Есть один аспект отказного движения, которое я считаю более чем существенным: это движение вольно или невольно смыкалось с движением диссидентов того времени.
-- Кем прикажете вас считать, отказником или диссидентом? - спросил меня во время допроса начальник следственного отдела Харьковского облуправления КГБ.
Что моя семья в эти годы "сидела в отказе", как тогда говорили, то есть находилась в состоянии невесомости, так это, можно сказать, документальный факт, а носить еще и гордое звание "диссидент" - это все равно как если бы мне к одному ордену присоединили еще и второй.
Жаль, что в кутерьме быстро сменяющихся событий диссидентство и отказничество растворяются в тумане прошлого и повсеместно воспринимаются современниками, как исторически малосущественные события шестидесятых-восьмидесятых. Мы уехали, и слава Богу, а диссиденты? Все обошлось и без них. Так говорят, и это не только не соответствует исторической правде, но, я бы сказал, нечестно по отношению к людям, совершившим подвиг высокого нравственного звучания. Да и наша борьба за вызов, даже мы не всегда имели это в виду, была не только борьбой за личную свободу.
-- Товарищ полковник, вы мне льстите, - сказал я первое, что пришло в голову.
Это были уже не те гебисты, что когда-то. Все еще время от времени сажали, да и то по очень ограниченной разнарядке из Москвы, а чтобы потащить в расстрельный подвал, так кишка у них была уж больно тонка, и это видно было невооруженным глазом. И не нужно было большого мужества, чтобы во время допросов не терять достоинства и откровенно демонстрировать явное моральное превосходство.
Меня допрашивали по "делу" известного диссидента Генриха Алтуняна, не забывая о том, что я был из тех, кто осмелился своим прошением о выезде на ПМЖ в Израиль выразить свое пренебрежение к ним, к советской власти и к тому, что нынешнее поколение этих людей достигнет планки коммунизма. Сегодня, по прошествии четверти века, нисколько не преувеличу, если скажу, что, несмотря на толстые стены, решетки и угрожающий вид, гебисты уже тогда, в конце семидесятых, подсознательно ощущали приближение шквала перемен и, продолжая делать свое грязное дело, испытывали неуверенность в том, что слова одного из вождей 'верным путем идете, товарищи' соответствует исторической правде.
- Вот вы уедете, Исаак Моисеевич, а мы тут коммунизм построим... - сказал мне другой полковник не слишком твердым тоном, и жаль, что мы с ним больше в этой жизни не встретимся, чтобы вспомнить прошлое и поговорить о настоящем.
- Скажите честно, у вас в дни октябрьских праздников никаких мероприятий не намечается? - спросил у меня один второстепенный капитан, догнав на лестнице, и я растерялся от его растерянного вида. За этими толстыми стенами и стальными решетками? С таким же успехом он мог бы сказать: 'Ну, пожалуйста, не устраивайте мне мероприятий в дни праздников, а то мне попадет'.
Недавно побывал в этих местах и прошелся по городу, порвавшему с социализмом, не взошедшем на вершину коммунизма, а что касается капитализма, так он у них в еще диком состоянии.
- Когда построите, позовите посмотреть, - предложил я полковнику, но он как-то не очень настаивал. Диссиденты и политзаключенные тех лет помнят и недобрым словом поминают этого полковника. Имени не называю, но многие догадаются, о ком я пишу: это был, можно сказать, знаменитый полковник.
Ко мне был приставлен старший лейтенант, которого я называл просто Толей и он, между прочим, с большим уважением относился ко мне и к моей жене. Дело в том, что у всех нас, после коллективной голодовки, которую мы провели в квартире отказника Тарнопольского, отключили телефоны, и вызвать меня для очередного допроса они могли только через посыльного Анатолия О. Он всякий раз извинялся и объяснял, что - вы же понимаете - это же не я, меня же послали, а я же к вам со всем уважением...
- Толя, - сказал я ему однажды, - хороший ты парень, и я бы не хотел, чтобы ты стал капитаном.
- Ну, почему, Исаак Моисеевич? Это же моя служба, карьера...
- Не нравится мне твоя карьера, - сказал я ему, но он не обиделся.
Во время суда над Алтуняном меня в зал не впустили, а Толе поручили постоянно находиться при мне. Зачем? Опасались, что я организую вооруженную атаку на здание суда с театральным освобождением друга? Мы с ним курили в туалете, и я объяснял ему, что там, в зале, судят хорошего человека, и если так пойдет и дальше, то с кем же они коммунизм-то построят, а он в ответ говорил стандартное, что мы же ничего поделать не можем, а, значит, зачем об этом говорить?
n
Девятого мая мы, отказники, посещали Дробицкий яр, место массового расстрела евреев в 1941 году. Какую угрозу себе или советскому режиму видели гэбисты в посещении могил? Не тот ли это случай, когда, обжегшись на молоке, дуют на воду? А когда один уголовного вида капитан сказал мне: "Увижу вас там, голову оторву!" - то он же прекрасно понимал, что не оторвет даже пуговицы от моих штанов.
Сажали. Мой друг, Генрих Алтунян "со товарищи", среди которых Аркадий Левин, Владик Недобора и многие другие, были "виновны" в том, что в своих коллективных письмах к полутрупам на вершине глиняноногой власти требовали соблюдейния тех самых прав граждан, которые были означены в подписанных советами в международных документах. Только и всего. Время от времени, но так, чтобы не недобдеть и не перебдеть, показать, что они еще могут, но так, чтобы шум за рубежом удерживался на минимуме децибелл, время от времени сажали. То диссидента, то отказника. Из наших тогда посадили Александра Парицкого, позднее, Юрия Тарнопольского. В восьмидесятом Алтуняна осудили на 7 плюс пять.
Все эти "процессы" юридически, фактологически и нравственно были грязными и глупыми спектаклями. Врядли гэбисты уже сами отдавали себе отчет в том, перед кем, собственно, эти дешевые зрелища? Трагические спектакли 37-го, те, действительно, били и попадали в поставленную вождем цель, а эти абсолютно никакой цели не достигали. Они были во вред им самим и подрывали и без того шаткое положение их власти а, заодно, экономики, так как их лишали права на режим наибольшего благоприятствования, и от этого они терпели сплошные убытки.
Абсурдность ситуации состояла в том, что в либеральных требованиях диссидентов от истории с крымскими татарами до знаменитых статей Сахарова не было ничего кощунственного с точки зрения идеологических рамок режима, а что касается евреев, то либо совсем не нужно было открывать для нас калитку, либо, открыв, уже не закрывать. Однако это было не только время 'застоя', но период великой растерянности власти, которая не знала, как ей быть, что делать и на что решиться. Пробовали так, потом матерились и отменяли, снова матерились и возвращались к началу.
Однажды меня арестовали. Схватили прямо на улице. Повезли зачем-то в поликлиннику. Я отказался выйти из машины. Привели врача прямо в машину. Я сказал, что жалоб на здоровье не имею. Поехали в вытрезвитель. Пришел нарколог (Здоровенный такой докторище). Я дыхнул ему в лицо. Он обматерил милицию, и меня повезли дальше. Затолкали в КПЗ к двоим, из которых один объяснил мне, что он 'труболет', а другого всю ночь трясла 'белка'. А в это время замнач облуправления МВД в своем кабинете объяснял моей жене, что евреи-отказники - это не так уж и страшно, потому что главная дырка в его голове - украинские националисты. Жена сочувственно кивала (Покойница была добрым человеком и вошла в положение несчастного полковника, который разрывался между диссидентами, отказниками и этими чертовыми самостийныками.), а он клятвенно пообещал, что завтра меня выпустят. Утром ко мне пришел другой полковник-эмвэдист, мы часа полтора трепались 'за жизнь', после чего я пошел домой без шнурков и ремешка (Потеряли), а старшина из КПЗ дал мне монетку на автобус.
Нет, все это было не так безобидно, как я описываю сейчас, сидя у окна с видом на Иудею. Парицкого, Тарнапольского и многих других таки промурыжили в лагерях, не говоря уже о диссидентах, которым навешивали срока и посерьезнее, а иным эти игры стоили жизни, и я вовсе не хочу сказать, что власть была неспособна на зверства по отношению к своим гражданам, но абсурдность ситуации и бесцельность всего что делалось и происходило были настолько очевидны, что 'органы' уже явно страдали неизлечимой анемией. Они наносили удары, в основном наугад, чтобы продемонстрировать миру и самим себе, что у них длинные руки и что им все еще ничего не стоит посадить. Старшина милиции в должности 'дознавателя' сказал мне: 'Если ко мне приводят человека, чтобы посадить, то - будь спок - он будет сидеть. Для него, как и для всей системы, это было вопросом чести, но не только чести. Факт, что они все еще МОГУТ давал надежду на то, что диссиденты и отказники растворятся, как крупинка соли в их большой чашке сладкого чая (Или водки), ничего не изменив в их жизненном пространстве.
***
Одно можно сегодня утверждать с уверенностью: диссидентское и отказное движения, оба, сильнейшим образом подорвали силу "Империи зла". То есть, конечно же, решающую роль в этом обвале сыграли экономические векторы и проигрыш в затеянном на свою голову соревновании, но мы будем очень неправы, если не примем во внимание нравственный фактор. Международное сообщество давно уже признало священным право человека жить на своей земле. В частности, в Харькове, где все это происходило, Алтунян, Недобора, Пономарев, Левин и другие, выступали в защиту прав крымских татар, народов Северного Кавказа - всех, преступно лишенных этого права, согнанных со своей земли. Другим правом любого человека является право покинуть место своего проживания, и за это право боролись мы.
Увижу вас 9 мая в районе Дробицкого яра - голову оторву! - в этой фразе я услышал не угрозу, а отчаяние. Это все равно как если бы он стал на колени и умолял не делать этого, не идти. Или хотя бы продемонстрировать страх перед ним. (Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад...)
Подобное сказали не только мне, но другим отказникам тоже. Однако все, что они могли, это предупредить и пригрозить. Остановить они были уже не в силах. И как же здорово было видеть, как 92 отказника (Я их пересчитал), в том числе старики и дети, каждый с красной гвоздичкой в руке, шли вдоль посадки к этому страшному месту. Впереди шли Тарнопольский и, кажется, Парицкий с венком, на который я повесил две ленты, на русском и на иврите: "Жертвам Холокоста" - Лэкорбанот а-Шоа.
Возле скромной стеллы с более чем скромной, в смысле: без упоминания, что в глубине этого холма надо рвом - останки евреев, мы из гвоздик выложили: 6 000 000. Гена Грубман прочел Кадыш. Потом читали стихи и произнесли подобающие месту речи.
Среди нас была пара провокаторов. У них ничего не вышло.
Слов нет, нам было не просто. И временами страшно, потому что мало, но сажали, не всех, но допрашивали в своих застенках, не у всех, но производили обыски... И под окнами шевелила антеной "волга". И начальник ОВИРа напускал на себя грозный вид. И докторам наук приходилось работать истопниками и лифтерами. И неопределенность ожидания давила. И некоторые валились с инфарктом.
Но собирались на еженедельные семинары. И читали лекции по еврейской тематике. И учили иврит. И все это вопреки запретам и угрозам типа "у нас на вас уже есть вот такая папка" или "голову оторву".
Ни диссиденты, ни отказники не представляли собой стройных колонн единомышленников и единоверцев, ровно подстриженных под единый ежик политических и нравственных принципов. Меня до сих пор смешит несколько раз повторенная при мне фраза одного отказника: Я сионист-коммунист. Алтунян, если не ошибаюсь, от социалистических иллюзий освободился только в лагере. Это нормально. Так и должно быть там, где нравственны не единомыслие, а свобода совести и идеалов.
Не говоря уже о том, что среди нас были и провокаторы, и стукачи-доносчики. Парадоскс в том, что КГБ играло в эту игру уже больше по инерции, чем всерьез. Провокации и доносы не давали никаких всходов. Машина работала на 90 процентов вхолостую. 10 (Я думаю, что на самом деле - гораздо меньше) процентов составляли те, кого удавалось выставить на спектаклях-"процессах" в качестве актеров-свидетелей. Или притащить на телевидение.
Уже будучи в Израиле, я увидел по советскому ТВ выступление одно чудесного, очень талантливого парня. Опустив глаза, он осуждал сионизм. А до этого активно боролся за выезд. Ну, что поделаешь? Не выдержал и упал на ринге. Позднее я встретил его в Израиле. Все равно он - в числе победителей.
То же было и среди диссидентов. Иные срывались, и они достойны жалости. Многие преувеличивали мощь державы, несокрушимость армии и всепроницаемость КГБ. Один майор уже перед нашим отъездом напомнил: не забывайте, что руки у нас длинные, так что вы там, на той столоне, не того... Нет, я его никуда не послал. Не удостоил.
Ясно, что наши противники были в те годы гораздо слабее, чем нам тогда казалось. Они наносили последние, уже не наступательные, а только оборонительные удары. Но ударяли. И временами больно. И даже если не лагерем, а "только лишь" десятилетним отказом, то это ли не значило вырвать человека на время отсидки и отказа из жизни, и это ли не было ударом? А многие из нас вышли из схватки больными, инвалидами. Были и такие, которых не мешало бы помянуть особо: не дожили до выхода из туннеля на свет.
***
Невероятно важно, чтобы эта борьба и эти бои не были забыты. Оставим в стороне реальные результаты ударов , которые мы нанесли по красному дракону и не станем обсуждать то, что подсчитать невозможно: размеры ущерба, который советская власть понесла от диссидентов и отказников. Важно то, что наши цели и наша совместная борьба за права человека были и должны служить другим тем нравственным образцом, в котором и современный нам мир тоже очень нуждается.