмы, юбки, брюки и тому подобное обмундировали не покупали в готовом виде, а заказывали у Лазаря. В наше время говорят "У Маркс & Спенсера", а тогда говорили "у Лазаря", хотя, в принципе, это почти одно и то же или похоже.
У Лазаря был огромный, дубовый стол, и он любил работать, сидя по-турецки (В наше время это называется "позой лотос" - не пробуйте, у вас все равно не получится, так как это умеют только йоги и портные). Он сидел по-турецки, шил и пел свою любимую "Дер шнайдер нейт, ди нодл гейт, дер моах дрейт и так далее", а Арина, которую, конечно же звали иначе, была его любимой "мезынке" и подавала ему ножницы, иглы, нитки и лоскутки. А еще Арина очень любила смотреть на то, как, навертев на руку и лоб таинственный твылн и укрывшись талесом, Лазарь беседовал с Богом, и потом на всю жизнь она сохранила к Богу глубочайшее уважение, потому что Он был единственным, с кем ежедневно беседовал и советовался ее мудрый отец, Лазарь бен Цви фын Брацлав, как его уважительно называли в их квартале.
Конечно, у Арины были и другие занятия. Например, школа, в которую она отходила целых четыре года и из которой вынесла массу полезных знаний, включая отрывок из "Полтавы" "Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут...". Действительно нужным вещам она однако научилась не в школе, а у своей бабушки, которая умела с потрясающей точностью следовать кулинарным рецептам своей бабушки, а та унаследовала их чуть ли ни у самой праматери Рахель, хотя это и маловероятно.
Кстати, мать Арины звали Рахелью (Рахиль, Рохеле), и бабушка Арина таки права, что Рахель - самое красивое в мире имя. Если бы у меня была дочь, то непременно дал бы ей имя Рахель. Тем более, что мою бабушку - да будет благословенна память о ней - так и звали. Когда Арина рассказывала нам о своей маме, то мне в какой-то момент показалось, что она имеет в виду мою бабушку, которую очень жестоко убили, и поэтому, придя в этот мир, я ее так и не застал.
- Конечно, - объясняла Арине ее мама, мужчина в семье главный, потому что он, как Моше рабейну, постоянно беседует с Богом и получает от него объяснения относительно того где, что и как. А без этого жизнь превратилась бы в сплошной кавардак, каждый делал бы, что ему вздумается, все вывернулось бы шиворот на выворот, люди занимались бы только пьянством и развратом, как какие-нибудь деревенские мужики или коммунисты, и Богу для исправления ситуации опять пришлось бы устроить всемирный Потоп.
- Так значит женщины вообще ничего не понимают? Если так, зачем же мы нужны, если у нас ни одной заклепки в мозгах не предусмотрено.
- Э, нет! Вижу, что ты ничего не поняла. Ты помнишь, мы с тобой однажды были на телефонном коммутаторе, где работает тетя Лея? Тетя потом подробно объяснила тебе, в чем состоит ее работа. Все, что ей нужно уметь, это правильно подключить одного абонента к другому, а те уже сами знают, как им быть дальше. Мужчина, он вроде телефониста. Видишь ли, одному Богу известно, сколько у женщины обязанностей и как она занята. Поэтому Бог не требует, чтобы она часами просиживала в синагоге и выясняла в подробностях то, что ей для выполнения ее работ требуется в конкретном и сокращенном виде. Без мужчины мы бы уже просто разрывались на части между Богом, плитой и пеленками. В практической же жизни мужчины абсолютно ничего не смыслят, и выходит, что хотя главный в семье мужчина, но управлять должна женщина, потому что он в этом деле ничего не понимает.
То есть ясно, что Рахель очень преувеличивала. Например, как прошить пиджак или пальто для мадам Сони, это знал только такой универсальный дамско-мужской портной, как Лазарь. Поэтому, думала Арина, поди разберись между ними, кто из них главней, мужчина или женщина, или, если быть точными, муж или жена.
Наступил однако момент, когда мама Рахель, очень осторожно, чтобы девочка не занервничала и не расплакалась, объяснила ей, что их, известная на весь свет, сваха Двора-Броха присмотрела для нее, Арины, отличного жениха, из большого города и, кажется при деньгах. Так что ей следует приготовиться и всякое такое.
Бедная девочка, само собой, проревела весь вечер и всю ночь до самого утра, потому что как же ей было не плакать, если хорошо ей говорить, если с нею тут остаются и папа Лазарь и три братика, Лейбл, Зусик и маленький Мойшеле плюс две сестрички, Голда и Рейзеле, а ее они отправляют на чужбину с человеком по имени Володя или сокращенно Вова, и она там хоть пропади. Но была помолвка, во время которой Володя оказался очень приличным, хотя и не верующим, молодым человеком. Папа сказал, что, если бы Вовин пиджак не шил ломовой извозчик, то он уж готов простить ему то, что он не ходит в синагогу, потому что можно подумать, будто бы в наше время все остальные евреи в нее ходят. Мама спросила, почему махатунем не приедут на свадьбу. Неужели же в Ленинграде все так заняты, что уже нельзя оторваться на один день на свадьбу родного сына. А Вова объяснил, что вообще-то он в Пинске (Или в Двинске? - я точно не помню.) в краткосрочной научной командировке, что он случайно, на улице, встретил их дочь и понял, что без нее ему в его Ленинграде будет невозможно, но что его папа ректор, а мама лектор, и у них лекции, семинары и международный симпозиум, и они тут в их Пинске-Двинске должны понять, а потом, попозже, они как-нибудь все встретятся и обо всем поговорят.
***
Как выглядит Невский проспект, это знаете вы, а не я, так как я по этому проспекту ни разу в жизни не ходил, и с меня достаточно Елисейского, который в Париже, а Алина, которая никогда и ничего такого не видела и самой большой в ее представлений была улица Карла Либкнехта в их Двинском Пинске, чуть не упала в обморок, но ее поддержали со всех сторон и показали, где кухня и как зажигаются газовые горелки и как на них сыграть ноктюрн. Освоив бытовую технику тридцатых годов, она с энтузиазмом принялась за готовку-стирку-чистку-глажку и кормление грудью единственного ребенка,которого ей в этой семье разрешили заиметь, и вскоре поняла, что мамина философия о главенстве женщины над мужчиной годится для Пинска-Двинска, а не для Невского проспекта, тем более без высшего образования.
- Разве ты не счастлива? - спросила у нее однажды свекровь, пригласив Алину к себе в кабинет и усадив подальше от огромного письменного стола, заваленного различной бумажной чертовщиной. Свекровь была доброй и гуманной женщиной, и ее огорчил вид заплаканной невестки.
- Фар вус мэйделе плачет? - ласково улыбнулась она Алине, вспомнив сразу три слова на идыш.
Алина, у которой где-то в глубине ее головки и птичьего сердечка, тоже был кое-какой характерец, чуть не ответила ей по местечковому и тоже на идыш: киш мир ин тухес она ей чуть было не сказала, но спохватилась, что та может неправильно понять и скромно произнесла:
- Просто так.
- Просто так не плачут, - возразила свекровь, отбросив седеющие локоны за спинку заграничного кресла и постукивая появившейся в то время в продаже "самопиской" по кожанной папке с гравировкой "Член ученого совета".
Алина посмотрела на нее своими чернеющими глазами и медленно выговорила:
- Я хочу домой.
- Домой? Разве это - она указала маникюром на дореволюционные книжные шкафы - не твой дом?
Алина посмотрела на эти - будь они неладны! - шкафы, о которые она протерла уже гору тряпок, получаемых из старых, фланелевых кальсон Вовочки и его папы-профессора и сказала:
- Я хочу домой.
- Но, дорогая, разве тебе тут плохо живется? Разве мы тебя здесь не любим и не заботимся о тебе? Посмотри вокруг. Люди голодают. Часами стоят в очередях. А у тебя все есть. Скажи, чего бы тебе хотелось и мы тут же тебе достанем. Мы недавно отправили посылку твоим родителям.
Свекровь была права. Она была до такой степени права, что Алина впервые за то время, что жила на Невском проспекте, разрыдалась во весь голос, как хотел бы, но не умеет разрыдаться волчонок, когда его уносят из родной берлоги, от теплого брюха его матери. Она вышла из кабинета, в коридоре поскользнулась на паркете, который только вчера натерла вонючей мастикой, попробовала встать и закричала от боли... и очнулась в ортопедическом отделении, причем возле нее сидели Вова и его мать.
- Ну, вот, видишь, мэйделе, что получилось? Ну, чего ты расстроилась? К счастью, перелом не сложный, и ты скоро поправишься. Вот, смотри: Вовочка тебе апельсинчиков принес. Не переживай. Если хочешь домой, к родителям, Вовочка в июне возьмет отпуск и вы съездите. Не расстраивайся.
Это было весной 1941 года. Алине было 26 лет, а 40 лет спустя мы с нею встретились в Вене.
***
Ни в какой ни Двинск, ни Пинск они, конечно, не поехали, потому что в июне началось, сами знаете что. Дочь Алины с группой детей руководящего и начальствующего состава удалось в последнюю минуту отправить в глубокий тыл, а остальные не успели, и их вместе со всеми осадили немецкие войска, причем одна бомба, рассказывают, даже убила слона в зоопарке.
Избежать голода и холода не мог никто, даже те, что были высоко поставлены. Все голодали и мерзли и по вечерам, закутавшись в верблюжьи пледы, слушали сводки Совинформбюро, грели руки у буржуйки, трубу которой Вова вывел в окно, и, услышав вой сирены, интуитивно втягивали головы в плечи.
Ожила только Алина. (Вы, надеюсь, не забыли, что это не ее настоящее имя. Ее звали иначе. А как именно, я не знаю.) Эта молодая женщина, которая, казалось спала все эти годы жизни в богатом доме, среди антикварной мебели и персидских ковров, умных разговоров гостей, классической музыки из трубы граммофона, среди чужих ей запахов и чужого тепла, вдруг встрепенулась, почувствовав, что это ее время, время, когда она может быть собой.
Она тут же выяснила, где и у кого можно что на что выменять и как пронести. Благо в доме было много всякого такого, что годилось на обмен, а в городе были те, кто мог кое-что предложить. У Вовы была какая-то инвалидность с очень длинным латинским названием, но он попросил и его взяли санитаром в медсанбат. Там же в него попал осколок и там же этот осколок вынули, после чего он до конца блокады уже не вставал с постели.
Однажды, когда Алина, посреди блокады, взрывов и смертей принесла в дом чёрт знает где и в обмен на что добытую палку колбасы, свекровь назвала ее "ангелом-хранителем" и заплакала:
- Мэйделе, мы же тебе цены не знали.
То есть, не будем преувеличивать, они вчетвером тоже наголодались и на таскались воды ведрами из проруби, и свекровь едва не погибла, когда шла по улице, и в дом угодила бомба, и ее трахнуло по голове куском штукатурки, и тесть, которому во время болезни Алины пришлось стоять в очереди за пайками хлеба, так отморозил ногу, что ему пришлось ампутировать половину ступни - всякое было, но если бы не Алина, то неизвестно пережили бы они блокаду или... Вы видели в кино, как таких как они, без разбора чинов и званий, окоченевших, безвозвратно отвозили на саночках.
***
Дочь Леночку привезли в Ленинград уже в конце сорок четвертого, и это была такая большая радость, что гибель почти всей семьи Алины в Белоруссии осталось переживать только ей одной.
Вообще, вы, которым посчастливилось не жить в эти годы, просто не представляете себе, до чего все в этой стране были оглушены безумной лавиной миллионов погибших, пропавших, угнанных и просто умерших от голода, холода и болезней, так оглушены, что оставшемуся в живых уже невозможно было ожидать соболезнования от окружающих: окружающие сами были оглушены и все перемешалось в одну сплошную, смердящую разложением кучу, а великой радостью было сообщение о снижение цены на хлеб.
Они с Вовой все таки съездили туда, и оба погоревали над пепелищем и страшно было пройти по Карла Либкнехта, после того, что на ней... Ладно, не будем об этом. В другой раз.
И теперь, когда не было уже того, настоящего, того мамыпапиного дома, и той жизни, и того тепла, оставалось только это, и эта газовая плита с холодильником и - новинка - стиральная машина с валиками для отжимай, и пылесос с полотером, которые очень облегчили, но нисколько не украсили ее жизнь.
События сменяли друг друга, за похоронами свадьбы, за свадьбами пеленки внука Сережи...
Но почему все таки внука нужно было назвать Сережей, если на Невском проспекте было уже больше Сереж, чем булыжников на Дворцовой площади? Почему не Лазарем? А еще лучше - Элиэзер, ведь это же такие красивые имена! В них домашнее тепло, и мамины варнычкес, и хала в канун Субботы, и папин белоснежный талес и эта его песенка про дер шнайдер, который нэйт и, если хотите, даже о том, что в доме ныто кайн бройт. Но что поделаешь! У них своя жизнь, а ее удел - плита, уборка и внука на урок музыки и на урок фигурного катания.
Может быть они и поговорили бы с нею о чем-нибудь, но о чем? Она уже не помнит, когда она в последний раз с кем-нибудь из них разговаривала.
- Бабушка, но я же тебя просил погладить мне брюки. Я же тебе объяснил, что мне сегодня - в семь часов вечера. Неужели так трудно сделать то, о чем тебя просят?
Вот и все разговоры.
***
Венская полиция без труда отыскала Сережу в помещении ХИАСа, организации, переправляющей евреев-беглецов из СССР в США, а когда его привели к нам, он набросился на нашу сохнутовку - вспомнил: ее звали Римма.
- Куда вы дели мою бабушку? Вам она что, нужна для количества? Отдайте мою бабушку.
Бабушка Арина смотрела на него абсолютно пустыми, выцветшими глазами и по лабиринтам ее морщинок медленно текли слезинки.
- Ты можешь взять свою бабушку, - сказала Римма. - Тебе для этого незачем врать, потому что мы твой маневр знаем. К сожалению, ты не один такой. Уехать в Америку, а стариков подбросить Израилю - это изобрел не ты.