Это произошло примерно год спустя после нашей алии. Проснувшись, я с удивлением оглянулся по сторонам и не сразу понял, что лежу на больничной кровати, отделенной от остального пространства комнаты занавеской бежевого цвета. Я опять закрыл глаза и с трудом добыл из памяти то место во времени, когда плохо себя почувствовал, и вызванный из соседнего домика Шенкер младший, у которого всегда с собой все его медицинские приборы и принадлежности, установил, что у меня давление крови гораздо выше нормы, гемоглобин гораздо ниже, температура гораздо выше и,словом, абсолютно все в расшатанном состоянии. Услышав это все и чрезвычайно огорчившись, я отключился и, придя в себя, увидел, что, как Евгений Онегин, "раздет и вновь одет", но уже в больничное и упрятан за бежевую занавеску. Попробовал пошевелить руками и ногами - шевелятся. Значит, по крайней мере, еще жив и функционирую.
Осторожно приоткрыл глаза. Возле меня, на стандартном больничном стульчике сидел мой дедушка. Тот самый, которого, как принято говорить, зверски убили в 1941 году.
Кстати, меня всегда коробит выражение "зверски убит". Как будто "человечески убит" не так больно отражается на убиваемом. Человек, таким образом, пытается, не имея для этого ни малейших оснований, утвердить свое моральное превосходство над волком или крокодилом: дескать, если я совершаю что-либо изуверское над себе подобными, то это потому, что я такой впечатлительный и в детстве мне читали эти ужасные сказки братьев Гримм.
Как правило, убитые сорок лет тому назад дедушки у постели захворавших внуков не дежурят, но от моего деда, насколько его помню, можно было всего ожидать. Ко всему, что открыто, доказано или, наоборот, опровергнуто наукой, в особенности медицинской, дед относился более чем скептически. Он не пользовался никакими современными средствами транспорта, отказался устанавливать у себя в квартире "радиоточку" и не понимал, как бабушка соглашается выпить прописанный "этим дурачком доктором" порошок. Однажды бабушка Двора уговорила его сходить с нею в кинематограф. Он посмотрел начало и спокойно уснул. Его жизненное кредо было проще простого: Господь неплохо устроил этот мир, и улучшать его посредством этих вонючих паровозов и таблеток от головы нет никакой надобности.
Прошло много лет, прежде чем я понял, что делало моих предков такими физически и духовно крепкими, и почему мои родители были такими больными и не уверенными в себе. Ими руководила вера в Господа, причем не та, которую в наше время принято обзывать фанатичной, а спокойная, без дерганий и шатаний уверенность в том, что мир представляет собой конус, на вершине которого Источник всего сущего и что все есть, в сущности, добро, так как все без исключения создано Им. А зло? Зло - это путаница и неразбериха, которые производятся неразумными людьми, нарушающими установленный Всевышним порядок. Даже если это не более чем удобная формула, а не та реальность, по поводу которой ведется бесконечный спор между верующими, неверующими, сочувствующими и воинствующими.
- А как насчет Сатаны? - ехидно спросил меня однажды Шенкнер, когда мы с ним во время перекура обсуждали эту актуальную проблему. - По- вашему, Сатаны, как такового, не существует?
Я ответил, что точно не знаю, но предполагаю, что такая должность в небесной канцелярии таки может существовать. По штатному расписанию. Но разве что на правах инспектирующего ход внедрения спускаемых на Землю указаний.
Мой дед был отличным портным, обшивал практически все местечко, имел двух подмастерьев,и его мастерская занимала большую по тем масштабам (три окна!) комнату.
- Как ты себя чувствуешь? - просто спросил дед, и по нему никак нельзя было сказать, что вот уже 40 лет, как он убит.
- Спасибо. Гораздо лучше.
- Смотрю на вас всех и удивляюсь: чего только не напридумали, а о ком можно сказать, что он счастлив, что жизнь его радует и что он в свои 80 лет будет здоров?
- Да, уж! Но каждый живет свою жизнь. Вы по-вашему, а мы по-нашему.
- А я, Мойшеле, и не спорю. Может, так и надо, но не понимаю, неужели для того, чтобы играть в ваши новые игры, нужно было выбросить в мусорный ящик все прежние? Почему бы вам было не оставить и прежние тоже. Кто вам сказал, что ваши лучше? Пока ты тут спал, мои глаза удивлялись на все эти медицинские штучки на тебе, вокруг и на стенке, а моя голова вспоминала наши разговоры о том, как все будет после нас.
- И о чем же вы говорили?
- В моей портняжной собирались разные люди. Ты помнишь, что я был а шнайдер(1), я был. Ты, наверное, даже на идиш не понимаешь?
- А биселе(2), - выдавил я из себя одно из тех немногих слов, что запомнил с детства.
- Вот именно, что а биселе. И наш старый дом ты, конечно, тоже забыл. Ну, скажи, пожалуйста, кому мешал наш старый дом? Геймеле, мишпухэ, киндерлах, а гите варемес (3)- что еще нужно человеку? А из-за того, что они на месте нашего дома устроили а гройсе вассер(4), так - я не говорю про нас, с нами все ясно - а им стало от этого лучше? Насколько мне известно, нет, им тоже лучше не стало, а во многих отношениях даже гораздо хуже.
- Ну, так о чем же были разговоры в твоей мастерской?
- Об чем могут быть разговоры промежду йидн(5)? За детей, за парнусе(6), за то, чтобы болячка квартальному в печенку, но иногда приезжали кое-какие люди из губернии или, допустим, из Варшавы или из Лемберга. А то один приехал аж из Вены, так он показывал нам фотографию человека вот с такой бородой. Мы уже подумали, что это Машиах, а оказалось - Теодор Герцль. "Это, спрашиваю, твой ребе?" "При чем тут, говорит, ребе? И какой он может быть ребе, если он циони(7)?" Почему, интересно, ребе не может быть циони или наоборот? У вас как-то так получается, что, если кто-то ест селедку, то картошку он уже не ест, а почему бы не попробовать селедочку вместе с картошечкой в мундире? Это же даже вкуснее!
Портняжная мастерская служила местечковым умникам и любителям почесать языки своеобразным, дополнительным к синагоге, но как бы светским клубом, открытым для желающих в послерабочее и послеобеденное время. Дед председательствовал не по праву самого умного (Каждый старался показать, что он умнее других, но мало кому это удавалось), портной был просто хозяином помещения.
"Вы обижены и унижены, - говорил молодой, кудрявый, в рубахе с дыркой, но зато в пенсне и с усиками. - Вас изгнали из Испании, а теперь считают людьми второго - да, что я говорю? - третьего сорта. Но, скажите пожалуйста, разве рабочим, которые русские или украинцы, лучше живется, чем вам? Их тоже злобно гнетут капиталисты и буржуи. Пора нам всем объединиться. Между русским рабочим и еврейским рабочим нет никакой разницы, а разница есть между всеми рабочими и всеми буржуями".
"Ну, так что же ты, хотел бы я знать, предлагаешь?" поинтересовался Хаим, который как раз работал на сахарном заводе в пяти верстах от местечка, каждый день пешком туда и обратно плюс десять часов работы, но сегодня он был свободным, потому что там делали ремонт машины.
"Я, ответил тот, что с дыркой и в пенсне, предлагаю отобрать завод у буржуя и самим быть хозяевами".
Все засмеялись, потому что представили себе, как Хаим будет управлять сахарным заводом, и что из этого может произойти.
"Ду бист а мишиге"(8), спокойно сказал реб Гурвиц, который случайно тоже оказался здесь, но сидел в углу, а рядом с ним как раз оказался тот, что из Вены, и у которого была фотография бородатого сиониста с гойским именем Теодор. Самого же человека из Вены звали Ференцем. То же что Франц. Или Фриц. Ну, пусть будет Фриц. Так что ему нужно?
"Что бы вы там ни делали и ни крутили, а голес все равно останется голесом (9),сказал друг Теодора Герцля. И никакого цузамен, в смысле - вместе, не получится. Даже наоборот. Вы будете стараться, чтобы всем дружно взявшись за руки, а они все равно согнут вас в дугу. Евреям нужно всем собраться в Палестине, потому что Палестина - это наша страна. Мы можем с вами жить хоть в Кацапетовке, хоть в Париже, но все равно мы все палестинцы, и только там, все вместе, мы должны построить свое еврейское государство. Только так можно окончательно и бесповоротно решить еврейский вопрос".
"Да, но я слышал, там уже живут - как это называется? - арабы, - осторожно заметил Зелик, которого в местечке недолюбливали за ехидство. - Арабы согласятся на это?"
Ференц был об этом хорошо осведомлен и объяснил, что арабов в Палестине мало, евреев будет большинство и вместе с арабами...
"Ах, так все-таки вместе? - обрадовался возможности съязвить Зелик. - Тут вместе, там вместе. А нельзя найти на Земле такое место, чтоб уже совсем отдельно?"
- Нет! - сказал, почти крикнул Ференц и сильно треснул себя по коленке тоненькой книжечкой, на которой было написано: "Judenstaat".
Все зацокали языками, тот, что с дыркой и в пенсне попытался возразить, но портной риторически спросил: "Нох а мул?"(10), и он заткнулся и от возмущения снял пенсне. А ребе только сказал, что циони ист эхет а мишиге. (11)
Я почувствовал усталость и резь в глазах, а когда проснулся, возле меня сидела уже Роза, которую я попросил объяснить, что со мной происходит.
- С тобой - абсолютно ничего. Главное: не волнуйся. Тебе нельзя волноваться. Отдыхай. Доктор сказал, что тебе нужно хорошо отдохнуть.
- Мне не от чего отдыхать. Скажи, наконец, что со мной? Чем я болен?
- Форменные пустяки, - сказала Роза и высоко подняла брови, показывая, до какой степени эти пустяки носят форменный характер.
- Но все таки?
- Ну, доктор сказал, что это микроинсульт и через пару дней все пройдет. Он сказал, что через неделю ты будешь играть в футбол.
- Я? В футбол? Никогда в жизни не играл в эту идиотскую игру. Даже в детстве. Ты бы лучше спросила, когда я смогу выйти на работу. Кстати, Роза, скажи мне, кто тут до тебя приходил?
- Как? Ты его не узнал? Это же наш мерказклитовский ребе. Шмуэль. Ты что, не узнал Шмуэля? Я должна сказать доктору, что ты не узнал Шмуэля.