Это правда, что время то тянется, как перегруженная арба за худеньким осликом, то мчится, как резвая электричка, а я вроде как, опершись на ржавые перила, стою на балконе и провожаю мелькающие окна вагонов, лица, огни. Ничто нельзя ни замедлить, ни ускорить, а можно только наблюдать и оставаться в стороне.
А случается и такое, что время останавливается.
Не то, чтобы с отъездом Розы время остановилось, но просто у меня появилось такое чувство, что она увезла его с собой. Мы проводили ее в аэропорт пятого сентября, но на следующий день я обнаружил, что шестое число не наступило, как это всегда бывает после первой утренней арии петуха Шантеклера. Кстати, Шантеклер предупреждал, что, если отправить его в суп, то солнце не взойдет, и оказался прав: для того, кто отправлен в суп, солнце остается за горизонтом. Я был отправленным в суп Шантеклером.
Слишком путано. На самом деле я был очень привязан к этой женщине, и двадцать два года вместе... Если бы эти годы для нее значили то же, что для меня, то она не смогла бы уехать. Положила бы на одну чашу весов свою нелюбовь к Израилю, а на другую - двадцать два прожитых вместе со мной.
Оглянувшись по сторонам и потеряв счет дням, я вдруг заметил, что Изя уже обладает джентльменским олимовским набором: работа по специальности - он инженер, а жена медсестра - четырехкомнатная квартира в приличном районе, белый автомобильи дети в школе.
Абрам давно уже учится в ешиве. Это где-то возле Хеврона. Я мало что смыслю в книгах, которые он там изучает. Видел когда-то два или три таких фолианта очень много лет назад у дедушки на полке, а теперь всякий раз останавливаюсь возле лавки с выставленными на витрине темными томами с золотым теснением и качаю головой: мне это уже недоступно и Богу обижаться за это не стоит: если Он хотел, чтобы я этим занимался, то должен был тоже подумать о том, чтобы в той стране, где я жил прежде, их продавали в магазинах, как здесь. Что касается Абрама, то хорошо уж и то, что хотя бы один из нас думает не только о деньгах, квартире и марке автомобиля. Изя со мной решительно не согласен и повторяет, что Абрам бездельник, не хочет работать, и "все они вот где у нас сидят". При этом он ребром ладони ударял себя по затылку.
- И не защищай его. Он верит в черт знает что и занимается черт знает чем. Настоящей профессии у него до сих пор нет. Ничего нужного для жизни он не знает и не умеет. И вообще...
- Каждый выбирает свой путь. Ты выбрал свой, он - тоже, - примирительно говорил я, и эта мало что означающая фраза опускала занавес ненужного спора.
Однажды я подумал, что на том самом месте, где, по мнению Изи, у них сидит мой Абраша, у моего Изи пустота. Вместо одного из фолиантов его прадедушки. И беда вовсе не в том, что он, этот фолиант, размок и развалился на дне идиотского водохранилища. Тут совсем другая причина.
Или много причин. Главная, видимо, в том, что о фолиантах, как о "ненужной чертовщине, отвлекающей от правильных задач" рассуждают такие, как мой Изя, которые понятия не имеют, о чем в этих фолиантах речь. Преимущество Абраши в том, что он знает, о чем говорит Изя, а Изя понятия не имеет о том, чем занимается Абраша. Он похож на Союз писателей СССР, который исключил Пастернака за роман "Доктор Живаго", но почти никто из членов Союза этой книги не читал. Некоторое время спустя, рассказывают, Хрущев прочел роман, пожал плечами и сказал, что, товарищи, но ведь в нем же никакой антисоветчины нет!
По крайней мере, Пастернака исключили зря. Даже с точки зрения интересов советских пераноиков.
Добрые люди предложили мне более достойное занятие, чем "шомерка", иначе говоря, сторожевание. Я теперь работаю в Центре помощи олим (репатриантам). Обязанности неопределенные, поскольку проблемы абсорбции нашего брата в израильскую жизнь многочисленны и разнообразны. Одному нужна денежная помощь, а где я ему возьму денег, если у меня у самого их нет? - другому адвокатская, и наш адвокат разрывается на части, третьему нужно выписать из Грузии маму жены и старушку-бабушку, которые до мозга костей не еврейки и даже совсем наоборот... То есть - не по закону.
Работники Центра сидят, каждый за своим столиком, спиной к стене, в очень большой комнате, почти зале. Свет обильно поливает нас из высоко, почти под потолком расположенным окнам. Дверь непрерывно открывается, пропуская посетителей и клочки уличного гула.
- Простите, мне сказали, что вы говорите по-французски, - говорит мне маленькая, худенькая старушка, которую, как мне показалось, кто-то отколупнул от иллюстрации из французского романа прошлого века. Из одного из тех, которыми зачитывались Татьяна и Ольга.
Не успел предупредить вас, что у меня тоже есть хобби. Это хобби: европейские языки. Я довольно прилично владею тремя из них.
Вышло так, что в седьмом классе наша англичанка считала меня неспособным к запоминанию слов тупицей, вследствие чего я, в самом деле, ничего не мог запомнить. Мне ставилась "тройка", потому что в советской школе была трехбалльная - 3,4,5 - система. На самом деле, мне полагалась "единица", но обижать детей такой оценкой его полного незнания урока было запрещено. А в восьмом классе я жил уже в другом городе и ходил в другую школу, и там, в восьмом классе был только немецкий. Мне дали учебник, и я быстро понял, что научиться читать по-немецки просто, потому что в этом языке не так, как в английском: написано "Манчестер", а читается "Ливерпуль", а как написано, так и читается, и я прочел: "ZwischenBirgenundКoblenzwhoderRhineruhigdаhinfiestesgibteinBerg", и почему-то понял. Гораздо позже я узнал, что идиш моих предков происходит от южнонемецкого, из Баварии, Аусбурга и других германских земель. Не то, чтобы я владел идишем, но что-то пассивно хранилось в моей памяти. И как бы хранилось до случая. Отчасти это даже не столько знание, сколько ощущение пушинок чего-то родного, своего, из запретного мира. Еще позже до меня дошло, что идиш, это не только "жаргон", как его почему-то называл мой отец, который, видимо, не очень хорошо понимал значение этого слова, но ось и фон целой идишистской цивилизации, и что вместе с идишем у меня отняли всю мою цивилизацию. Которая и была моей настоящей средой. Что я похож на рыбу, которую из родной океанской стихии бросили в речку и сказали: это твой дом.
Парадокс:меня относительно этого дела просветил язык германцев, народа, пиком гения которого в двадцатом веке было изобретение индустриального способа массового уничтожения людей, и в большинстве этими людьми были евреи... В этом языке прозвучало для меня что-то родное, что-то из Конотопска и дедушкиной портняжной мастерской. И я этот рассказ о немецкой русалке по имени Лореляй с легкостью выучил на память весте с переводом - тоже на память, а учительница Вера Васильевна решила, что я будущий лауреат в области филологии и лингвистики. Она давала мне читать маленькие книжки с адаптированными текстами на немецком и английском языке.
Гораздо позже, когда я понял, что никаких специфических способностей для филологических занятий у меня нет, но при этом увлекся еще и французским, я сам, своим умом, дошел до причины моего увлечения. В СССР европейские языки давали человеку своего рода внутреннюю свободу. То там, то здесь удавалось поймать запрещенный, но не учтенный идеологическими рогатками томик или радиопередачку "из-за бугра", не заглушаемую электронным жандармом.
Человек слаб, и навязать ему можно все, что угодно, в том числе книги и телепередачи хозяина дома, в котором он заперт на железный засов, но внутри человека сидит маленький революционер, который в какой-то момент может и взорваться. И сказать: не хочу я вашего варева, и не пытайтесь убедить меня, что мне позарез необходимы эти высоко художественные и тщательно проверенные красоты.
Помню время, когда их же великий Достоевский был у них не то, чтобы запрещен, но категорически не рекомендовался. Я знал человека, которому похерили диссертацию не потому, что была неудачной, а потому что о Достоевском. Должно быть, эта, извините, моча в тот специфический момент какому-то специфическому идеологу ударила в голову. Так вот именно тогда я читал Достоевского.
Я тихий, но упрямый. И такой был мой собственный, мало заметный для посторонних и не опасный бунт.
Кстати, почему я разговорился об этом? Ах, да! Меня на эти мысли навела стоявшая передо мной франкоязычная старушка.
Я на языке Флобера (с нижегородским акцентом) предложил ей сесть, а когда старушка села, за ее спиной оказался весь, с ног до головы беленький старичок, и он, не снимая белой панамы, тоже сел рядом с нею, после чего оба немедленно взялись за руки.
- Нет, мы не олим хадашим, - сказала старушка, которая, как можно было предположить, в их семье выполняла роль пресс-атташе. - Но мы бы хотели помочь семье олим ме-русия, которые поселились рядом с нами. При этом, они не говорят на иврите, а русского языка мы не знаем.
У старушки были большие серые глаза, увеличенные к тому же огромными старомодными очками. В них можно было прочесть искреннее сожаление, что она не знает русского языка.
- Откуда вы сами? - поинтересовался я. Просто так, потому что была в них какая-то нестандартность. Что-то похожее на обложку сборника сказок или увлекательных историй.
- Мы, - улыбнулась она, - из разных мест. Но встретились в Александрии. С тех пор прошло очень много лет.
Можно себе представить, как много!
- Я родилась в Адене. Тогда это была английская колония. А Шломо родом из Греции. Наши родители переехали в Александрию.
- Но ваш язык французский. Я что-то не пойму.
- Я вам объясню.
История не из простых, и я решил перенести ее содержание в следующую главу.