Проходя мимо кафе "Цабар", я увидел, что на том месте, где прежде играл смешанный оркестрик Вени Шенкнера, у самой кромки тротуара, сидел чернокожий паренек, эфиоп, и играл на инструменте, похожем на то, что в России называют "сопилкой". Возле него не было ни коробки, ни каскетки, ничего такого, куда прохожих приглашают бросать монеты. Он играл просто так, потому что у него была потребность играть на мамбоку. Он приходил сюда в свободное от работы время и отдавался игре на мамбоку с таким же увлечением, нет, не то слово, - с вдохновением, которого мы ждем от большого музыканта на большой сцене большого города. Он наверняка не изучал ни сольфеджио, ни музыкальной литературы, и вообще, вся эта картинка: эфиоп, мамбоку и мелодия, прилетевшая сюда с Эфиопского нагорья, была, как говорят по-английски,outofplace, но эфиоп этого не знал, возможно, потому что не знал английского языка.
Он играл на мамбоку, а я (Мне это открылось позже, а втот момент я этого осознать не мог) в какой-то момент провалился в непривычное пространство, где не было ни времени, ни обычного потока мыслей, которым нас зачем-то награждает Бог, возможно для того, чтобы в перерывах между нашими занятиями мы не скучали, ни сознания, что у меня была какая-то цель (Я же шел к сыну, чтобы обсудить ситуацию). Эфиоп играл, что-то такое, чего я все равно не понял бы, даже если бы мне вздумалось пешком и с сумкой на плече, как Максиму Пешкову, когда он ходил в люди, пройтись по Эфиопскому нагорью и встретить закат в обществе пастуха и его овечек.
***
- Она твоя мать, - сказал я Изе.
- Ты сказал то, что должен был в этом случае сказать порядочный человек, - ответил мне сын и встал, что должно было означать: всё, разговор окончен, и продолжения не будет.
Я попросил его сесть, хотя представления о том, в каком направлении продолжать разговор, не имел.
- Пожалуйста, давай поговорим.
- Я не хочу, чтобы ты на меня давил, а ты и сам давить не хочешь. Так может, будет лучше, если мы отложим этот разговор? Или вовсе откажемся от попытки обсуждать то, что обсуждению не подлежит.
- Не стоит, потому что завтра или послезавтра мы все равно вернемся к этой теме. Это неизбежно. В одном городе с тобой живет твоя мать. Вы непременно встретитесь и будете потом встречаться много раз.
- Где, например?
- Не знаю. На улице. В супермаркете. Какая разница, где вы встретитесь? Она к тебе подойдет и скажет: "Здравствуй, сын".
- Я не привык думать об этом. У меня была эрзац-мать. Эрзац-мам обычно называют мачехами, но в этом слове слышится что-то недоброе, а Роза никогда не была ко мне недоброй, и я сам, хотя никто меня об этом не просил, называл ее матерью. Мы с нею были, да и сейчас тоже остаемся, близкими людьми. Идеологические разногласия не в счет. Ты хочешь, чтобы я сейчас, вдруг, ни с того ни с сего, назвал матерью абсолютно чужую мне женщину? Кстати, скажи мне, почему эта женщина не приехала даже на похороны своих родителей? Это же верх черствости, бесчувственности. Не знаю, что ты об этом знаешь или думаешь, но как она может быть матерью, если не была дочерью. Что она чувствует ко мне, если на сообщение о смерти матери никак не среагировала.
Он был прав: в этом была связь, но вовсе не обязательная. Случается так, что с родителями отношения не складываются, а с детьми - прекрасные.
- Изя, учти, что она жила в Приморском крае. Чтобы добраться оттуда, не то что до Москвы, но до ближайшего аэропорта, нужно, я не знаю сколько времени.
- Любящие люди находят способ выразить свои чувства в какой-то, я не знаю, в какой именно, форме. Но оставим это. Послушай, я сам знаю, что в этих случаях говорят порядочные люди, вроде тебя, и представляю себе, что может сказать сыну отец в этом случае, - продолжал Изя. - Твоя жена ушла от тебя к другому, и, если бы ты писал роман, то нужно было подробно, вдаваясь в детали, описать свои переживания, но тебе нечего было бы описывать, потому что никаких переживаний не было. Переживали дедушка и бабушка. Особенно бабушка. Но они с тобой не поделились.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю. Знание приносят не только глаза и уши. Есть много путей познания, причем не только больших истин и сильных эмоций, но также маленьких событий и обыкновенных переживаний близких людей. Настоящей мамой мне, если хочешь знать, была бабушка Тая. По ночам я часто вижу ее глаза за толстыми очками и помню на память все бугорки и рытвинки на ее ладонях. Она была той, которая не бывает неправой или несправедливой, потому что она бабушка Тая. Так что, пожалуйста, оставь меня в покое с твоими женами и разбирайся с ними сам.
Ни разу в жизни не слышал от него подобных речей. Его лицо покраснело, глаза стали влажными, он смотрел на меня со своей неожиданной для меня высоты, и я, который был глубоко там, внизу, подумал, что прав он или нет, но лучше отложить это царапание ногтями по его душе.
***
Я вернулся к "Цабару".
Эфиоп сидел на том же месте, но не играл, а, опустив мамбоку, смотрел вверх, на ветки дерева, на вывески лавчонок на другой стороне улицы, возможно, на плывущие облака.
В этом кафе мы Машей назначили встречу, но она еще не пришла, я присел рядом с ним и тоже посмотрел вверх, но ничего такого не увидел. Ничего не увидел, но вроде как почувствовал - или, может быть, это принес подувший с моря ветерок? - запах сухой травы и щекочущее прикосновение овечьего бока.
- Что мне сделать, чтобы он меня простил? - спросила Маша, когда мы сели за столик.
Я поставил перед нею бокал кока-колы, и она долго смотрела в него, как будто искала на дне ответ на свою задачу. Мне когда-то нравились ее волосы. Возможно, это единственное, что мне в ней нравилось. Сейчас она сидела передо мной и я безо всякой связи вспомнил об Ане, как Аня склонилась над книгой, и все смешалось, и две женщины стали одной, и теперь тоже тяжелая прядь повисла над бокалом, но на этот раз ее волосы приобрели сероватый оттенок, и по эту сторону прошедшей четверти века все было иначе. Какие-то, хотя и слабые, "линки" тонкими, готовыми оборваться ниточками протянулись между нами, и мне захотелось погладить ее плечо. Она тоже почувствовала этот "линк" и удивленно посмотрела на меня. Нет, не нужно было прикасаться к ее плечу. И плечо было чужим, и моя рука... Глупая мысль.
- Так что же мне делать?
Что-то нужно было сказать.
- Не знаю. Попробуй вернуться к тому моменту, когда ты переступила порог дома своих родителей и...
- Что ты такое говоришь?
- Ты спросила, я пытаюсь найти ответ.
- Какой же это ответ? Как можно вернуться в прошлое?
- Можно. Мысленно. Вернись и подумай: могла ли ты не уехать? Честно?
Она потерла виски, и я спросил, не нужна ли ей таблетка от головной боли. Маша сказала, что нет, не нужно, что дело не в головной боли, а в том, что нет, она не могла иначе, что это был порог, по ту сторону которого оставаться было нельзя, что позади оставалось - ты не обижайся Миша - нет, я нисколько не обижаюсь - позади оставалась серость, обыденность, а перед нею открывалась дверь в то, что было - или казалось - ...
- Дело, собственно, не в этом пороге.... Я не знаю, как тебе объяснить. Володя казался таким большим, сильным и настоящим, из тех, что осмелились противостоять дракону. Он протянул мне руку в момент, когда я чувствовала, что трясина тянет меня в глубину и... Нет, я не была ни антисоветчицей, ни анти что бы то ни было, но дракон... Я не знаю, как иначе назвать этого зверя. Я, видимо, задыхалась в атмосфере этого чудовища. Дело вовсе не в тебе. Ты хороший человек. Но ты не был Русланом, на коне и с копьем - против Кащея или как там его звали, а в тебе ничего такого не было. Нет, не в тебе, а во всей той московской жизни я не видела будущего. Сегодня, как вчера, а завтра, как послезавтра. Всю жизнь можно проследить до последнего забора, за которым вечный покой.
Она задумалась, а я посмотрел в сторону улицы и увидел Аню, которая, слегка покачивая красной сумочкой, шла вдоль кромки тротуара. Она остановилась возле играющего на мамбоку, достала из сумочки монету и хотела бросить ему, но, неувидев куда, положила монету обратно и пошла дальше. Я вскочил и окликнул ее, она обернулась и вдруг исчезла.
В этом не было ничего удивительного: с людьми такое нередко случается, что они то выныривают, то исчезают в толпе. Или в прошлом. Или перепрыгивают в воспоминания и мечты других людей. Физических механизмов этого явления наука еще не изучила.
Я тут же понял, что это не могла быть Аня, так как мимо Ани эти десятилетия тоже не могли проскользнуть, не оставив следа, а та, что с красной сумочкой, была еще совсем девчонкой.
Оглянувшись, я не увидел Маши на том месте, где она сидела. Я догнал ее и вернул.
- Я вижу, что тебя это совсем не волнует, - бросила в меня. - Так ты так и скажи.
- Почему ты так подумала? Если бы меня это не интересовало, то зачем бы я с тобою встретился?
Она плакала, а я смотрел на нее и думал, что утешения тут ни к чему: она плачет, потому что ей нужно поплакать, и вокруг нет подходящей жилетки, а есть только моя, которая не очень годится, чтобы излить то, что у нее накопилось на дне души, то ли за последний год, то ли за последние четверть века. Я пошел к стойке и принес ей несколько салфеток.
- Спасибо, Миша. Ты великодушный человек. Другой на твоем месте повел бы себя иначе. Я очень дурно поступила с тобой и с Изенькой.
Она ушла, а я еще посидел немного, а потом встал и увидел, что мой эфиоп сидит за столиком и пьет сок из бокала. Рядом с бокалом лежала его мамбоку.
- Тебе нравится, как я играю? - спросил он.
Я сказал, что да, очень.
- Это наша культура (тарбут), сказал он. Там, в Эфиопии, работы было мало. Я пас овец, но это не было работой. Просто я сидел на холмике и играл, чтобы овцы знали, что я здесь и никуда не делся. Они слушали меня, и им было хорошо. И мне тоже было хорошо, и ничего не было нужно.
- А здесь?
- Здесь иначе. Здесь все время что-то нужно. Я получаю четыре тысячи, и это очень мало, и теперь я бедный человек. Там у меня, кроме мамбоку, ничего не было, и поэтому я не был бедным, а теперь я бедный человек.
- У тебя есть электричество, вода, газ, - зачем-то сказал я.
- Это правда. Там этого не было.
Он приложил к губам свой музыкальный инструмент и перевел на овечий язык содержание нашего разговора.