Горящий лес

ГОРЯЩИЙ ЛЕС

Повесть

- Туалеты в этом городе, надо вам сказать, - пальчики оближешь! - сказал полный мужчина, снял зеленый, спортивного покроя картузик и оглянулся по сторонам, ожидая реакции компании туристов, рассевшихся в белых, пластмассовых креслицах на просторной терассе.

В каждой случайно сколоченной группе туристов непременно оказывается один, берущий на себя обязанности своего рода экскурсионного тамады. Наш толстячок был не лучше и не хуже других. Убедившись в том, что все, кроме одного, благодарно хохотнули, он поставил свое кресло возле того, кто остался не расхохоченным и участливо спросил:

-- Вы неважно себя чувствуете?

-- Нет, спасибо. Я в порядке, - ответил господин в соломенной шляпе и светозащитных очках, похожий на шпиона, но не шпион.

-- Извините. Мне показалось...

-- Давайте помолчим, - предложила соломенная шляпа, показав рукой в сторону горизонта.

Толстяк удивленно посмотрел в ту же сторону, явно не понимая, что интересного этот тип находит в открывшейся панораме. Ну, да, равнина, а слева, за речкой, лиственный лес, а там вон золотистое поле и возле речки зеленый луг. Нет, конечно же, красиво, но это же не предлог, чтобы отказать себе в удовольствии поболтать под кофеек с коньячком и сигареткой. "Скучная компания", подумал тамада и развернул газету на местном языке, но зато со множеством цветных иллюстраций. Допив кофе, он опустил двойной подбородок на тройную грудь и не очень противно засопел.

Общественные весельчаки-затейники зачастую существуют ради чувства облегчения, которые все испытывают, когда они замолкают.

Между тем у мужчины в соломеной шляпе и солнцезащитных очках вид был и правда нездоровый. Он весь напрягся, вглядываясь во что-то невидимое другим. Так не разглядывают пасторальные пейзажи. Его лицо оставалось неподвижным, а зрачки шарили, высматривая что-то по ту сторону реки, хотя там был просто лес, и ничего особенного, и Солнце приближалось к горизонту, обещая теплый и тихий вечер.

-- Я вижу, вам и в самом деле нехорошо, - сказала молодая женщина, отрывая модные джинсы от белого креслица.

Она подошла к человеку в шляпе и наклонилась к нему.

-- Вам нехорошо, я же вижу. Скажите мне, я врач. Вас, кажется, зовут Владимиром Евгеньевичем?

-- Ничего, ничего, - проговорил он, с трудом оторвал руку от поручня кресла и знаком попросил ее отойти в сторону. - Еще минутку.

-- Что - еще минутку? - спросила она, отодвигаясь.

Мужчина еще некоторое время вглядывался, не понятно во что, после чего расслабился и нерешительно улыбнулся людям, с беспокойством смотревшим на него.

-- Не волнуйтесь. Уже все впорядке.

-- Однако же с вами что-то произошло. Вы уверены, что не нуждаетесь... - попробовала настоять дама в джинсах.

-- Нет, спасибо. Ничего не нужно.

-- Вы что-то там увидели? - продолжала спрашивать дама. - Там (Она показала на лес) что-то произошло?

-- Да, очень многое.

-- Что? Когда? Только что?

-- Нет, лет триста тому назад.

Наступила та тягостная тишина, которая, как правило, наступает, если происходит что-нибудь непонятное или кто-нибудь позволил себе бестактность. Мужчина снял светозащитные очки - тем более что Солнце уже устраивалось на ночлег - и оказалось, что у него серые, почти голубые и очень доброжелательные глаза и улыбка вполне нормального туриста.

-- Не настаивайте. Это не так просто объяснить. Нет, нет, это не секрет. И какие тут могут быть секреты, если события происходили лет триста тому назад. Точно я не знаю, но по всему видно, что это было примерно лет триста тому назад, а поскольку это было так давно, то - полсотней лет раньше или полсотней позже - какая, в сущности, разница?

-- Но вы это наблюдали только что, - резонно заметил мужчина в бежевом пиджаке.

-- Да, и не думайте, что я в состоянии объяснить это явление.

-- Вы паранормальный? - спросила блондинка, видимо жена или подруга бежевого пиджака, и, распахнув блюдца светло-оранжевых глаз, осторожно указательными пальцами поправила ненастоящие ресницы.

-- Вероятно так, - сказал Владимир Евгеньевич грустно - Мне очень жаль. Я кое-что читал об этом. Наука, как всегда, отрицает очевидное, а псевдонауки не внушают доверия. Некоторые говорят об эффекте магнитной ленты, но это не более, чем образ и попытка заменить понимание механизма явления сравнением с чем-то другим, понятным. Похоже на то, что трагические события и глубокие переживания оставляют следы, которые остаются навсегда, а некоторые люди иногда способны эти записи увидеть. Как будто вон там экран, и на него проецируется фильм.

-- Но на чем эти следы? Что играет роль магнитной пленки? - спросил кто-то.

-- Если бы не знал только я, то можно было бы спросить специалистов, прочесть серьезные статьи, но никто толком не может этого обяснить. Многие видели это на местах жестоких сражений, массовых казней. Скептики считают это психозами тех, кто, как я, это видел и рассказал другим. Но мой вопрос: если это психоз, то почему он у меня бывает именно на этом месте и нигде больше?

-- В самом деле, почему именно здесь? Вы здесь, как мы поняли, не впервые? - спросил бежевый пиджак.

-- Да, за последние пятнадцать лет я в седьмой раз посещаю эту терассу, в седьмой раз любуюсь этой долиной и в седьмой раз, примерно в это время, под вечер, вижу ЭТО.

-- Может быть вас с этим местом что-то связывает? Какие-то личные воспоминания? - предположил толстяк, который, оказывается, давно проснулся и понял, что время не для шуток.

-- Не то, чтобы личные, но в этой долине триста лет тому назад жили мои еврейские предки. Сама долина, если вам это интересно... Вам это интересно?

Ну, конечно, он столько раз слышал насмешливые замечания скептиков, что ему не хотелось опять попасть под их обстрел.

-- Да, пожалуйста, мы слушаем... Ну, конечно,.. О чем вы спрашиваете?... - посыпалось со всех сторон.

-- Ну, ладно, попробую, - согласился этот странный человек и, протянув руку в сторону заката, сказал: Вся эта долина, по крайней мере то, что видно отсюда было имением древнего рода графов дель Боске, которые пришли сюда Бог весть когда, судя по имени, с Пиренейского полуострова. Что касается моих предков, то они переселились в эти места из Аусбурга или Баварии в страшные годы Крестовых походов, когда их преследовали, грабили и убивали...

-- А почему? - спросил кто-то из непримечательных, которого за спинами других почти не было видно. Причем, он сделал это таким тоном, как будто выступал от имени всех, хотя никто его об этом и не просил, и снова втянул голову, как это, заметив опасность, делает черепаха.

Наступила неловкая тишина той степени неловкости, которая возникает, если кто-нибудь что-нибудь - как бы сказать? - некстати...

-- Мы слышим этот вопрос уже сотни лет, а толкового ответа не получили ни разу, - сказал Владимир Евгеньевич. - Почему вы спрашиваете меня? Разве я кого-нибудь убил или ограбил? Или выселил из квартиры? Или организовал Крестовый поход?

-- Не обращайте внимания, - выступила дама, слегка приподняв туго обтягивающие ее идеальные округлости над безукоризненной белизной кресла. - Рассказывайте. Нам очень интересно. А кому не интересно... - Она показала рукой в сторону ярко освещенного отеля. - И просьба ко всем: не задавать вопросов. Вы же видите, что это его сбивает. Мы слушаем.

-- Во всяком случае, по какой бы причине моих предков не выгнали из Аусбурга или Баварии, но многие из них еще помнили тот старо-испанский, на котором говорили предки графов дель Боске. Этим можно, по крайней мере, попытаться объяснить, почему тогдашний глава династии Игнасио дель Боске их пригласил и выделил где-то вон там участок земли, где они и поселились. Но были и более серьезные причины, я думаю - экономического характера.

"Между этим Игнасио и другим, которого тоже звали Игнасио, прошли века, и не ждите от меня особых подробностей: я их не знаю, но из того, что я понял, можно заключить, что между вторым Игнасио и его сыном Левоном возникла такая ссора, что Левон умчался в Париж, двадцать лет не виделся с отцом, там, во Франции, женился и вернулся, когда получил известие о смерти своего родителя.

Дорожная кибитка графа дель Боске и графини Жюльены не катилась, как это обычно принято у кибиток, а с трудом и скрипом, как старая карга, тащилась по дороге, причем в те давние времена, большинство европейских дорог были специально приспособлены для пыток, вроде тех, что инквизиторы время от времени прописывали заболевшим колдовскими хворями поселянам и поселянкам. Почему этому издевательству была подвергнута графская и далекая от колдовских экзерсисов чета объяснялось необходимостью войти в права наследства и в управление этим чертовым имением вместе с проживающим в нем варварским собранием трудно управляемых холопов и холопок. Настроение графа и графини было адекватным обстоятельствам, а тут еще полил дождь, после чего им стало совсем весело. К счастью, по словам возницы, до графского дома оставалось... трудно сказать ни точно, ни приблизительно, так как возница не только часов и минут, но не очень четко отличал даже ночь ото дня. "Скоро, очень скоро", отвечал он лакею, а графиню Жюльену коробили ужасные звуки этого жуткого языка. Она, вообще, была убеждена, что люди говорят не по-французски вследствие испорченности и отсутствия элементарной культуры. Или ей на зло.Ее мир делился на две неравные части: Париж (большая часть) и где-то там - остальная "province".

-- Эй, ты! - кричал ему с подножки экипажа прозванный в Париже Жаком лакей. - Ты не мог бы ехать побыстрей?

У Жака получалось довольно плохо, так как его самого привезли во Францию ребенком, и он не очень-то помнил слова родного языка. Единственные слова, которые он твердо заучил, были не для хорошо отполированных ушек графини, которая их тоже почему-то понимала.

-- Поспеем, - отвечал возница из глубины своего овчиного чего-то, чему у портных парижского предместья не нашлось бы названия. Шел апрель, и было не слишком, по местным понятиям, "зимно".

Дождь лил уже не как из ведра, а как из пожарного брандспойта, если бы таковые имелись в те времена недоразвитой пожарной технологии. Путешествие значительно замедлилось, дорога превратилась в "марэ", а кибитка в колымагу, вроде той, на которой полвека спустя королеву Антуанетту повезут на Пляс де ля Грэв, в руки величайшего палача всех времен и народов. По всему поэтому, когда экипаж, громко скрипнув, лег на бок, а одно из колес вместе с половинкой оси осталось торчать из прожорливойой рытвины, то все, кроме возницы и четверки лошадей, очень огорчились, но никто, включая лошадей, не удивился. Графиня завизжала, как кухарка, которой конюх задрал юбку, граф выкрикнул французское "вантр-сен-гри" и схватился за шпагу, у лакея от напряжения на его аристократических кюлотах лопнула подвязка и кюлоты спустились к коленям, а до ушей перемазанный возница сказал: "Приехали!", и был почти прав, потому что до графского дома оставалось меньше половины лье. Все были в грязи и насквозь промокли.

Граф дель Боске, выкарабкавшись из экипажа через дверцу, ставшую вследствие крушения крышей, с невероятным трудом выволок на дождь упиравшуюся и визжавшую графиню, стал во весь рост и осмотрел поле битвы и позорного поражения. В стороне от дороги, на бугорке, завернутый во что-то черное стоял странный человек. Лица, естественно, не было видно, и только из глубины того, во что все это было укутано, торчала борода.

-- А гутн тог! - сказало это существо и добавило: Бьенвенидо!

-- Парле-ву франсе? - спросила графиня и чуть не свалилась в грязь.

-- Бьен сюр, - ответило чучело и утвердительно кивнуло головой.

-- Это жид, - объяснил возница и впервые за всю дорогу улыбнулся.

-- Я, - перешел на местное наречие человек, - пришел вас встретить. От имени общины. Это же надо такому случиться! Давайте, мадам, я вам помогу. Ах, какое несчастье! Господин граф, сеньёр! Разрешите выразить. Ах, эти нынешние кучера! Да, выпряги же ты лошадей, болван. Идиот, ты этой кобыле сейчас ногу сломаешь. Шлымазл! Сразу видно, что это не твоя кобыла. Сам ты... От такого слышу... Не с кобылы начинай, а с этого мерина. Сам ты мерин, пся крев. Извините, мадам, я бы себе ни в коем случае не позволил, но...

-- Же не парль па вотр ланг, идьо! - объяснила ему графиня, причем последнее слово поняли даже лошади.

После чего этот странный живчик предложил отвести компанию до ближайшего шинка, который о-сё-сё, в смысле отсюда не видно, по причине деревьев, но это практически рядом. По дороге он представился:

-- Меня зовут Йоханан, сокращенно - Хуна. Называйте меня просто Хуна. Так меня называла моя мама. И вам тоже легко будет запомнить: Хуна. Я председатель нашего кагала. Кагал - это мы все вместе. Когда все евреи местечка вместе, то это называется кагал. А я у нас вроде старосты. И, кроме того, я еще меламед. Что такое меламед? Ну, это который детей учит Торе и грамоте.

Понимал ли он, что его никто не слушает, но говорил от смущения и неуместности всего по отношению ко всему.

Все это время шел дождь, и прекратился только в тот момент, когда вся компания уже готова была открыть дверь питейного заведения с надписью латинскими черными буквами: TAVERNA. Графиня остановилась, несколько раз прочла, и ей показалось, что в этот удаленный от цивилизации уголок тоже долетели брызги высокой культуры.

Лакей Жак следом за графом и графиней внес один из сундучков с одеждой, а другой, побольше, притащил кучер, господа, оглядевшись по сторонам, ужаснулись грязи и закопченности "таверны", после чего их отвели в полутемную кладовую, уставленную бочками и увешанную гроздьями лука и еще чего-то непонятного, и предложили переодеться в сухое.

Когда они вышли, их наконец-то встретил пан управляющий, которого звали Петро во вполне приличном парадном зипуне, перевязанном поперек грузного тела чем-то красноватого цвета и сапогах со шпорами, которые постоянно гремели, даже когда ноги стояли на месте и не шевелились. (Читатель не должен забывать, что законов физики тогда не изучали и все происходило вопреки Ньютону и прочим чудакам.)

-- Ты кто? - спросил его граф.

-- Я, ваше сиятельство, есть Петро. С позволения сказать, ваш управляющий. Простите, что не успел. Дождь - он показал на черные скрещения балок на потолке.

-- Это от тебя пришло письмо с сообщением о смерти отца.

-- Так точно, ваше сиятельство.

-- Стало быть ты грамотный.

-- Чего изволите спросить?

-- Я спрашиваю: читать-писать ты умеешь?

-- Нет, ваше сиятельство. Не умею. Это нам ни к чему. Мы больше по хозяйству.

-- Так кто же мне тогда писал?

-- Известное дело, поп наш. В смысле, ксёнз. Кроме попа у нас этим никто не занимается. А на что нам эти дела? Нет, ваша светлось, мы люди занятые. Мы этим не балуемся.

Граф посмотрел на графиню. Хорошо, что она не понимает. Бывают в жизни случаи, когда от понимания одни неприятности и расстройства. Обсохшая графиня еще не улыбалась, но уже не хмурилась.

В стороне стоял Хуна и понимающе кивал головой, не переставая при этом внимательно изучать лицо графини.

Не столько даже лицо, сколько большие, темные глаза, осторожно прощупывавшие закопченный интерьер "таверны" и замасленный передник шинкаря с локонами, торчавшими в стороны из-под круглой шапочки-ермолки. Такое впечатление, что где-то он эти глаза уже видел.

Впрочем, Хуна был негоциантом не малого для этих мест масштаба, и кто знает, где и в каких краях в толпе всевозможного люда могли промелькнуть похожие глаза в обрамлении пушистых ресниц.

Ознакомившись с делами унаследованного имения, граф осознал две вещи: первая - он в сельском хозяйстве ничего не смыслит, а управляющий не намного больше его, и вторая - с этим нужно что-то делать, иначе может случиться беда. Насколько он понял, всеми делами вплоть до своей безвременной кончины по сути управлял отец, граф Игнасио, а управляющий был на посылках и на предмет выпороть обалдуя за провинность или перепой. На то, чтобы прийти к этому заключению, графу много времени не понадобилось, а прийдя, он сел на колоду возле конюшни, подозвал к себе Петра и попытался объяснить ему, что вдвоем они эту негосию не потянут и произойдет полное банкротство.

Петро намека не понял, а хоть бы и понял - все равно в его представлении его сиятельство на то и граф, чтобы все знать и понимать, а он на то и Петро, чтобы выполнять и орать на кого надо или кнутом поперек спины. Так Бог устроил, а других вариантов не бывает.

-- Ну, ладно. Ступай в жидовский бургад и приведи мне тамошнего старосту. Хуна его зовут.

-- А нашто он вам, ваше сиятельство? Хуна нам в хозяйстве человек не нужный. У них там свое хозяйство. Им землю еще ваши деды выделили. Больше им не надо. Они там сами свое хозяйство ведут. И комерцию тоже. То есть, значит, торгуют всяким добром. Одежу, гвозди и всякое такое на зерно выменивают и на продажу отвозят. Они по нашим понятиям богато живут. Потому как хитрые дуже, и завсегда норовят мужика обдурить. Или в шинке обпоють и последнюю рубаху снимут, а потом ее ж, ту самую рубаху, на продажу привозят, на обмен, значит. Они народ хитрый. Вы бы ваше сиятельство поостереглись.

Граф слушал Петра с большим вниманием.

-- Так ты говоришь, они богатые, потому что хитрые. Понял. А скажи, пьют они много?

-- Не, ваше сиятельство. Мало. Потому как они ж не крещеные и хуже басурман. Они не только что питием, даже нашей едой брезгают. Этот Хуна не то что со мной, с вами, графом, и то за стол вместе не сядет.

-- Да ты что? Как это не сядет? А если прикажу?

-- Все одно не сядет.

-- Ну, так вот, приведи мне сюда Хуну. Я с ним поговорю. Посмотрю, сядет он со мной за стол или не сядет.

***

-- Ваше сиятельство! - воскликнул Хуна, войдя в графский кабинет и не снимая шапки. - У нас недоимок, чтоб вы нам так были здоровы, нет. Все, как ваш батюшка сказал, уплочено. И зерном, и деньгами - все, как было сказано. Я надеюсь, сеньора графиня, красавица наша, в добром здравии?

-- Вот как! - граф даже подпрыгнул на стуле. - Все говоришь, уплочено? До крошки и до грошика. А как я могу знать, что это правда? Мой отец записывал то, что ты ему сдавал?

-- Иногда он себе записывал и в этот самый ящик свои бумажки складывал. Да, записывал. Но, не всегда. Больше доверял.

-- А как проверить?

-- Так все ж записано у меня. Вот здесь. Записано, прошито и переплетено даже. Вот, смотрите. Ваш батюшка больше по моим книгам сверялся.

-- По твоим? Хороши дела! Ну, вот и я смотрю. Так тут же половину не поймешь. Это на каком языке?

-- На идыш и на гебрейш. Но иногда по-немецки.

-- А это? Вообще, сколько языков ты знаешь?

-- Это трудно сказать. От всех понемношку. Но лучше всего идыш и немецкий. Нам это для торговли надобно.

-- Вот как? Ты знаешь, я двадцать лет жил во Франции. Там тоже есть евреи, но мне они не попадались.

-- Я там был.

-- Где? Во Франции?

-- Ну, да. У меня там родственник есть. В Тулузе. У меня с ним дела.

-- Вишь каков! Ну, хорошо. Я позвал тебя не из-за оброка. Хочу тебе должность предложить. Как ты смотришь на то, чтобы стать управляющим всего имения?

Хуна не ответил. Он стоял, сгорбившись, перед столом, и можно было подумать, что шел суд, и граф дель Боске был судьей, а Хуна обвиняемым в тяжком преступлении.

-- Ты не ответил.

-- Ваше сиятельство...

-- Ну, что? Ты сомневаешься? Я хочу, чтобы ты был управляющим. О плате договоримся.

-- Не в плате дело. Вы католик, я еврей - у каждого свое место. У вас есть управляющий. Петро.

-- Знаю, что Петро, но какой из него управляющий? Он же неграмотный.

-- Так-то оно так. Но его крестьяне понимают, а меня не поймут. И вас, ваше сиятельство, если я крестьянина выпорю, тоже крестьяне не поймут. Потому как не должен жид пороть католика. А без порки управлять тут невозможно, ваше сиятельство. Без порки ничего не выйдет. Сами знаете.

-- Вот как! Ну, это я понял. Тогда сделаем так: ты будешь заниматься хозяйством, вести книги и приказывать Петру, где, как и что делать. Ничего, Петро стерпит. А командовать крестьянами и наказывать будет он. Ты этим заниматься не будешь. Словом, сегодня же безотлагательно и приступим.

А куда было Хуне деваться? Правда, графским холопом он не был. Если по закону, так скорее королевским, но где король и кто его величество когда-нибудь видел? А граф, он здесь, и земля, и сила - графские.

Они вышли из дома. Петро, который, в принципе, был в курсе и приближался к пониманию, подал бричку и стоял, держа коня за уздцы. Весь день они объезжали графские угодья, и Хуна обнаружил весьма солидные познания в области сельскокохозяйственной технологии, чем граф остался очень доволен, а Петро понял так, что все останется в основном по прежнему, как при покойном графе Игнасио, а то, что Хуна будет помогать хозяину, так это дело хозяйское, а ему-то что? Он, хоть и жид, но человек хороший.

Когда возвращались, полил дождь, один из тех благодатных, что льют вовремя, не нарушая порядка ведения работ и только поят корни растений, обещая хороший урожай. А когда ехали вдоль опушки соснового бора, где дорога была песчанной и колеса весело поскрипывали новыми обручами, а кобылка мягко так постукивала копытами о песок, им навстречу попался странный человек. Худой и долговязый, с остроконечной, как у Дон Жуана, бородкой, в темном, бесформенном балахоне и сумой на боку, он волок на себе деревянный крест, а на голове у него был венок из колючих веток.

-- Это еще что за чучело? - удивился граф. - Он что, гистрион, что ли?

Петро не знал, что такое гистрион, но популярно объяснил, что это Фоня, местный придурок.

-- Пан Ксёнз не пускает его в костел. Говорит, это сатанинское наущение, а Фоня вбил себе в башку: Христос говорит, муки терпел и мы, говорит, тоже самое должны терпеть. Просит, чтобы его к кресту гвоздями прибили.

Фоня остановился, положил крест на землю, поклонился и сказал:

-- Доброго здравия, ваше сиятельство!

-- Ты зачем это затеял, Фоня? Ты что, Исус что ли?

-- Сохрани вас Бог, ваше сиятельство! Что вы такое говорите? Как это Фоня может быть Исусом? Фоня - прах под Его стопами (Он показал на черную тучу, из которой всех их в это время поливало чистой водичкой из небесных хлябей и на землю, которая есть прах.)

-- Так зачем же ты на себе крест тащишь?

-- А потому, ваше сиятельство, что Христос на кресте муки претерпел и нам велел такие же терпеть, потому как грехи наши очень распространились. Через многотерпение и муки грехи наши искупятся. Прикажите, ваше сиятельство, чтобы меня к кресту гвоздями прибили. Прошу вас, ваше сиятельство, прикажите.

-- Ну, и что произойдет, если такой крусифис учинить?

-- Грехи искупятся.

-- Так уж? Все, сколько их есть?

-- Ну, может не сразу все, но если все так будут делать...

-- Так что, всем крусифис сделать? Всем людям?

-- Ну, может не всем. Некоторые останутся.

-- Чтобы гвозди забивать? - уточнил граф, но Фоня парижского юмора не понял и обиженно нагнулся за крестом, а граф приказал Петро, чтобы несчастному выдали какой-нибудь еды.

В принципе, эксперимент графа дель Боске сработал. Правда Хуна как-то сказал хозяину, что лично ему, Хуне, от этой должности больше чести, чем прибыли, но, если учесть, что его старший сын Борух уже вполне созрел, чтобы взять семейную негосию в свои руки, то можно считать, что он на этом предприятии почти ничего не потерял.

-- Ты считаешь, что бывают управляющие, которые не воруют? - ехидно спросил граф.

-- Не знаю. Я не знаком ни с одним евреем, который бы управлял графским имением, а сам - первый раз.

-- И что ты об этом думаешь?

-- О воровстве?

-- Ну, скажем так.

-- А мне и думать не надо. Об этом в Торе сказано.

-- Что такое Тора?

-- Это Закон, который Моше рабейну получил от Бога на горе Синай.

-- Ты что-то путаешь. На горе Синай Моисей получил от Бога Библию.

За этим последовал долгий разговор на теологическую тему, выяснилось, что религиозное образование графа дель Боске очень хромает, и пришлось объяснить ему весьма простые вещи, которые бывают понятны учащемуся хедера, после чего граф опять вернулся к щекотливому вопросу, касающемуся способов кормления, принятых у управляющих имений:

-- Не хочешь же ты сказать, что наш брат ворует, а евреи - нет. У меня, я точно знаю, даже каждый мой смерд потихоньку что-нибудь да умыкнет. В лучшем случае для семьи и детей, а в худшем - на пропой. Петро ворует покрупнее, а я делаю вид, что не замечаю. Мне важно, чтобы не переходил границ. Не знаю, как это было при отце, а я сразу понял, что иначе нельзя. Я не тот, кто изменит человеческую природу. А евреи, ты говоришь, не воруют?

-- Я этого не сказал, - честно признался Хуна.- Если бы евреи не воровали, то Бог не дал бы им на горе Синай строгого закона "Не укради". Нет запрета летать на Луну или есть камни, потому что никто и не собирается летать на Луну или есть камни.

-- Что касается Луны и камней, понятно, а как с заповедью "Не укради"? Она помогает или нет? Нет закона - воруем, есть закон - все равно воруем?

-- Это так, но есть разница. Если нет закона, а человек ворует, так его нельзя наказать. Справедливость, как мы ее понимаем, состоит в том, чтобы наказывать по Закону, а не потому, что, извините, граф рассердился.

-- Тут ты не прав, Хуна. Если мой холоп украл, то я в закон не смотрю, а просто приказываю Петру отвести паршивца в конюшню и поучить его плеткой. Помогает. Быстро и прямо на месте. И закон тут не при чем.

-- Наверно, у вас, ваше сиятельство, так и должно быть. А у нас так не получается. Нет, конечно, и я тоже в хедере даю иногда деткам канчика, но, как глава кагала, я должен объяснить, по какому закону еврей наказывается.

-- Почему так?

-- Потому, что у нас один Бог, и люди делают то, что сказал и записал в Торе Всевышний, а в имении графа дель Боске, простите меня, граф вместо Бога, а другого Бога считай что и нет. Вы у них и Бог, и закон, а Петро...

-- Ты хотел сказать: а Петро еще и экзекутор?

-- Вроде этого.

-- Но ведь и наши холопы ходят в церковь, и там им ксёнз все это объясняет. Кстати, ты знаешь, что позавчера ночью кто-то залез в костел и украл большие подсвечники?

-- Слышал, ваше сиятельство, слышал. Так вот, я же вам об этом и говорю. Еврей сам обязан читать Тору и вникать в каждое слово, а ваши люди не читают, а только слушают ксёнза. Но как неграмотный человек слушает, что он слышит и что до него доходит? Я видел: у Вас Бог, это фигурка из глины, которая молча висит на стенке. Ее к стенке гвоздями - извините, ваше сиятельство, но вы спрашиваете, а я... Может быть негоже вам, графу дель Боске, слушать еврея Хуну?

-- Продолжай, продолжай. Все в порядке. Мне это интересно.

-- Прошу у вашего сиятельства прощения, но ваши холопы больше уважают Петра, чем жида, которого гвоздями к стенке приколотили.

-- Они же не знают, что Он жид.

-- А что они вообще о Нем знают? Вы их Бог, а Петро пророк. Вроде этого.

-- Может быть, может быть. Хорошо, что графиня не слышит наших разговоров. Она бы меня убила.

-- Разве графиня Жюльена не знает заповеди "Не убий"? - усмехнулся Хона.

-- Знает, но за богохульство может убить. Запросто. Кстати, у меня к тебе большая просьба: пока ищут вора, укравшего подсвечники, вот тебе ключ от церкви, пусть побудет у тебя. Наш ксёнз сильно захворал, и боюсь, он уже не встанет. Пока этот помрет, а другого присмотрим, мои кормильцы весь костел к чертовой матери растащат и пропьют, а твой шинкарь Хаим все это добро в город, на ярмарку сплавит. И у Торы не спросит.

Вопреки худшим ожиданиям Хуны, его отношения с обеих сторон, со стороны графа и со стороны Петра, складывались наилучшим образом. Между прочим, оба, граф и управляющий-экзекутор, были настолько тактичны, что при встречах, предлагая ему выпить рюмку, никогда не настаивали на том, чтобы он принимал и закуску тоже. Ни тот, ни другой ни разу не поощрили его широко принятыми в этих краях легкими шлепками по спине или тычком большим пальцем в живот, что, видимо, означало признание его особого статуса человека, в чьем кругу приняты другие жесты, и трудно сказать, к лучему это или наоборот. Иначе говоря, будучи со всем уважением принят, он оставался чужим. В субботу никому не приходило в голову, что Хуна должен быть на месте, а в воскресенье никто не удивлялся, видя его склоненным над бухгалтерским гросбухом.

-- Какая идиллия! - не переставал восхищаться штетловский раввин Йосл-Берл Баранчковский. - Если память мне не изменяет, со времени разрушения нашего Храма, наш народ не знал такой спокойной и безопасной жизни. И все это благодаря тебе, Хуна. Ты наш форменный благодетель. Нет, не говори, что я преувеличиваю. В каком-то смысле ты наш Моше рабейну, царь Давид и царь Шломо, вместе взятые.

-- Что вам сказать, ребеню, вы таки большой шутник, но давайте таки не преувеличивать мои заслуги. Просто так получилось. Я бы сказал: а быселе мазл, я бы так сказал, а что будет дальше - это известно только Всевышнему и больше никому на свете это не известно.

-- Именно об этом я и хотел тебя предупредить, Хуна. Не знаю, слышал ли ты когда-нибудь имя знаменитого в свое время еврея по имени Зис. Жил такой когда-то, кажется, в Вестфалии. Так он был такой финансист! Нет, ну что я говорю? - он был такой гений в финансовых вопросах, что тамошний курфюрст сделал его - а гройсе начальником над всеми начальниками он его сделал. И евреям в той стране так жилось, что лэ-хол бэйт Исроэл я желаю, чтобы было не хуже и не менее зис, чем это было при жизни этого Зиса. Чем это закончилось, я тебе рассказывать не буду. Скажу только, что все это очень плохо закончилось. Что я хочу тебе сказать Хуна? Я хочу сказать тебе простую вещь: когда ты взбираешься по лестнице наверх, всегда помни о двух вещах. Первая: самое опасное место на самом верху, потому что там, по ту сторону того верха, куда ты взбираешься - пропасть. Поэтому взбираться наверх, это не плохо, а плохо там, где кончаются ступеньки. Второе правило еще проще: помни, что ступеньки ведут и вверх, и вниз они тоже ведут, и иногда спуститься вниз бывает даже лучше, чем подняться наверх.

-- Ой, ребеню, если бы вы только знали, как бы я хотел, чтобы в ваших словах не было ни капли правды, но если всерьез, то разве у меня есть выбор? А уж если вы вспомнили про Моше рабейну, то вспомните также, как он уговаривал Всевышнего - да будет благословенно Его Имя! - оставить его в покое и не давать ему абсолютно невыполнимых заданий. И что? Всевышний - да будет благословенно Его Имя! - оставил ему выбор? Нет, не оставил, и он пошел и стал делать то, что ему велели. И у фараона - да будет он проклят во веки вечные! - тоже не было выбора, и он в конце концов сделал то, что ему сказали. И если вы думаете, что у евреев был выбор, оставить насиженные места и работу и отправляться в пустыню, где ни воды, ни продуктов, а только песок и жара, или остаться в галуте со всеми неудобствами галутской жизни, так нет, никакого выбора у них не было, и они пошли за Моше рабейну. А что было делать? Вы меня поняли, ребеню? Я думаю, ни у меня, ни у нас всех выбора нет, и давайте радоваться жизни и благодарить Всевышнего - да будет благословенно Его Имя! - за то, что он нам посылает.

-- А я еще хотел бы знать, кому и за какие провинности Всевышний послал атамана Смурного? Ты слышал, что они вытворяют, эти босяки? Страшно подумать, что они могут добраться и до наших мест.

-- И к ним присоединяются целые уезды. Хотелось бы знать, чего они добиваются. Но что я могу сказать? Дай Бог, чтобы пронесло!

-- Амен! - ответил рав Йосл-Бер Баранчковский, и на том они порешили.

Ребецин Хана-Бейла, которая на протяжение этого философского упражнения Йосл-Берла и Хуны, сидя на сундуке у окошка, штопала носки своего мужа, воткнула иглу в лежавшую на подоконнике подушечку и встала.

-- Послушайте меня оба. Вы таки большие хахоме и вас таки можно заслушаться, когда вы говорите, но мне эти ваши игры не нравятся. Я еще помню, Хуна, твоего папу Лейбу - да будет благословенна его память. Так вот, реб Лейба всегда говорил: с гоями нужно иметь дела, но когда подходишь очень близко, так не забудь успеть отскочить во время и подальше.

-- Уважаямая Хана-Бейла, вы же знаете, как я вас уважаю и как я прислушиваюсь давкэ и к вашим советам, - мягко сказал Хуна. - Что касается моего татэ - да будет он упомянут в списке праведников, - то и с ним я тоже полностью согласен. Но пусть бы он пришел сюда и сказал нам, как, конкретно, мы должны поступить в этом конкретном случае.

-- А реб Лейба в этом случае говорит тебе: зиненю, у тебя сейчас есть большой гешефт с твоим двоюродным братом в Тулузе и упустить его было бы просто преступление. Скажи это своему графу и объясни, что тебе срочно необходимо в Тулузу. Он тебя поймет. Чувствует мое сердце, Хуненю, что тебе срочно нужно в Тулузу.

-- Вы правы, мне таки давкэ нужно в Тулузу, но вы же знаете, что не далее, как на прошлой неделе туда уже поехал мой старшенький Борух, и что же я теперь скажу графу?

-- Есть еще одна вещь о которой тебе, возможно, еще придется подумать, - сказал реб Йосл-Берл. - Я имею в виду твою графиню.

-- Вы сказали: мою графиню?

-- Ну, не то, чтобы твою, но ты понял, что я имел в виду.

-- Хорошо, но чем еще вы собираетесь меня растревожить, реб Йосл-Берл.

-- Я тут написал кое-кому во Францию, так мне ответили, что им удалось выяснить некоторые вещи, которые нас совершенно не касаются, но ведь ясно же, что знать всегда лучше, чем не знать.

-- Ой, ну не тяни ты. Говори, наконец, - раздраженно сказала ребецин.

-- Так вот мне пишут, что она именно родом из Тулузы, но как бы не совсем француженка. Хотя и католичка.

-- То есть?

-- То есть, никаких подробностей, а только то, что я тебе сказал. Может твой Борух выяснит? Напиши ему.

-- Ой, Хуненю, - вздохнула ребецин, - я не знаю, какая там была срочность Моше рабейну тащить евреев в пустыню, тем более, что у них впереди были еще сорок лет той еще жизни, в этой пустыне у них было, но чует мое сердце, что тебе в Тулузу нужно ой как срочно.

-- Знать бы, как это сделать!

-- Если не знаешь, как поступить, то, чем сделать глупость, лучше отложить до завтра, - глубокомыслено заключил реб Йосл-Берл и на этом разошлись, а Хуна уехал в главную усадьбу.

Граф вызвал его к себе, а когда он вошел, Петро уже стоял перед хозяином. Петру, надо сказать, никогда не пришло бы в голову сесть в присутствии графа, а граф, несмотря на приобретенную на Западе некоторую свободу в обращении с холопами, никогда этого не предлагал. При этом Петро косо смотрел на Хуну, который, объясняя графу записи в книгах, позволял себе присесть на соседний стул. Если Хуна это делал, то просто потому, что прекрасно знал, но не чувствовал разницы между сословиями. То есть, конечно же, чувствовал, но не так остро, как Петро.

Вошла графиня Жюльена, и граф Левон тоже поднялся, потому что любой мужчина только так мог приветствовать графиню Жюльену. История не сохранила для нас описания черт ее лица или контуров ее фигуры, а долетели только ахи и охи по поводу их совершенств. Поэтому все, что мы можем сказать, это то, что она была прекрасна, как может быть прекрасна златокудрая нормандка с темными глазами провансальского происхождения.

-- Мадам, - церемонно выступил граф дель Боске, - я пригласил вас, чтобы сообщить может быть не самую приятную новость: я должен буду отлучиться на некоторое время, возможно на месяц. Дела ордена, к которому я, как вы знаете, имею честь принадлежать, требуют моего присутствия на совещаниях, сперва в Праге, а затем в Париже. Я отпраляюсь завтра поутру и вернусть примерно через месяц. По всем вопросам, связанным с ведением хозяйства обращайтесь к Хeне, с которым вы уже немного знакомы, а вашу безопасность препоручаю нашему подданному Петру.

Эта речь была произнесена, само собой, на французском языке, так как местным наречием графиня пока еще почти не владела.

-- Мсье, однако как же вы оставляете меня с этим грязным евреем (sal Juif) и неграмотным холопом, с которыми я даже общаться не могу. Уж лучше возьмите меня с собой.

-- Мадам, я именно так и поступил бы, если бы вы не были, как нам обоим известно на четвертом месяце беременности, и мы не можем подвергать трудностям дороги и опасностям - вы понимаете, что я имею в виду - наследника рода дель Боске.

-- Мсье, но этот sal Juif и этот смерд...

-- Votre excellence, vous avez oublie, que je parle francais assez bien pour le plaisir de vous servir. (Ваше сиятельство, я достаточно хорошо говорю по-французски, чтобы иметь удовольствие служить вашему сиятельству.) - заметил Хуна, в ответ на что ее сиятельство еще шире раскрыло свои удивительные глаза. Да, кажется, в день их приезда этот саль жюиф что-то такое сказал по-французски.

-- На протяжение всего моего отсутствия я прикажу этим двоим круглосуточно - по субботам тоже (Кивок в сторону Хуны.) - находиться в доме, служа вам и обеспечивая вашу безопасность, - сказал граф.

-- Позвольте, ваше сиятельство, и мне слово молвить...- попробовал встрять управляющий-холоп.

-- Я знаю, что ты собираешься сказать, - прервал его граф. - Ты, Хуна, тоже, я думаю, в курсе того, что происходит в королевстве. Я имею в виду бунт атамана Смурного... Ты об этом хотел напомнить мне, Петро?

Еще бы Хона не знал! Наверняка лучше самого графа, так как, занимаясь торговлей и финансами и не будучи холопами местных аристократов, евреи разъезжали по стране и по всей Европе, и по этим каналам распространялась всякого рода информация. А известия о еврейских погромах и вспоротых перинах и животах распространяются особенно быстро.

Человек, известный в истории, как атаман Бернард Смурной, на самом деле был внебрачным сыном графа Сливовицкого от простолюдинки, а поскольку у графа законных сыновей не было, и дочери по законам королевства наследовать земли не могли, а только получали наделы в качестве приданого, когда выходили замуж (Таков был закон), то этот парень, названный по приказу графа Сливовицкого Бернардом, но не упомянутый в завещании, потребовал признания своего права на графский титул и все остальное. Королевский совет, в составе которого были люди, имевшие другие планы относительно раздела имений сотоварища, в его просьбе отказал и Смурной, собрал довольно большой отряд, намереваясь захватить вожделенные земли силой. К отряду присоединились недовольные своим положением смерды и образовалась повстанческая армия, солдаты которой уже не очень хорошо помнили, с чего все началось и к чему катится. Главным движителем всех бунтов, востаний и революций, как известно любому беспристрастному и не идеологизированному историку, является накопившаяся в печени народа избыточная желчь. Горячительные напитки и запах крови врагов играют не последнюю роль в разжигании страстей, а пролитие собственной крови служит сдерживающим фактором, но не всегда, и все зависит от общего накала и готовности отдать жизнь за правое дело. Очень важно бывает поймать главаря. Гибель или публичная казнь этого бойкого парня обычно напоминает участникам исторического события, что пора косить, молотить, доить и размножаться. Что касается социально-экономических причин народного гнева, то опытные в этих делах историки впоследствии на основной стержень событий нанизывают подходящий случаю вариант.

Очень важно найти главных виновников, лучше всего - зачинщика-главаря. Как сказал поэт: "Убьют лишь только одного, и тихо станет всюду". Этим действующие лица отличаются от комментаторов, что не относится к приведенной в параноидальное состояние массе, которой в момент наивысшего возбуждения недостаточно разорвать на куски одного представителя виновной стороны. Одна порция расправы не останавливает бурления в жилах. Толпе нужна гора трупов, и это под ее ударами трещат кости и льется кровь, а писатели романтической школы, те напротив, стараются выделить одного, главного, отведя толпе роль слепых орудий фатума. После чего получилось, что с одной стороны атаман Смурной вошел в историю, как герой-освободитель, в результате героических подвигов которого, правда, зависимость холопов от феодалов значительно возрасла, а с другой - как виновник гибели примерно двухсот тысяч невинных людей, из которых лично он как раз ни одного не убил.

Не разработана теория игницирования, то есть механизма переброски огня с небольшой группы возбужденных людей на крупные людские популяции. Электромагнитная схема индукции этого процесса пока экспериментального подтверждения в науке не получила и остается на уровне рабочей гипотезы.

Не точно, терминология с потолка и из школьного учебника по естествознанию, но то, что написали об этом ученые люди еще хуже.

***

На всякий случай, охрана графского дома, обычно осуществляемая сменным сторожем, конюхом, кучером поваром, толстухой Серпантиной, которую двадцать лет тому назад еще отроковицей граф привез с собой Париж, а потом она вернулась вместе с ним и лакеем Жаком, и престарелым дворецким Ипполитом, помнившим еще дедушку графа Игнасио, была усилена пятью смердами из ближайшей деревни. Им для сна определили сеновал при конюшне, а девке по имени Чучка было приказано для всей компании варить еду в поставленном на железную треногу котле.

Рано утром, трижды для верности осенив спящую жену и прихватив второго кучера и лакея, граф отправился в Прагу.

В письме из Тулузы Борух, помимо деловой информации и в ответ на просьбу отца выяснить, что возможно, о происхождении графини Жюльены, написал так:

"Что касается жены графа де Боске, то тут ходили кое-какие сплетни, касательно ее родителей. Ее отец, дон Иваньес, был родом из Испании, составил свое состояние на торговле со странами Нового света и вдобавок выгодно женился на дочери одного беарнского зевлевладельца. Получив в приданое приличное владение, поселился в Беарне. У него было два сына и дочь, но относительно дочери тут говорят всякое. Например, что она родилась через полгода после смерти своей матери.

Мне рассказывали, что жена дона Иваньеса долго болела, и у дона вообще-то было много женщин на стороне, а одна из них - дочь известного в Тулузе еврейского банкира. Так что можно предполагать все, что угодно. Единственное, что известно, это что ее официальная мать - не та, что ее родила.

Пока это все, что я знаю".

***

-- Письмо, конечно же, интересное, - согласился реб Йосл-Берл Баранчковский. - Всегда полезнее знать больше, чем знать меньше. В любой ситуации, а тем более в неспокойной. Допускаю, что ее муж этого не знает.

-- Мы тоже не уверены, что графиня - внучка еврейского банкира из Тулузы по материнской линии.

-- Мы ни в чем не уверены, кроме одного: она не дочь своей матери, а поскольку других подробностей нам не сообщили, то не удивимся, если узнаем, что она к тому же не дочь своего отца. Однако Всевышний - да будет благословенно Его Имя! - устроил так, что у всех людей бывают отцы и матери, причем, очень часто бывает важно знать, кто именно папа и кто мама.

-- Ребе, я все равно не использую эти сплетни против графини дель Боске и - Хуна повысил голос - не позволю этого другим.

-- Она святая женщина? - ехидно спросил Реб Йосл-Берл.

-- Ребе, подумайте, что там могло произойти? Какой-то французский аристократ, у которого жена была прикована к постели безнадежной болезнью, где-то, как-то встретился с девушкой из порядочной еврейской семьи. Он не только "вошел к ней", как говорится в Торе, но полюбил ее, и возможно так сильно, как Шломо а-мелех полюбил царицу Савскую, и ради нее сделал так, что все вокруг признали дитя их любви ребенком его покойной жены. А подробностей мы не знаем. Мало ли что еще мы знаем, но без подробностей! Так что?

-- Я же не сказал, что ты должен обидеть эту женщину.

-- Об этом не может быть и речи.

-- Хуна, дорогой, я не прошу никого обижать.

Оба, сидя друг против друга, пальцами задумчиво расчесывали бороды. Потом оба одновременно положили руки на стол и запарабанили по нему кончиками пальцев. Музыка получилась не очень мелодичной, но очень выразительной. Как в песне о горящем штетле. Правда, эту песню сочинили лет примерно 250 после них, но дело в том, что штетлы горели во все времена, и именно об этом в это время думал реб Йосл-Берл Баранчковский, барабаня пальцами по столу.

-- Я не сказал, что ты должен причинить вред этой графине, но я думаю: если у людей все в порядке, то это не значит, что надолго. Кроме того, когда ты гворишь об этой графине, то у тебя такой вид, как будто ты слишком упорно думаешь о ней.

Это было чистейшей правдой, и даже напоминало начало болезни с высокой темперетурой, кашлем, насморком и другими признаками. Хуна уже давно это понял и даже не пытался ничего предпринять, а о том, чтобы по этому поводу обратиться к Господу Богу, так об этом и речи быть не могло, потому что уму не постижимо, что в свое оправдание в подобном случае может сказать верующий еврей, говоря со Всевышним. В крайнем случае, ударить себя кулаком в грудь и воскликнть: Я согрешил, согрешил, согрешил. И не говори, Господи, что, пока я ничего не сделал, я не согрешил, и не говори также, что, в сущности, какой же это грех, если я о ней, как о женщине, даже не думаю, если я думаю о ней примерно, как об этой Луне и о том, как она с неба смотрится в озеро, а я - как ее отражение, и мне до нее не достать, как отражению не дотянуться до Луны.

-- Хорошо, ребе, я подумаю о том, что вы мне сказали, - уныло произнес он и, сгорбившись, вышел из комнаты.

Он подумает! Как будто все это время, день и ночь, и даже сидя над своими книгами дебит-кредит - он думает о чем-нибудь другом. Правда ли это или только разговоры людей, которых хлебом не корми, только дай посудачить и посплетничать, но он представлял себе, как этот дворянин из Беарна... Где и как - спрашивается вопрос - этот дворянин со шпагой, с гербом на плаще и еще я не знаю с какими кнепелах на своей дворянской одежде, встретился мит а шейне идыше мейделах, у которой папа банкир, а мама к субботе готовит замечательный чолнт? Что общего - не больше, чем у него с графиней дель Боске - могло быть у него и этой девушкой? А потом, когда нечаянно, по секрету от всех и в тайном месте родилось это дитя, и он принес его домой, и созвал всех своих и строго сказал, что если кто-нибудь когда-нибудь вспомнит, что этот ребенок не родился в их замке, а где-нибудь еще, то он не знает, что он сделает этому человеку, но ничего делать не пришлось, потому что из любви рождается только любовь и ничто другое родиться не может.

Петро был крупным мужчиной с мощными, круглыми плечами, белобрысой, волнистой шевелюрой, пышными усами и бровями и монголоидными скулами. Он говорил низким, от мягкого до весьма убедительного, голосом. Поощряя лошадей он выкрикивал что-то подобное "Эгеееей! и они его отлично понимали, даже если он их не стегал, а его "тпрррууу" звучало так успокаивающе, что Хуне при этом хотелось закрыть глаза и прикорнуть на бричке.

Со времени назначения Хуны на высокую должность прошло четыре месяца, большую часть времени они с Петром проводили вместе и за это время довольно-таки сблизились.

Со времени отъезда графа прошло уже дня три. Они, как обычно, на бричке возвращались в усадьбу.

-- Я не знаю, как ты живешь, - сказал ему Хуна, - не видел твоей семьи, твоего дома.

-- Есть у меня дом, есть жена и дети.

-- Много детей?

-- Пятеро.

-- Я даже не знаю, где твой дом.

-- Хочешь, чтобы я позвал тебя к себе? Хочешь посмотреть, как я живу?

-- Не знаю. Если ты сам этого хочешь. Мы же с тобой друзья?

-- Да, друзья. Я никогда близко не знал ни одного еврея. Ты первый.

-- Ты считаешь евреев плохими?

-- Да, конечно, жиды плохие, но ты - другое дело.

-- Что же в них плохого?

-- Они нас извести хотят.

-- Они так сказали?

-- Это все знают. Жиды антихристы. Поклянись, что ты не антихрист. На кресте поклянешься?

-- Нет.

-- Вот видишь!

-- Мы на кресте не клянемся.

-- Нормальный человек крестится, а кто не крестится, тот... ну, я не знаю. Раз не крестится, значит антихрист. Но ты Хуна, хоть и не крестишься, а все равно - не как еврей. Ты на жида не похож. Ты добрый человек. Нельзя быть таким добрым. Доброго человека, люди заклюют. Люди - коршуны.

Петро сказал свое "тпрууу", лошадь остановилась, и он показал на сидевшую возле дороги собаку. Пес был, как полагается дворняге, рыж, лохмат и ушаст, а его глаза выражали полное доверие к людям. Кобыла повернула голову в его сторону и презрительно фыркнула.

-- Ты посмотри на этого Рыжего. Он рыжий и зовут его Рыжий. Скорее ты укусишь его, чем он тебя. Он даже лаять не умеет. Я не могу понять, как может быть, что вокруг все злые, каждый готов соседу глотку перегрызть, дети и те один на другого кидаются, а он даже не лает.

Он сказал, что хотел, и посмотрел на Хуну, а Хуна понял.

-- Хочешь сказать, что и я такой как Рыжий? Но вот, видишь же, мне уже пятьдесят лет, а я до сих пор не пропал. А хоть бы и было так, как ты говоришь. Все равно, не знаю, как собакам, а среди людей злые люди... Как тебе сказать? Им живется не лучше, чем добрым. Нет, Петро, злым живется хуже.

-- Но как же можно быть добрым с нашими холопами, если каждый лентяй и вор. Нет, Хуна, с ними добрым быть нельзя. Загрызут. Рыжий не загрызет, а холопы загрызут.

-- Люди не бывают плохими, - сказал Хуна и посмотрел на Петроа. Тот пожал плечами. - Просто жизнь бывает тяжелой, и от этого люди ненавидят друг друга. Ты думаешь, они меня ненавидят?

-- А как же? Да они друг друга ненавидят, а нас с тобою, если бы добрались, до смерти батогами забили бы.

-- Мне страшно тебя слушать. Но я так не думаю. У нас религии разные, а ненавидеть? Зачем же нам друг друга ненавилеть.

-- Но ты не бойсь. Я не позволю. Они меня боятся, - сказал он твердо и показал кулак величиной с бычью голову. - Я за тебя всегда заступлюсь.

Бричка все это время стояла, а Рыжий сидел смирно и все время смотрел на Хуну. Хуна слез с брички, достал из кармана кусок хлеба, пошел к собаке и протянул ему. Тот очень осторожно, чтобы нечаянно не прикоснуться зубами к руке Хуны, взял хлеб, быстро съел и опять соединил свой взгляд со взглядом человека. Как будто хотел напиться от него.

Хуна присел на корточки, как будто ближе поднес ему свои глаза, а Рыжий положил ему лапу на плечо.

-- Видишь, какой он? - сказал Петро. - А откуда он знает, что хлеб не отравленный или что ты не пырнешь его ножом? Человек, он умнее. Он с первого раза ни в жисть не поверит.

-- Так что, по твоему, люди хуже собак?

-- Не то, чтобы хуже, но собака и подумать не успеет, как человек уже загрызет. Не собаку, а другого человека.

-- Я не верю тебе, Петро. Ты так не думаешь.

Они снова тронулись, а когда были уже близко от усадьбы, увидели, что им навстречу бежит Чучка, а позади нее, придерживая огромные груди и топотом сотрясая землю несется Серпантина. Петро на всякий случай хлеснул возжами кобылу. Чучка издали закричала:

-- Конюшня горит!

А Серпантина, задыхаясь от бега, запричитала:

-- Ну, вот, говорила же я его сиятельству, что не нужна нам охрана, а он еще впустил их в сеновал.

-- Что?! Перепились, песья кровь!

Над окружавшими усадьбу деревьями поднимался черный с подпалинами дым.

Когда влетели на бричке в хозяйственный двор, увидели, что все, кроме разве что графини, торчавшей в окне и орущей: "Энсанди! Энсанди!", явно пытаясь этим криком загасить огонь, вся челядь, кто в чем, таскала воду из колодца, хотя с таким же успехом они могли бы помогать графине орать: "Пожар! Пожар!" Петро сходу на всякий случай одного бегущего полоснул кнутом, а другого так треснул кулаком по задылку, что тот пемахнул через бадью с водой, врезался головой в бегущего, и оба кубарем полетели в огонь, после чего Петро бросился туда же и вышвырвырнул их на траву, а сам, черный, в дымящейся рубахе, закричал что-то, чего нельзя было понять, но все поняли, что тушить, собственно, уже нечего...

Петр собрал всех перед крыльцом, а сам, тяжело дыша, нагнулся, ища кого-то среди согнутых перед ним черных от сажи спин.

-- Кто?! - сказал он таким шопотом, что все спины вздрогнули, в ожидании страшного. - Кто это сделал или убью всех?

Спины молчали.

-- Серко, ты? - и, схватив за волосы, бросил на землю одного из них и с размаху ударил его ногой в бок, отчего у того треснуло ребро.

-- Ты, Журавель? - и одним ударом отбросил несчастного на другой конец двора

-- Коряга, ты?

Но человек, которого назвали Корягой, отскочил назад и спокйно сказал:

-- Не трожь!

Стало очень тихо. Оба, полуприсев на корточки и уперев кулаки в колени, смотрели друг на друга.

-- Кто это сделал?

-- Чужой человек.

-- Где он?

-- Убежал в лес.

-- Брешешь!

-- Это правда.

-- Кто этот человек? Кто знает этого человека?

-- Его никто не знает. Он издалека. Чужой.

Петро выпрямился, поднял за волосы лежавшего на земле и сел на ступеньку. Хуна подошел к нему.

-- Что ты думаешь, Петро?

-- Не знаю.

-- Это кто-то из жидов, - сказал бородач по имени Лох.

-- Ты откуда знаешь? Ты раньше видел этого человека?

-- Нет, раньше не видел, но на нем была черная шапка. Такая, как на Хуне. Круглая. Они все носят такие.

-- Хуна?

Петро понял глаза на управляющего.

-- Не знаю, - сказал Хуна, - но если это кто-то из штетла, я сам отдам его тебе.

-- Это правда? Ты так и сделаешь?

-- Петро, не верь жиду. Он обманет. Они все обманывают.

-- Откуда ты знаешь?

-- У них нет крестов.

Послышался топот копыт.

-- Где это? - спросил Петро.

-- Может, там за лесом? - предположил Журавель.

Все повернулись в сторону леса. На опушке показались всадники. Двое. Из оконного проема на втором этаже медленно выполз ствол мушкета. Это был Ипполит. Он выстрелил, и всадники скрылись за деревьями.

10.

Вооружив всех, кто мог быть полезен в бою, Петрo организовал круговую оборону.

-- Ты, Хуна, побудь с графиней. Это тоже нужно.

-- Хорошо.

Графиня была испугана, но держалась молодцом. Хуна подробно описал ей то, что случилось в усадьбе.

-- Почему они решили, что конюшню подожгли евреи? Ваши люди часто что-нибудь здесь поджигают?

-- Я таких случаев не припомню. Нет, у наших нет привычки что-нибудь поджигать.

-- Но почему-то же они решили, что это были ваши люди.

-- Теперь уже ясно, что это были люди атамана Смурного.

-- Он в этом признался?

-- Кто?

-- Ну, этот, которого вы назвали атаманом.

-- Это были его люди, а не он сам.

-- Значит, вы не уверены?

-- Мы почти уверены, что это люди атамана Смурного.

-- А я думаю, что это скорее всего были ваши люди. На меня они производят впечатление поджигателей. Они не такие, как те, что вокруг, а те, что в меньшинстве и подавлены большинством, бывают полны ненависти.

Исчерпав эту тему, графиня дель Боске замочала, а Хуна, стоя у окна, чтобы быть в курсе того, что происходит во дворе, смотрел на графиню и чувствовал себя язычником перед статуей богини красоты и любви.

"Я не должен так смотреть на эту женщину. Это очень дурно", - думал Хуна

, но не мог оторвать взгляда от ее лица и от груди, дышавшей под тонкой тканью изящного, парижского пеньюара. От выглянул во двор, где было тихо и безлюдно, и это удваивало ощущение, что они с графиней пребывают в греховном тет-а-тет, а сделать ничего невозможно.

-- Почему вы молчите? - вдруг спросила графиня. - Говорите же о чем-нибудь.

-- Что бы, вы, ваше сиятельство, хотели, чтобы я вам сказал?

-- Ну, не знаю, что-нибудь. Наговорили мне тут всяких ужасов, а теперь молчите. И почему вы так на меня смотрите? Как вы смеете так на меня смотреть? Я скажу графу.

Глядя в окно, он думал о том, как себя вести и как, не нарушая приличного молчания, что-то говорить. За лесом слышался шум.

-- Что вы уставились в окно? Там что-то происходит?

Графиня сидела в кресле, длинные кисти неправдоподобно белых рук свисали с подлокотников, луч солнца метко попал в бриллиантовый перстень, отразившись, сразмаху ударил в глаз Хуны и чуть не сбил его с ног. Ее сиятельство не заметило, что кружевной ворот ее пеньюара широко раскрылся, чего она не позволяла себе даже в присутствии мужа, но этот sal juif был не более чем предметом, крайне неуместным в ее cabinet. Хуна опять повернулся к окну, чтобы не видеть невероятного и невозможного в природе соска на фоне белой кожи, и при этом едва удерживался от того, чтобы не спрыгнуть с высоты bel etage.

-- Вы мне не ответили.

-- Там ничего не происходит. Не волнуйтесь.

-- Тогда не молчите. Ваше молчание меня пугает. И не смотрите на меня так. Вы что? Вы собираетесь на меня напасть?

-- Ваше сиятельство, я здесь для вашей безопасности.

-- Тогда почему вы на меня так смотрите?

Шум приближался и уже ясно было, что это был топот копыт многочисленных всадников.

-- Ваше сиятельство, на этот раз становится опасно. Накиньте на себя что-нибудь. Какой-нибудь халат. Я попытаюсь спрятать вас в укромном месте.

Графиня вскочила, быстро надела халат, но никуда не пожелала идти.

-- Вы шутите? Я должна прятаться в собственном доме?

Он подошел и протянул руку.

-- Вы сошли с ума! Отойдите от меня или я позову на помощь.

Всадники уже видны были на фоне леса. Их было много и они, разделившись на группы, стали окружать дом.

-- Да что это, par bleu, происходит? Вы можете мне объяснить? - крикнула графиня.

-- Ваше сиятельство, идемте, я вас где-нибудь спрячу, - делал он одну за другой попытки помочь женщине.

-- Уберите руки и ступайте вон! - крикнула она ему, а он в растерянности смотрел на ее удивительные, сиявшие золотом волосы, на упрямо выпрыгивавшую из разреза в пеньюаре грудь, на ладони, протянутые, чтобы оттолкнуть от себя это омерзительное существо с его закрученными пейсами и растрепавшейся бородой.

Эти его глаза! Такое впечатление, что где-то и очень давно, чуть ли ни в другой жизни, она уже видела эти вспышки огня во взгляде.

-- Ты колдун! Я все поняла! Ты проклятый колдун!

Она стала быстро-быстро крестить грудь и лицо, а он, осторожно пятясь к двери, опрокинул стул, почти упал, но удержался и, прижавшись спиной к двери, только повторял свои: "Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!", а в это время вокруг дома уже орали атакующие и началась стрельба, и одна лошадь, которую как видно ранило, так страшно заржала под самым окном, что графиня упала на кровать и закричала:

-- Куда вы идете? Спасите меня! - а он бросился к ней, схватил ее в охапку и, забыв, где дверь, заметался по комнате, а, вспомнив, пытался открыть ее задом, но она открывалась внутрь, и сквозь страх у обоих пробивалось странное ощущение, что они в обьятиях друг друга, и оба бились о проклятую дверь, и, зацепившись за ковер, упали на пол, и она, приподнявшись, так близко увидела его бородатое лицо жуткого колдуна и грязного совратителя, и ощутила его руку на обнаженной груди и закричала... А дверь открылась наружу.

На пороге стоял мужчина огромного роста, в шляпе с пером и в расшитом всеми цветами тогдашних рукодельниц камзоле. Позади него замерла от неожиданности группа солдат и мужиков со всевозможными орудиями убийства в руках.

11.

-- Что же вы замочали? - спросил бежевый пиджак, а его супруга добавила: - Все это вы сами придумали?

-- Что значит: придумал, если он говорит, что своими глазами ВИДИТ эти события, - возмущенно сказал толстяк.

-- И это все происходило вон там, за рекой? - спросила маленькая женщина в голубом. - Ой, слушайте, я вижу там какие-то развалины. Ну, вон там, слева от того высокого дерева. Вы тоже видите? Это остатки того самого графского дома?

-- Да, вы правы, - отозвалась докторша в джинсах. - Владимир Евгеньвич, это тот самый дом?

-- Конечно, - ответил Владимир Евгеньевич, снял шляпу и бумажной салфеткой протер лысину.

-- Это все? Продолжения вы не видели?

-- Видел, причем многократно. Я постоянно приезжаю на это место и всякий раз на фоне горящего леса...

-- Прежде вы не сказали, что он горел. Вы говорили о горящей конюшне.

-- Да, но потом, возможно кто-то из нападавших зажег в лесу огонь и начался пожар. Силы были неравными и бой продолжался не долго. Петра убили почти сразу. На все ушли буквально минуты, после чего все, нападавшие и оборонявшиеся, бросились грабить все, что попадалось под руку, а атаман Смурной с группой людей поднялся на второй этаж в поисках хозяина дома.

12.

-- Ну, и картина! - восхищенно воскликнул атаман. - Так это и есть графиня дель Боске? Mes compliments! Примите мои комплименты и выражения восхищения и восторга! На полу! С пейсатым жидом! То есть, я пониманию, что в ожидании меня (Он выпятил грудь) вы так горели нетерпением, что решили, дабы умерить чрезмерный пыл...

-- Вы идиот! - закричала на Смурного графиня, которая была уже на ногах, и произнесла возмущенную речь, которую никто, кроме лежавшего на полу Хуны, не понял, так как французский атамана находился в младенческом состоянии. Он повернулся к сопровождавшим его лицам, морды которых были измазаны до неузнаваемости и перекошены хохотом, и приказал:

-- Графиню связать и положить на бричку. Только осторожно, она мне еще пригодится. А эту гадость - Он показал на Хуну - выбросить во двор.

***

Его за ноги протащили по каменным ступеням, а он непрерывно повторял: "Оставьте ее... Не надо... Она же женщина... Графиня..." но никто не слышал, а хоть бы и слышал, так не понял бы, потому что он говорил это на смеси идыша с французским, а если бы и понял, так что бы это изменило? Раз-два-три, как мешок бросили в раступившуюся толпу, и толпа была многоглазой, но Хуна все еще видел глаза графини, а толпы не замечал.

В это время двое шарили по его карманам.

-- А это откуда такой большой ключ? - спросил один из шаривших. - Эй, жид, говори, откуда ключ?

-- От церкви, - честно сказал Хуна.

-- От чего? От церкви?!!

Став одной ногой на грудь лежащего человека, он высоко поднял эту штуку, как меч, и показал всем: - У жида в кармане ключ от церкви!

-- Клююююч! От цееервиии! - заорала толпа.

Ничего более страшного вообразить себе было невозможно. Ключ от церкви в руках грязного жида - это могло произойти только по дьявольскому наущению. Это могло быть колдовством, чтобы извести прихожан - да все, что угодно.

-- Распните его! Распните его! - кричал Фоня, продираясь сквозь толпу и таща на себе деревяный крест.

Все повернулись в его сторону и молниеносная мысль пронзила толпу: разве это не лучший способ расправиться с ненавистным осквернителем церкви и самой веры?

-- Распните его! Распните его! - гремело со всех сторон, а те, что стояли рядом били его ногами, и все его лицо и голова уже были в крови, когда рядом с ним бросили на землю крест, и кто-то принес веревки, и его привязали, а, вместо того, чтобы кричать и стонать, только шептал "Шма Исроэль" и изо всех сил пытался вспомнить продолжение этой молитвы, которую каждый еврей обязан произнести перед смертью, потому что в ней - благословение Всевышнему и всем Его делам.

-- Это неправильно! - закричал опять подскочивший Фоня. - Нужно не веревками, а гвоздями, и все согласились, что да, именно так эту процедуру описывал ксенз.

-- Я знаю, где гвозди, - сказала Чучка и быстро сбегала куда-то за этим строительным материалом, а один парень принес топор и уже собрался обухом вбить первый гвоздь в ладонь полубесчувственного Хуны, как, откуда ни возьмись, из толпы с угрожающим лаем выскочил пес Рыжий и вцепился в ягодицу этого парня.

Парень бросил топор и с воплем пытался рукой удержать на месте отрываемый псом кусок своего окорока, а один из повстанцев выдернул из ножен палаш и насквось, от одного бока до другого, проткнул пса.

Привязанный к кресту Хуна одним глазом еще смотрел в небо и повторял свое "Шма", а другой парень поднял топор и, прижав плотницкий гвоздь острием к ладони казнимого, одним ударом обухом по шляпке, вогнал его в плоть, в кровь и в древесину. Хуна так вздрогнул и метнулся, что вместе с ним вздрогнули крест, земля и все, стоявшие на этой земле.

Лес, который до этого медленно разгорался, перекидывая жадные языки с одного дерева на другое, вдруг весь вспыхнул, и все вокруг и наверху, до самого неба, залило кровавым светом. Лица запылали таким ярким кармином, что больно стало видеть друг друга и все закрыли глаза руками, а когда опять опустили руки, то все это светопреставление уже кончилось, и только лес, громко треща, горел, служа великолепным задником сцены, на которой разыгрывался этот спектакль.

Потом они дружно - раз-два-взяли! - подняли крест с привязанным и прибитым к нему Хуной и наклонно, чтобы не упал, прислонили его к стене дома. Он еще успел одним глазом увидеть горящий лес и бричку, и графиню на ней и прошептать: "Что же ты, Господи, отступился от нее? Шма Исроэль! Адоной Элогэйну, мелех а-олам..."

Под крестом они примостили обезглавленное тело Петра. Голову положили рядом, а на колени бросили Рыжего, после чего толпа отступила назад, любуясь хорошо выполненной работой. Один из повстанцев подошел и воткнул копье в живот Хуны, но тот уже не почувствовал. Струя крови упала на лицо Петра и на бедного пса. Три крови, смешавшись, образовали лужу.

***

Тот, кто прежде шарил по карманам Хуны, вытащил оттуда какие-то странные коробочки с ремешками и, сам того не замечая, все это держал в руке, а, посмотрев, с ужасом отбросил их подальше от себя, много ног прошлось по ним и их глубоко втоптали в землю.

13.

Владимир Евгеньевич опять снял шляпу и бумажной салфеткой вытер лысину.

-- Ну, вы и сочинитель! - сказал толстяк. - Вы это где-нибудь уже опубликовали?

Тишина была немного неловкой, тем более, что - кто знает? Владимир Евгеньевич снова одел шляпу, достал из кармана кожаный мешочек, а из него черные коробочки с ремешками.

-- Что это?

-- Филактерии. Те самые. Они сохранились и в нашем роду переходят по наследству.

-- Что вы говорите! А как они... А что было дальше?

-- Дальше? Разве вы не знаете, чем кончаются все революции, бунты и восстания? Пока распинали Хуну, выяснилось, что бунтовщики окружены королевскими войсками, и бой был не очень кровопролитным, так как все революционеры к его началу были мертвецки пьяны. На другой день крестьяне немножко пограбили евреев в их местечке, но по просьбе семьи выдали им изуродованное тело Хуны. Граф вернулся домой и именно он, как рассказывают, во дворе увидел торчавшие из земли ремешки. Он велел позвать Боруха и отдал ему филактерии его отца. Говорят, он предложил Боруху заменить Хуну в той же должности, но Борух только извинился. Видимо, граф его понял. Семья Хуны не осталась в этом местечке. Их потомки уже жили в Кишиневе.

-- А графиня?

-- Ничего. Оставила потомство.

-- Атамана поймали?

-- История говорит, что повесили по приказу короля, а потом записали в национальные герои и борцы за освобождение народа от тирании.

-- Но все таки, это семейное предание, паранормальное видение или ваша фантазия?

-- Понимайте, как хотите. Я это вижу всякий раз, когда приезжаю и прихожу на это место. Хотя многое мне просто расказал мой отец Хуна.

Комментарии: 4, последний от 17/11/2015. © Copyright Мошкович Ицхак (moitshak@hotmail.com) Обновлено: 17/02/2009. 72k. Статистика. Повесть: Израиль		Оценка: *3.003** Ваша оценка:

Мошкович Ицхак: другие произведения.

Горящий лес