Летать, плавать, прыгать - так или иначе отрываться от земли, честно говоря, это не моя стихия. Возможно, потому, что я Телец.Тельцы - народ приземленный в прямом и переносном смысле. Но мир черезчур велик для рожденных ходить и ползать, если не страсть к перемене мест, то, по меньшей мере любопытство плюс деловые и личные связи оказывают давление и принуждают нас летать, так что, подавляя в себе тошнотворное чувство потери опоры, я тоже подползаю к агенту по организации путешествий и покорно позволяю самолету унести себя в небо. После чего с нетерпением считаю часы и минуты и слежу за макетиком на экране и его приближением к месту посадки. Не то, чтобы боялся, что не долетит, но хотелось бы поскорее ощутить себя на земле, в потоке ее энергий сквозь меня. В жизни никому бы в этом не признался: не поймут, но это так.
Я летел один, в Борисполе меня никто не встречал, и встречать было некому. И незачем. И слава Богу. Насколько физически ощущать собственную гравитацию мне было необходимо, настолько же в этот момент приближения к земле радовало отсутствие потребности в том взаимном ньютоновском взаимопритяжении и взаимооталкивании, которое делает нас непрерывно вибрирующей частичкой людской толкотни в космическом пространстве общества людей.
Из Борисполя - автобусом в город, где родился и почти безвыездно прожил ровно половину жизни. Кроме армии и нескольких вылазок к Черному морю. Все. Да, еще один раз в Москве, на семинаре по специальности.
Свежевыкрашенный автобус фирмы "Мерседес", на десятиминутной остановке - шоколадные брикетики в окошке киоска, белые коты-копилки на длинном столе из свежеоструганных досок, тетка в сером платке торгует самечками, стрелка-указатель: "Туалет", прибитая к кривому столбику штакетника, черная-пречерная ворона на краю крыши... Когда-то, на пляже, скорее всего, в Сочи, насобирал кремушек разной формы и оттенков и, сам не зная зачем, привез их домой. Подержал какое-то время в коробке из-под печенья и выбросил. Так и сейчас собирал и, не заботясь о классификации, складывал эти дорожные детали и запихивал их в безразмерную память. Пригодится. Для чего, спрашивается, это может пригодиться?
Моя память, как память моего РС, скорее всего имеет границы, и ее тоже возможно измерить в megabites, но границы памяти - за таким дальним горизонтом, это, как в мистичекой бесконечности, не имеет конкретного смысла, и это значит, что память бездонна: сколько в нее ни запихивай - до краев сосуда не наполнишь. Пусть хранится в ней и это: бегущая вниз и влево улица незнакомого городка, и эти некрашенные штакетники, и этот свернувший за угол велосипедист. Пусть зачем-то хранятся. А вдруг пригодятся.
Кстати, а как назывался городок? Ладно, не важно.
Прежде такие же семечки продавали стограммовым граненым стаканчиком и, повернувшись полубоком, нужно было раздвинуть карман пиджака и позволить насыпать их внутрь, чтобы потом таскать по одной и щелкать, выплевывая скорлупки на дорогу. Теперь баба расфасовала их по прозрачным мешочкам. Прогресс заметен. Купил, зная, что грызть не стану, а, подержав, как когда-то кремушки, выброшу в урну.
Потом пошли уже знакомые названия пригородных городишек и подумалось: а не мелькнет ли среди чужих и знакомое лицо? Откуда? Без малого тридцать лет, как уехал из этих мест. Те же дома и улицы, но люди так быстро меняются и бегут в разные стороны. Каждый за своей, дай Бог, чтобы к лучшему, перемене.
Автовокзал на углу бывшей Советской и бывшего проспекта Володарского. Кто такой Володарский? Из известных большевиков? Или учерый? Наверняка названия теперь другие, но дома вокруг все те же. И люди такие же. И ни одного знакомого лица. Откуда им быть?
Шофер такси запихнул мой баул в багажник.
- Проспект Кирова восемнадцать, пожалуйста. Наверное, теперь уже не Кирова, а иначе?
- А черт его знает. Может и иначе.
Если ему все равно, то мне-то о чем беспокоиться? Там еще был дворец культуры станкозавода, тоже имени Кирова. С барельефом Сергей Мироныча над главным входом. Неужто срубили барельеф? - Нет, не срубили. А зачем, в самом деле? Если в бывшем Ленинграде советская власть Медного всадника не тронула, то зачем ныняшняя-то станет Сергей Мироныча срубливать. Тем более что самого Кирова никто, кроме тех немногих, кому это нужно, не помнит. Таки транзит глория мунди! Трудно поверить, как она транзит. Оставляя грязноватые дорожки букв в книгах, а книги не валятся с полок, потому что их толпа, и они, как люди на митинге, тесно прижаты друг к другу.
В восемнадцатом номере, на четвертом этаже живет моя тетя Рита. Мамина младшая сестра. Ей должно быть около восьмидесяти, она моя единственная из предыдущего поколения, но все еще живая родственница, и, собственно, еду я к ней. В гости. Мог бы уже давно съездить.
Я посылаю ей каждый месяц доллары. Говорят, если то, что я посылаю, сложить с пенсией и учитывая дешевизну комунальных услуг, на это можно прожить. Мог бы, честно, говоря, и больше посылать, но она просит этого не делать. Пишет, что тратить не на что.
Тетя Рита доктор филологических наук и когда-то вся семья так гордилась ее докторатом, как будто он всей же семьей писался на ее знаменитой кухне. А кухня знаменита тем, что такие огромные, метров, я думаю, восемнадцать, бывают, по словам дяди Мони, только в "лучших домах ЛондОна". С ударением на "о". Там еще стоял наследственный, от бабы Хаи, раздвижной стол, покрытый неизносимой клетчатой клеенкой. Не удивлюсь, если эта клеенка - на том же месте. За этим столом по воскресеньем собирались все. Кроме, само собой, моей мамы, которая жила в Ленинграде.
Лифт - в клетке из замысловато закрученой в виде железных веток решетки времен Бальмонта, РСДРП и фаэтонов с "ваньками" на облучке. При всем желании дверь лифта невозможно закрыть так тихо, чтобы не поднять на ноги все семь этажей. Все квартиры коммунальные, кроме тетиритыной, которая оказалась вырезанной из коммуналки соседнего подъезда и имела отдельный выход на лестничную площадку. Так сложно, что описывать не берусь, но важно то, что тетя Рита с мужем и двумя детьми жила в отдельной, двухкомнатной квартире с двумя детьми и отдельным санузлом. Муж, дядя Моня, благополучно скончался от рака печени. Еще бы у него не было рака печени, говорила потом тетя Рита, если он каждое воскресенье, несмотря на мои протесты, выпивал две вот такие полные рюмки водки! Где ее дети? - об этом лучше не спрашивайте, тем более у нее самой. Она даже не не знает, кто из них на каком континенте. Однажды она мне написала так: "Слава Богу, которого нет, что хоть ты у меня еще есть".
В каком-то смысле она мне даже больше мама, чем моя мама, ее сестра, а я ей в том же смысле сын. Дело в том, что году примерно в пятидесятом моя мама, оставив нас с папой, вышла замуж за такого выдающегося интеллигента, что таких только трое было на весь Ленинград, причем ее муж - на втором сверху месте. Я так пишу сейчас, потому что так это говорила тетя Рита. Она хоть и доктор русской филологии, но разговаривалала с сильным креном в сторону винницкого акцента бабы Хаи, которая не только не имела филологического образования, но даже ни одного дня ни в одной школе не училась. Баба Хая говорила на идиш, по-русски, по-украински и почему-то по-молдавски, но на всех языках так, как будто это был винницкий идиш. Стоя в лифте с баулом, полным всякой всячины для тети Ривы, я конструировал первую фразу с максимальным приближением к замечательному русско-идишистскому винегрету бабы Хаи, и у меня это не очень хорошо получалось.
Я хотел сказать: "Ой, ты знаешь, тетя Рита, так ты же за посление тридцать лет ничуть не изменилась. Ба мир ду бист имер шейн."
Честно говоря, если бы я увидел ее не при открытии двери ее, такой привычной мне с детства квартиры, а где-то на улице, то я бы эту маленькую и древнюю, как будто ее сочинил еще Мойхер-Сфорим, старушку даже не узнал и глупо пошутил бы, что она, должно быть, вышла из морга. Мне очень жаль, но это то, что я увидел, и так огорчился, что немедленно спрятал ее у себя на груди вместе со всеми ее потрохами, считая ту самую блузку в ромашками и маленький, золотой медальончик, подаренный ей дядей Моней по случаю защиты той самой диссертации. Она еще сокрушалась тогда и говорила, что так мечтала написать монографию о Достоевском, но ей запретили и приказали заняться творчеством Салтыкова-Щедрина.
Все это я вдруг вспомнил, держа в своих объятиях ее, скорее воображаемое, чем реально существующее, тельце и просто сказал:
- Тетя Рита!..
- Ну, да, твоя тетя Рита. Скоро тридцать лет! Кто бы поверил?
Все могло быть совсем не так, если бы она согласилась переселиться ко мне, в Израиль, если бы не ее филология с литературовением, которые насмерть привязали ее к ее книгам, улицам и единственному климату, способному сочетаться с ее слабым организмом.
- На кой черт тебе твои классики-антисемиты? - возмущался я - и не раз. - Я подарю тебе Иерусалим!
- Ой, Даня. Оставь, пожалуйста, свои фантации! - отрубила она. Как топором. - А наши могилы? Их тоже бросить на произвол судьбы?
Конечно же она наготовила полную эмалированную миску кнышеклах, моих любимых, с картошкой, а я, как когда-то, удивился тому, как в ней соединялись для постоянного, совместного проживания, русская филология, бабыхаин акцент, Салтыков-Щедрин и эти кнышеклах, куриные котлетки и мацелах... Мацелах? По правде говоря, именно в Израиле я не только ни разу не ел, но даже не вспомнил о том, что существует такое блюдо, которое для меня было неотделимо от тети Риты.
- Ну, конечно, позавчера был второй Песах, - сказал я, не удержавшись от того, чтобы продемонстрировать свою эрудицию в еврейских вопросах.
- Пейсах? - удивилась она. - А я думала... Впрочем, неважно. Эту мацу мне занесла соседка Лия Абрамовна. Ты ее помнишь? Тоже, древность, вроде меня. Теперь она стала такой националисткой! Ты не поверишь. Преподавaла основы атеизма, а теперь постоянно торчит в синагоге. У нас же опять заработала синагога, ты знаешь? Американцы отремонтировали. Возле Кировки. Раньше там было аптекоуправление, а синагога в этом здании была до революции.
- Скажи, ты когда-нибудь встречаешь...
- Сашу? - не задумываясь, догадалась тетя Рита, что было вполне естественно, потому что о ком еще, кроме ее самой, тети Риты, я мог бы еще спросить после всего, что у меня было с Сашей буквально перед самым моим отъездом в Израиль тридцать лет тому назад.
- Ты знаешь, таки встречаю, чаще всего в церабкопе. Иногда она на своем BMW подвозит меня с моей кошелкой.
Церабкопом тера Рита называла громадный гастроном на углу Желябова и бывшей Блюхеровской, который потом назывался Универсамом, а теперь, проезжая, я видел на нем вывеску "Чипестфуд", русскими буквами, и не сразу сообразил, что это магазин дешевых продуктов.
- Ну, и как?
- Что значит "как"? Как всегда. Красивая - у нее этого не отнимешь - женщина.
- Ну?
- Что ты нукаешь? Не знаю я никаких подробностей. При встрече здороваемся. Как дела? Все в порядке. Раньше она говорила: "Спасибо, Рита Осиповна, все нормально", а последнее время повадилась добавлять: "Слава Богу". "Слава Богу, все хорошо".
- Вот как! Однако же от Лии Абрамовны ты кое-что слышала?
- Кому-нибудь нужны эти сплетни?
- Нужны, тетя.
2.
Во время перелета из Бен-Гуриона в Борисполь я все время думал об этой женщине, и с самого начала собирался задать этот вопрос. И задал.
- Она давно уже живет одна.
- Одна? Как давно? Я знаю, что она была замужем.
- Да, была. За Михал Григорьичем.
- За Мишкой?
- Кому, может быть, и Мишка, а всему городу Михал Григорьич. Он в конце восьмидесятых был замом председателя облисполкома.
- Ого!
- Ну да. Я же тебе писала.
- Не помню.
- Мишка в девяностых переключился на бизнес и разбогател. Говорили, он самый богатый человек в городе. Все бензоколонки, все продмаги... Церабкоп принадлежал ему, ты знаешь? Но не долго. Года четыре тому назад его убили.
- Да ты что? Мишку?
- Именно так, Мишку убили. В подъезде. Чем-то стукнули по голове. До сих пор прокуратура ничего так и не раскрыла. Они таких убийств никогда не раскрывают.
- Что значит "таких"?
- Крутых. Теперь у нас все крутое. Раньше был крутой поворот, на санках катились с крутых горок, а теперь крутые люди, крутые дела, крутые убийства в подъездах. Тебе не понять.
- У Саши есть дети?
- Нет. Не знаю, что за причина, но думаю, что им и некогда было этим заниматься.
- Что ты такое говоришь?
- Можешь не слушать. Я старуха, и можешь считать мои слова старческим бредом, но ты спрашиваешь, а я отвечаю, и при этом говорю то, что думаю. В этой стране происходят вещи, неожиданные для всех, в том числе для нее самой. Ты себе представляешь, что случается в районах стихийных бедствий и природных катаклизмов? Видел по телевидению? Вся территория бывает усыпана осколками, обломками, поваленными столбами и деревьями, лужами грязи и, к сожалению, трупами.
- Тетя, но ведь у вас это произошло уже давно. Не пора ли уже, чтобы жизнь вошла в нормальную колею? Советская власть рухнула в 1991 году, а сейчас 2003-й. Вспомни, что было в Германии через 12 лет после полного разгрома, разрухи и крушения идеалов. А здесь? То, что ты называешь катаклизмом у вас, это же всего навсего...
- Мне так странно слышать от тебя это "у вас". Ты здесь родился.
- Я тебя понимаю, но с этим ничего не поделаешь. Не будем об этом.
- Почему же не будем?
- Ну, хорошо, будем, но в другой раз.
- Я понимаю. Тебя интересует эта женщина.
- По правде говоря...
- Со мной ты должен говорить только по правде.
3.
На ней было такое скромное демисезонное пальто и такая старинная мохеровая шапочка с длинными висюльками по бокам, старый парк и пруд с причалом для прогулочных лодок был таким не настоящим, а наша встреча выглядела таким явным плагиатом из советского кинофильма времен культа личности, что ее лучше бы описал советский поэт Светлов, а не я с моим недружелюбным отношением к полетам на крыльях Аэрофлота и фантазии. Крепко зажав в кулаке край черного шарфика, Саша прикрыла им рот и смотрела на меня из подлобья, отчего ее огромные глаза еще больше расширились, и мы оба долго искали в наших лицах следы перемен, оставленные всем прожитым и пережитым врозь.
Поскольку я давно уже бывший врач и клятвами эскулапов и гиппократов не связан, то могу сказать, что мне нравится постепеный отход медбратства от всевластия биохимии и возвращение к тому видению человека, которое было типичным для времени Эскулапа и Гиппократа. То есть - я надеюсь, вы правильно меня понимаете - это не та мысль, которая занимала меня в момент встречи с Сашей, но пишу-то я сейчас, сидя у компьютера, и поток сознания, тоже сумбурный, но по-другому, соответствует мне нынешнему, а не тогдашнему. Я вижу нас двоих в потоках сознательного и подсознательного, в реальностях там, у пруда, и в расплывшихся записях выброшенного на балкон и попавшего под проливной дождь дневника памяти.
4.
События тридцатилетней давности, то размытые, как на страницах попавшего под дождь дневника, то вдруг проступающие с такой мучительной ясностью, как будто произошли не далее, как вчера, на самом деле никогда не умирают. По правде сказать, они даже не увядают, как цветы герани на моем окне. Цветы увядают, уступая место другим цветам, а люди и события, умирая, остаются живыми, как видеозаписи, в трехмерном прострастве нашего бытия. Правда, то один, то другой чип нашей памяти выходит из строя, но не навсегда же. Мы же с вами пока еще не только составленные из биохимических чипов механизмы, мы все еще люди.
... Мы с Сашей никогда не знакомились. У меня, бывшего когда-то врачом, такое впечатление, что кое-кому для того, чтобы знать друг друга, совершенно незачем знакомиться: они прекрасно знают друг друга задолго до первой встречи. А, встретившись, они, не произнося ни слова, одними глазами восклицают: Господи, да где же ты все это время был? (Или - была)
Ей было года три, а мне, соответственно, лет одиннадцать, когда она играла в песочнице, ее мама болтала с другой мамой, а я сидел вон на той скамейке и читал какого-то майн-рида или жюль-верна, что было очень на меня похоже, и она потеряла в песке формочку, при помощи которой дети лепят "пасочки". Ребенок скривил губки и молча плакал, а мама даже не замечала этой ужасной трагедии. Я же сразу догадался, где закопалась эта штучка и, подойдя, выковырнул ее из песка. Саша решила, что я собираюсь забрать эту вещь себе и подняла такой крик, что обе женщины, прервав беседу, подбежали с еще большим воплем: "Что этот обормот тебе сделал?"
- Ты что, с ума сошел? Зачем ты трогаешь ребенка? Больше делать нечего? Вот, сейчас ты у меня схватишь, - посыпалось на меня, а я только протянул ее маме формочку и вернулся на свою скамью.
Удивительно, какими четкими бывают такие абсолютно не стоящие на первый взгляд записи.
Была ли эта встреча первой, но сегодня могу сказать, что мы всегда знали друг друга и на улице выделяли из толпы не нужных и не интересных нам людей. Мы по какой-то причине были нужны друг другу.
Саша была очень красивым ребенком, чего никак нельзя сказать обо мне. Ну, вам знаком этот специфически семитский профиль, который так любили шаржировать и широко тиражировать в гитлеровской Германии. Он так часто встречается у армян и персов, что науке пришлось тщательно изучить это явление, и было доказано, что именно у евреев он случается гораздо реже, чем у, например, у арийцев. По причине хронического невезения мне он достался от бабы Хаи, хотя ее можно заподозрить в чем угодно, кроме принадлежности к арийской расе или антисемитизме. Впрочем, что касается науки, то я не очень-то слежу за публикациями на тему о физиогномистике, так что этот вывод мог быть уже много раз пересмотрен и опровергнут, не правда ли?
Мы с Сашей по непонятной мне причине были нужны друг другу. Однажды - ей было тогда лет пять или шесть - мы встретились в Гастрономе. В том самом, который теперь называется "Чипфудом". Она подошла ко мне и сказала:
- Купи мне что-нибудь вкусное.
Мне тогда тетя Рита дала трешку, чтобы кое-что купить для дома. Она не то, чтобы вела наше хозяйство, но время от времени приходила и со словами "Ох, уж эти мне мужчины" наводила порядок.
Я даже не спросил у Саши, что именно она хочет, чтобы я ей купил, а просто подошел к прилавку кондитерских товаров, попросил сто грамм раковых шеек и протянул ей, но подбежала ее мама, которая все это время стояла в очереди в другой отдел, и, вырвав из рук Саши кулек, бросила его мне.
- Зачем ты это сделал? Ей нельзя конфет. И вообще, что тебе нужно от Саши? Я должна поговорить с твоей мамой.
Конфеты рассыпались по полу, и я стал их собирать, а Саша сказала:
- Терпеть не могу раковых шеек.
Мне же ничего не оставалось, как возразить, что моя мама, вообще-то живет в Ленинграде, и туда придется ехать поездом. Я отошел к отделу бакалейных товаров, а, оглянувшись, увидел, как Сашина мама строго, с помощью указательного пальца воспитывала дочь.
5.
На протяжении двух лет мы с Сашей учились в одной школе, она в первом и втором, а я в девятом и десятом классах.
Я был уже, считайте, взрослым парнем, и у меня была подруга, моя однокласница с довольно таки, если не смешным, то претенциозным именем Матильда. В классе ее называли Мати и вся мужская часть класса при ее появлении поворачивала головы в ее сторону. Сегодня все изменилось и общество с сочувствием и пониманием относится к открытым проявлениям сексуальности подростков. Лет сорок тому назад сказали бы, что общество распоясалось и встало на пагубный путь. Не знаю, что хуже, тем более, что природа сексуального становления сейчас такая же, как прежде, и в современной компании грудь, бедра и плечи этой девчонки играли бы такую же роль катализатора гормонов, как сорок лет назад.
Добро бы при этом она была еще хороша собой, так этого я бы о ней не сказал. Это был особый тип шестнадцатилетней, еще недоразвитой , но уже готовой к боям за свое место в жизни самки, абсолютно свободной от предрассудков и заблуждений тех наивных биксочек, как их тогда называли, которые так мечтали о том, чтобы, укоротив юбочки, продемонстрировать как раз самое некрасивое, чем по ошибке наделена женщина - коленки. Или ловко покачивать шариками ягодиц и грудей в рассчете на то, что эти маневры способны вызвать еще что-нибуть, кроме отвращения. Если у этой малолетней сучки и были женские качества, то сворее те, которых так часто недостает мужчинам. Например, мне. Теперь уже нечего стесняться, и я могу сказать прямо. В частности, если Мати по причинам, известным только разве что психоаналитикам и квартирным ворам, понадобился именно я, то она меня получила, а я - чего еще можно было ожидать от неуклюжего, неспортивного и?.. Ну что вам сказать? Вам никогда не случалось наблюдать за поведением вороны, которой очень хочется заполучить кусочек чего-то там такого, что заполучил кот, и в эту минуту, наклонив голову, грызет в углу двора, внимательно следя за каждым шагом непредсказуемой птицы? Потрясающее, я вам скажу зрелище. Она приплясывает в сторонке на таком расстоянии, чтобы успеть, в случае чего, взлететь, а он надеется на то, что ворона оплошает. Так вот я был в роли вороны, а она кошкой, готовой пожертвовать тем, к чему эта дурочка стремилась, чтобы заполучить то, чего добивалась она сама.
И таки добилась. И это случилось на том же месте и на той же скамейке. То есть, может быть скамейку уже давно заменили, но по виду не скажешь: такие же ржавые заклепки, и одной планки на самом нужном месте не хватает.
Это произошло сорок четыре года тому назад. Почему память так бережно хранит такие вещи?
6.
Я понимаю, что рискую быть заподозренным в педофилии или еще какой-либо мерзости, каковой всегда можно ожидать от людей с грязными мыслями, но, сколько помню нас обоих, а помню я себя неотделимо от Саши со дня сотворения Всевышним Адама, мы, никогда не общаясь, всегда выделяли друг друга из толпы безразличных нам других людей. В основном, на улице - где же еще? Много лет спустя она рассказала мне, что чувствовала мое присутствие где-то поблизости, даже если меня не было видно. Это не случилось однажды, а так настойчиво повторялось из раза в раз, что не удивляло, а со мной происходило то же самое, и интересно, как мы смотрелись со стороны, двое ненормальных, вертящих головами посреди улицы, магазина или парка в поисках - чего?
Однажды мама спросила у нее:
- Что ты ищешь?
- Ворону, - ответила она. Возможно я тоже напоминал ей своим видом ворону.
- Ворону? - удивилась мама. - Сама ты ворона, - но Саша объяснила, что как раз она вовсе не ворона.
Впервые мы соприкоснулись - нет, не физически, не телами, а то вы еще подумаете... - когда она была уже в пятом или шестом классе, а я давно уже учился в мединституте. Она шла из школы и на ней был ранец.
- Даня! - окликнула она меня, хотя меня незачем было окликать, я стоял перед нею, но она громко назвала мое имя.
- Да? Ты что-то хотела сказать?
- Реши мне задачку. Пожалуйста.
- Домашнее задание?
- А что же еще? Если бы ты только знал, как я не люблю...
Честно говоря, я тоже не очень, но я был из тех, кто в школе или институте учит все подряд, не отделяя интересное от неинтересного, а желательное от нежелательного, и у меня были "пятерки" по всем предметам, даже по физкультуре, которую я, единственную, действительно, не терпел.
Вход в парк был рядом. Вообще, эти аляповато и небрежно украшенные всевозможными советско-политичесими глупостями ворота, кажется, постоянно проходя мимо меня, останавливались и, криво усмехаясь перекошенным серпимолотом, замечали, что, в принципе, больше идти некуда.
Я тогда был чуть ли ни уверен, что во всем мире парки имени Горького, не только в СССР. Если бы я тогда слетал в Нью-Йорк, то не удивился бы, узнав, что Сентрал-парк тоже носит имя Горького. И Тюильрийский в Париже - тоже. Тогда, в шестидесятые годы, у меня были основания так думать.
Мы присели, я быстро справился с ее математикой и посмотрел на свою ученицу.
Я уверен, что никогда и нигде, ни в жизни, ни на полотне, ни на экране я не видел ничего более лучезарного, чем ее лицо. И не ждите, что я вам его опишу, потому что это не то лицо, которое литературными средствами можно, как пазл, сложить из слов, как из причудливых кусочков синтетического картона.
Наверное, так же чувствует себя младенец, которому вот так же лучезарно в утробе матери, и он чувствует, что вот-вот его ожидает реальность того мира, для жизни в котором он сотворен.
- Спасибо. Ты меня спас. Я бы ни за что с этим не справилась.
Ни о чем не думая, я только смотрел ей вслед, а она, прежде чем скрыться за воротами, несколько раз оглянулась.
7.
Я учился в мединституте. Не учиться в ВУЗе противоречило бы национальной традиции, а медицина была традицией семьи по отцовской линии. Если отец отца был хирургом, а сам он, так вообще подполковником и четыре года войны провел, стоя за операционным столом, на фронтах, то что оставалось мне? Он так и сказал: "Хирургия - это наследственное". Не удивлюсь, если завтра откроют хирургический ген. Или проктологический. И одно проктологическое поколение за другим будет работать в одном и том же месте. К счастью, в институте работал папин приятель, профессор по части ковыряния скальпелем в желудке, так он по секрету и по дружески объяснил мне, в каком смысле мои руки подвешены не с той стороны, чтобы кромсать внутренности живых людей. Не дальше мертвецкой, сказал он, и я остановился на общей медицине, которую в России называют "терапией".
Отец был стоящим человеком и, в отличие от меня, цельной натурой. Такие однажды, чуть ли ни в материнской утробе, взявшись за дело, не отрываются от него до самого конца. А у финиша они никогда не жалеют о бесцельно прожитых моментах и не говорят, что надо было жить иначе. Его жизнь была, как стакан отличного коньяка. Что о нем скажешь? Отличный коньяк! Проведя последнююю операцию по удалению не помню чего, он плохо себя почувствовал, слег и неделю спустя умер от обширного инфаркта миокарда. Ему шел шестьдесят первый год. Если бы я захотел написать о нем, то мне к этому абзацу практически нечего было бы добавить. Не в упрек ему, так как такова участь цельных натур. Они делают свое дело, а все остальное - не важно. Когда от него ушла жена, это выглядело так, как будто он этого не заметил. Она ушла к другому мужчине, а он - на работу. А я - в школу. Каждый - в своем направлении. Все буднично, спокойно и по-деловому. Тут же, помню, пришла тетя Рита и начала нас опекать. Как будто она только этого и ждала.
Когда папа умер, я спросил тетю Риту:
- Скажи честно, ты его любила?
- А ты встречал человека, который бы его не любил? Таких, как твой отец любят все сразу и поэтому в частности - никто. Ты думаешь, твоя мама его не любила? Любила, конечно, но...
- Что - но?
- Как ты думаешь, почему Елена убежала с Парисом? Менелай был ей плохим мужем? Царь. Благородный воин. Вся Греция его любила. А красавица жена - нет, и удрала в Трою с башибузуком Парисом. Как твоя мама в Ленинград. Твой папа от царя Менелая отличался тем, что у него в этот день была ответственная операция, и на то, чтобы собирать войско для отвоевания жены у него просто не было времени. Если бы Менелай был не царем, а хирургом, то занимался бы делом, и Троянская война не состоялась бы.
Точно. Троянская война не состоялась бы, и Гомеру не о чем было бы написать, а если бы занялся сочинительтвом, то насочинял бы нам историй болезней Менелаевых пациентов.
Вполне возможно, что, расскажи тетя Рита историю того, как она любила дядю Мотю и моего папу тоже, одновременно, то я написал бы о них отдельную повесть, но эта тема была не для нее. Помню только, что, когда я прилагал неимоверные усилия, чтобы уговорить ее перехать со мной на ПМЖ в Израиль, то она даже отказывалась понимать, о чем я говорю. И дело было не только в русской филологии, Достоевском и Салтыкове-Щедрине.
- А как же могилы?... - сказала она, и это было первым упоминанием о мертвецах, которые управляют нами и держат нас за полы наших одежд, как и мы со временем тоже будем...
Впрочем, об этом подумаем в другой раз.
8.
Папа был серьезным хирургом с именем и поэтому время от времени уезжал то в Киев, то в Москву, то в другие города, и его можно понять: цельные натуры, вроде него, всегда нарасхват. Тетя Рита всякий раз собирала его в дорогу, хотя собирать ей особенно было нечего: зубная щетка, сменная рубашка да пара белья, а все остальное - бумаги и рентгеновские снимки, которые он собирал сам. Нужно было постараться не забыть напомнить, чего он не должен был забыть кроме этого. В том числе те очки, которые для чтения, и тот билет который на поезд. Однажды он чуть не забыл зубной протез, без которого не состоялась бы лекция на его симпозиуме.
Когда он уезжал начиналась наша с Мати тайная жизнь.
Теперь, когда я вступаю в полосу жизни, в которой сладкие и горькие воспоминания так отделены от настоящего, что о своем прошлом можно рассказывать так, как если бы это была жизнь другого человека или как если бы ничего этого не было, а я сам от нечего делать все придумал. Я вспоминаю, как где-то услышал или прочел (В советских кинофильмах об ЭТОМ вообще до такой степени не было речи, как будто люди зачинались внутривенно) выражение "заниматься любовью", и оно мне очень понравилось. Правда, я в первый момент как-то даже не связал это выражение с тем, чем мы с Мати занимались, когда оставались одни.
Описывать не стану, так как "Кама сутру" вы все уже изучили, но дело в том, что мы с Мати в тот период с великим столпом индуистской духовности еще знакомы не были, и всю гамму сексуальных спортивно-ритуальных па эта девчонка придумала сама. Что касается меня, то временами я не очень хорошо понимал, при чем тут я, и какова моя роль в этом красочном - надо отдать ей должное - спектакле. Если честно, то для меня это было едва ли не самым замечательным открытием юности. Это было чудесно. Но чтобы это было "занятием любовью", так этого я тогда не понимал, и сейчас это до меня тоже не доходит.
Догадываюсь, что я был как раз тем, кто был ей нужен, а именно, чистым холстом на подрамнике, чтобы писать и вновь переписывать свои эротические картины. Сексуально развитая натура ей для этого могла бы не подойти, и она, мысленно ловя скромным разрезиком своего платья перепуганные взгляды своих юных поклонников, инстиктивно уцепилась именно за мой вгляд, хотя именно он был наименее нескромным. Наверняка.
Тетя Рита неизменно заботилась о том, что я съел на завтрак, какую майку надел на урок физкультуры и кто меня посещает в отсутствие папы, но чтобы грубо, что называется, грязными руками - нет, этого она себе никогда не позволяла. Как филолог и литературовед, она могла поразглагольствовать на тему о любви, которая может быть чистой, грязной, грубой, нежной, плотской и платонической. С упором на платоническую.
- А при чем тут философ Платон?
Она мне как-то ответила и объяснила, но при этом добавила от себя, что любовь, это всегда нечто прямо противоположное тому, что ты о ней думал до момента, когда обнаружил, что полюбил.
9.
У причала постукивали друг о друга прогулочные лодки, и сильно постаревшие за последние тридцать лет деревья шелестели о чем-то ветвями, наблюдая за тем, как эти двое не найдут, что сказать друг другу, хотя до этого столько раз по ночам придумывали себе на этот фантастический случай небольшие, очень убедительные монологи и ответы на предполагаемые вопросы, но такие, чтобы запомнились и на следующие тридцать лет.
Ее глаза выглядели чуть более утомленными, уголки губ чуть-чуть приспущенными, а ладони пытались спрятать друг друга и теснились у груди, как те лодки, что у причала.
- Ты нисколько не изменилась, - соврал я, а она всмотрелась внимательно в мое лицо и сказала то же самое, сделав вид, что не заметила ни седины, ни других следов усталости.
10.
Ей было лет восемнадцать, и она училась в финансово-экономическом, а я работал в районной поликлинике.
Мы встретились возле сберкассы, откуда она, выходя, едва не наткнулась на меня.
- А? Ну, да. Мама послала оплатить счета за воду, за свет... ну, ты знаешь.
- Говорят, ты уже студентка.
- Да, учусь.
- И теперь ты сама решаешь свои задачки.
- Ты такие не решил бы.
- Еще бы!
- Я хочу мороженого.
- Конечно.
Мы зашли в "Снежинку", где нам принесли полные вазочки "Ассорти", и можно было медленно облизывать пустые ложечки и смотреть на то, как оседает разноцветная масса, и тянуть время, вместо того, чтобы прямо сказать друг другу, что мы оба хотим вечно продолжать эту тягомотину, и уж лучше так, чем никак.
- Саша, ты очень красивая, - кажется, сказал я. Или что-то в этом роде, хотя имел в виду, что вот, ты такая красивая, а я тебе совсем не пара, и еще хорошо, что мы раз в год встречаемся и, за неимением задач по алгебре, едим мороженое.
- Ты живешь один?
- Конечно, один. С кем же мне еще жить. Один, конечно. Тетя Рита приходит. Ну, там Мишка, другие ребята.
- И у тебя даже нет подруги?
Кого она имела в виду? Мати, что ли? Но разве Мати могла быть подругой? Мати приходила и сразу раздевалась. В известном смысле очень удобно. У нее было смуглое тело, и полусвет осыпал его мигающими бликами. Эта девушка никогда, ни на что не тратила времени впустую. Никогда не задавала вопросов и не была готова на них отвечать.
Можно мне принять душ? Где у тебя чистые полотенца? Не возражаешь, если я почищу зубы твоей щеткой? - все эти и другие, подобные, вопросы мог задать кто угодно, но не Мати. Мати не спрашивала, а делала, действовала, брала. Включая меня самого. Однажды я сказал:
- На Западе, я читал, в сексмагах продают надувных женщин. Резиновых. Интересно, а надувных мужчин там тоже продают?
- В нашей стране в таких нет надобности, - ответила она, как будто отбивая шпагой мой неуместный выпад. - В нашей стране женщины надувают живых мужчин, а не резиновых.
- Я хотел сказать...
- Я поняла. Давай еще раз, и я пошла.
Хорошо, еще раз. Можно подумать, что я против.
Кстати, это случалось не часто. Правда, всякий раз кстати, как бы освобождая меня от мыслей о других женщинах. По деловому и без заморочек, на которые так горазды женщины, большинство из них.
Я подумывал о том, что, кроме меня, у нее могли быть и другие. Вроде меня. В смысле - надувные. Тем более, я не мог считать ее своей подругой.
- Сколько тебе лет? - спросила Саша.
- Как всегда, на восемь больше, чем тебе. Со времени нашего знакомства эта арифметика осталась той же.
- Точно, - согласилась она. - А разве мы когда-нибудь знакомились?
И правда, мы ни разу не знакомились. Скорей всего, мы вовсе и не знакомы. Я ничего не знаю о ней, а она обо мне.
Так я подумал и предложил:
- Давай познакомимся. Если хочешь.
Это было поводом взять ее руку в свою ладонь и не отпускать, не замечая того, что мороженое становилось совсем жидким, а ее ладонь была особенной, и я пил с нее недозволенный эликсир, и он наполнял мою ладонь, и растекался по мне, и я ничего не сказал, и не спросил, и вышло так, что мы и на этот раз тоже не познакомились.
- Почему ты сразу не сказал, что любишь меня? - спросила Саша, но не тогда, а сейчас, когда они сидели на скамейке и, глядя на пруд и лодки у причала, выясняли то, что никому и никогда не стоит выяснять.
- Почему я не сказал? Не знаю, почему я не сказал. Но ведь ты же это сразу сама поняла.
- Я это понимала, когда была еще совсем маленькой.
Честно говоря, я это понял гораздо позже, когда Саше было уже не меньше шестнадцати, и она начала являться мне во сне. Всякий раз она была в легком хитоне из большой тетиной книги об античной мифологии, совсем прозрачном, так что видно было ее всю, и ее пронизывал свет, и даже во сне, а может быть, именно потому, что во сне, приблизиться не было никакой возможности. И для мыслей о том, что у нас принято называть любовью, не оставалось места, так все было заполнено оранжевым светом.
Вообще-то мне не снятся цветные сны. Только с приходом в них Саши, проходя сквозь нее, свет моих снов начал разделяться на составные части, как будто у меня, как у того охотника из школьного учебника физики вдруг появлялось желание узнать, где же все-таки сидит этот фиолетовый фазан.
12.
Всякое словестное описание события способно лишь предложить основные ориентиры, помогая слушателю или читателю самому сконструировать в своем воображении то, как это выглядело или происходило, а есть вещи, которые словами и вовсе описать невозможно. Звуки, запахи...
Однажды тетя Рита, которая была доктором филологии и литературоведения, попыталась описать мне вкус румяной корочки на хале, которую в ее доме - это было еще до революции - в канун субботы доставали из под специальной салфетки, и как при этом звучал голос не моего, а еще ее дедушки, которому - только ему - было дано специфическое право произнесения подобающей молитвы.
Мы с тетей потом смеялись, а она, насмеявшись, почему-то заплакала. Это теперь я такой умный и понимаю, что при этом произошло. А вы поняли или мое описание оказалось таким же беспомощным, как огромное большинство других словесных описаний?
Это длинное вступление - для того, чтобы ответить на ваш вопрос, почему в моем рассказе за десятой главой следует двенадцатая.
На самом деле одинадцатая тоже была, но я сделал ей "del" - компьютерное харакири. По вышеописанной уважительной причине. А нумерацию сохранил, чтобы вы знали, что такая глава была, но ее убрали с harddisk"a. Вполне достаточно того, что ее содержание хранится в памяти моего сердца. А вам туда не надо.
Кама сутры в 11-ой главе не было, так что вы ничего не потеряли.
Потом, после того, что это произошло, мы с Сашей очень долго молчали. Дело в том, что акт говорения производится - объясняю, как бывший врач - посредством проталкивания сгустков отравленного неумными мыслями воздуха между вибрирующими голосовыми связками, а у нас в легочных и головных полушариях не было ни мыслей, ни воздуха, а связки были временно отключены.
Мы после этого захотели никогда не расставаться, а получалось наоборот, что встречались довольно таки редко.
Вот, собственно, и все, что я могу вам об этом сообщить, а остальное спрятано так глубоко, что обычно я стараюсь этого не доставать, чтобы холестеролом не забивать свои стареющие сосуды.
Было еще кое-что. Я бы сказал: другая сюжетная линия.
В это время через узкую брешь, пробитую в Железном занавесе сочился ручей бегущих из страны.
- Не правда! - крикнула мне через стол тетя Рита и так стукнула кулачком, что вазочка с тощими цветочками опрокинулась, залив мне брюки и носки.
- Что значит "не правда", если я сказал, что решил уехать.
- Нет! - сказала тетя Рита.
- И ты тоже со мной поедешь.
- Никуда я не поеду, а в ОВИРе скажу, что ты врешь, и никаких родственников у тебя в Израиле нет. У нашей семьи никогда не было родственников за границей. Иначе дядя Моня не был бы секретарем парторганизации.
- Ни в какой ОВИР ты не на меня не настучишь.
- Это еще почему? - вкочила она со стула, всей фигуркой изображая худосочный вопросительный знак.
- Потому что ты не стукачка.
- А вот и стукачка...
Мы оба засмеялись, потому что тетя Рита стукачкой не была, но она спокойно объяснила, что от могил не уезжают.
- От каких еще могил? Что ты говоришь?
- Тебе перечислить все могилы, за которыми мы с тобой ухаживаем? Включая дядю Моню и твоего отца? Тебе всех перечислить? Поименный список составить? Тех, что за Казацким шляхом, в братской могиле, тоже всех включить в список? Или они по другому реестру твоей души проходят? Они тут! Ты не можешь, только потому, что моча ударила в твою глупую голову, бросить их всех и уехать. Они тут.
Она ткунула тонким пальчиком в персидский узор на вытертом до основы ковре и шлепнулась на стул.
- Почему ты так решил? Тебе плохо живется? Работа? - есть. Квартира? - есть. Красавица-невеста? - тоже есть. Ну, какого рожна тебе надо в Израиле?
- Там, - я показал на ковер, как будто это уже были не персидские, вытертые временем и миллионами шагов какашки, а камни Иерусалима. - Там разве не кости предков?
- Ой, я тебя умоляю! О каких предках ты говоришь?
Разговор, как все подобные разговоры, был не единственным. О том, чтобы ехать вместе, не могло быть и речи, но и меня отпускать она тоже не хотела.
- А как же я?
- Ты права. Так поедем вместе. И Саша тоже.
- Нох а мул, - сказала она на идыш, хотя прежде я от нее таких слов никогда не слышал.
Саша тоже не была котова к таким кульбитам.
- Даня, о чем ты говоришь? Ты хочешь чтобы я бросила родителей, друзей, институт и поехала с тобой в эту глушь, откуда нет возврата? К тому же Израиль еврейская страна. Я же не еврейка.
- Живу же я в русской стране. Хотя я и не русский.
- Какой же ты не русский? Это все сионистские выдумки.
- Скажи, Саша, ты никогда не страдаешь от клаустрофобии?
- Что? О чем ты говоришь. В самой большой в мире стране - клаустрофобия? А в Израиле у тебя клаустрофобии не будет?
- Дело не в пространствах. Как можно жить в стране, где граница на замке, рты на замке, книги под замком - сплошные замки.
- А в Израиле будет иначе?
- В Израиле, если тебе не понравится, выездной визы не существует.
13.
- Ты женат? - опять, как тридцать лет назад спросила Саша, и я оглянулся, не увижу ли между покосившимися столбами ворот, на противоположной стороне улицы, вывеску "Снежинка", но ее там не было.
- Уже нет. Я давно один. Но у меня есть сын и внучек. Витя.