На мусорном танке бело-рыжий кот постоянно отдыхал от каких-то трудов. Он так великолепно возлежал на темно-зеленой крышке стандартного перекидного мусорника, что пирующий римский патриций по сравнению с ним выглядел бы пациентом на кушетке психоаналитика. Чуть приподнявшись, он задумчиво глядел в даль, строго ограниченную грязно-бежевой стеной дома, но наверняка видел дальше и острее, чем вы, если бы проследили направление его царственного взгляда. Наблюдая за ним с высоты своего мини-балкона, Иосиф часто думал, что этот тип с пронзительным взглядом и наверняка таким же характером не совсем тот, за кого он выдает себя своему скромному гарему. Он что-то наверняка скрывает.
Иосиф снимал самую дешевую квартирку, какую только можно было найти в этом добела раскаленном городке, в двадцати минутах езды автобусом компании ДАН от Тель-Авива. Квартирка была с балконом. Правда, одноместным. Пригласить приятеля на этот балкон, чтобы попить чаю и полюбоваться пейзажем из скудных деталей неухоженного двора, он бы не смог не только из-за отсутствия приятелей, но также вследствие размеров балкона, рассчитанного только на одну персону и меблированного одним белым пластмассовым стулом и ящиком, приспособленным под столик. Cтолик был застелен синей скатерочкой, и на ней удобно располагалась раскрытая книга и большая чашка цветочного чая. Как говорится, скромненько, но с изящным вкусом.
В квартире Иосифа все было одноместным, от кровати до телевизора, который ограничивался минимумом инчей по диагонали своего общительного экрана.
В каком-то смысле одному даже лучше. Никто не отвлекает от того, что постоянно, пуская пузыри, варится в голове. Иосифу это непроизвольно-беспорядочное внутреннее чередование мыслей и воспоминаний никогда не мешало. Пусть себе шевелится и булькает. При этом ему был хорошо знаком страх большинства людей перед одиночеством, когда остаешься один на один со своими думы-мои-думами, и не с кем их разделить на двоих или на троих, как бутылку в былые времена, и мысли становятся пауками в банке, чтобы жалить друг друга, а уверенность в себе, надежды, ожидания - все это уступает место сомнениям в правильности поступков и в том, что они были стратегически точно рассчитаны, а ошибки учтены во избежание повторений. Все это - он знал - было у других одиноких людей, но не у него.
Не было у Иосифа ни страха перед одиночеством, ни вязкой и удушливой ностальгии по прошлому, желания вернуться, присесть на веточку воспоминания, потрепыхать крылышками над безвозвратным. У других было, а у Иосифа нет.
С балкона видно было, как утреннее солнце осторожно протискивается между двумя серыми домами и растекается по асфальту двора, доставая до неуклюжего мусорного громыхала, чтобы задержавшись часа на два согреть его железные бока, покрашенные той самой трагически зеленой краской, которой в России когда-то окрашивали стены тюремных коридоров и камер. Иосифу случилось однажды, руки за спину, пройтись по такому коридору, и это запомнилось. Хотя именно для него все тогда закончилось благополучно.
Вероятно, Иосиф потому не страдал от одиночества, что у него не было потребности в том, чтобы поделиться или - как это говорят? - излить душу, или, если проще и без выкрутасов, пожаловаться на бытье. Нет, у него не было такого желания. Он вообще никогда никому и ни на что не жаловался. Даже к Богу, который, по его глубокому убеждению, квартир и прочих земных благ не распределяет, а занимается более важными делами по поддержанию Вселенной в рабочем состоянии и по растаскиванию за шивороты вечно дерущихся людей, он с просьбами и предложениями никогда не обращался, не без основания полагая, что малозаметные на фоне житейской суеты люди Всевышнему тоже мало интересны. Им, этим случайным прохожим, по дорогам и тротуарам жизни, не грозят ни барский гнев, ни барская любовь.
Другое дело Люба, которая всю жизнь провела в жалобных разговорах и претензиях. В принципе, она где-то права, потому что, если женился и родил двоих детей, то, как говорится, изволь. И он бы не прочь изволить, но все, на что был способен, так это на копание в математическом муравейнике, причем большую часть жизни занимался таким разделом этой замечательной науки, что даже не предлагайте мне изложить здесь смысл и содержание этого раздела. Этот раздел почему-то считался очень нужным, но абсолютно бесперспективным с точки зрения личного продвижения, и никто не хотел этим заниматься, несмотря на внешнюю притягательность, а он, как вы понимаете - ну, как Иосиф мог отказаться? Когда он приступил к защите кандидатской - зав. кафедры, известный во всем мире ученый, убедил ого, что иначе просто неприлично, и кто-то же ради общего престижа должен - то члены квалификационной комиссии ничего не поняли, но прикинулись, что все понимают и сразу сделали Иосифа доктором, чтобы не пришлось потом, через какое-то время, опять выслушивать его и напрягать мозги в попытках понять, о чем вообще речь.
А если ученые математики пятиэтажного института ничего не поняли, то чего вы ждете от Любы, которая вообще преподавала марксизм в пединституте и удивлялась, как можно присвоить доктора человеку, не способному отличить Гегеля от Бабеля, эмпириокритицизм от критики Эрфуртской программы, а империализм, как высшую стадию, от текущего не в ту сторону водопроводного крана, для которого ну хоть кто-нибудь в этом доме должен же быть мужчиной или всем этим должна заниматься я? В самом деле.
Много лет спустя непримиримые противоречия, которые, как известно беременны революцией, привели к отъезду Любы в Хьюстон, где поселилась их дочь и где зять тоже ученый, но работает в общепонятной области прикладной к чему-то физике и за это имеет такую квартиру, что вам и не снилось, и дай Бог, чтобы стадион вашего города был не меньших размеров. Собственно, кто против? И может быть, это не так уж плохо, что они присвоили себе Любу. Тем более, что ее потребность в Иосифе давно исчерпана, а ему тем более ни к чему ее суетня и воркотня в квартире, где и без того тесно.
Зиночка всегда была хорошей девочкой, Иосиф ее любил, но только за все годы, что они были вместе, и она доросла до разговоров о жизни, им никогда не удавалось поговорить, потому что она всегда была с мамой, и они все время разговаривали между собой о серьезных вещах, к которым Иосиф никогда не имел доступа. Он бы рад, но как-то... Впрочем, не это важно.
Бело-рыжий котяра в такое время года был равнодушен к снующим туда-сюда дамам своего гарема, но появление чужого кота всякий раз заставляло его подниматься со своего патрицианского ложа и спускаться вниз для, как это называют среди людей, разборки.
Иосифа, который вообще-то в психологии млекопитающих не очень-то разбирался, всегда удивляла, казалось бы, противоестественная способность зверей вести себя абсолютно бесчеловечно, в том смысле, что зверские разборки, в отличие от человеческих, происходили бескровно. То есть буквально ни одной капли и ни единой царапины. Как таковая сила в зверином - в данном случае кошачьем - мире играет, оказывается, второстепенную роль.
Противники просто "противостояли", в том смысле, что стояли друг против друга и внимательно, напряженно, как поезд на Анну Каренину, смотрели друг другу в глаза. В поединок д"Артаньяна с графом Рошфором вкладывалось не больше энергии и силы, чем в дуэль двух котов, но, в отличие от человеческих бретеров, эти двое не позволяли себе посягательств на жизнь и здоровье соперника. Превосходство утверждалось, я бы сказал, духовным путем, и эго Рыжего варвара неизменно оказывалось на два хвоста выше. Нет, патрицием он не был. Скорее варваром. Рыжим варваром. Противная сторона очень медленно, не отрывая кинжального взгляда от обжигающего потока энергии, отступала и боком, боком - прочь с поля боя.
"Изо всех наших членовредительских соревнований это сравнимо разве что с матчем шахматистов или шашистов, решительно не допускающих рукоприкладства", подумал Иосиф и добавил про себя, что с этим Рыжим варваром он бы охотно пообщался.
"Мог бы даже подружиться".
"Такой, как Рыжий, способен на настоящую дружбу".
Подумав так, Иосиф отправился в кухонный отсек, вскипятил в электрочайнике воду, на ходу вспомнил, что когда-то, очень давно, мама ставила закопченный чайник на керогаз, всыпал щепотку полезного для здоровья зеленого чая в большую чашку и, прихватив картонку с ассорти из печеньев, снова вышел на балкон.
Рыжий варвар сидел на противоположном от его стула краю стола.
Иосиф, потеряв равновесие, расплескал половину кофе.
- Откуда ты взялся?
Рыжий мордой указал на толстую белую кишку солнечного бойлера, тянущуюся с крыши к первому этажу.
- Ты взобрался по этому шлангу?
Рыжий утвердительно посмотрел на Иосифа.
Иосиф поставил чашку на стол и открыл коробку ассорти.
- Угощайся.
Рыжий глазами выразил благодарность, лапой осторожно выбросил на стол угощение и внятно произнес:
- Вообще-то я стараюсь поменьше углеводов, но если ты настаиваешь.
Иосиф удивился тому, что его нисколько не удивили ни голос, ни акцент Рыжего варвара. С таким же успехом кот мог бы заговорить на латыни или на арамейском, но он заговорил по-русски, и это было более чем кстати.
- Я бы угостил тебя рыбным или мясным, но...
- Спасибо. Я уже привык. У вашего брата "но" - самое удобное слово.
- Но у меня, действительно, нет ничего ни рыбного, ни мясного.
- Не переживай. Мало ли чего у меня нет - я же не расстраиваюсь.
"Кажется, этот рыжий чертенок собирается давать мне уроки морали", подумал Иосиф и прихлебнул из чашки.
- Если у тебя есть удобная для моего лица плошка и если вы не брезгаете, то я бы не отказался от воды. Спасибо, вина и кофе я не пью, - сказал Рыжий и иронически посмотрел на Иосифа, который поспешно вскочил, отчего чашка упала на пол и раскололась надвое.
- Да не суетись ты ради Бога! - спокойно сказал Рыжий, а Иосиф, подобрав осколки, зашаркал шлепанцами на кухню.
Пока вода в чайнике закипала, он нашел чистую пластмассовую пиалку для кота и впервые все-таки подумал, что все это выглядит странно.
Как давно он вот так ни с кем с глазу на глаз не беседовал? - Трудно сказать. Давно. Рыжий немного по кошачьи нагловат, но разве соседи воспитаней?
- Вот твоя вода. Насчет печеньев - не стесняйся.
Рыжий не стеснялся и аккуратно подбирал случайно упавшие крошки.
- Живешь один? - сочувственно спросил Рыжий.
- Один. Но и ты тоже, как я посмотрю, не очень общителен.
- Не очень, - согласился Рыжий. - Пусть каждый знает свое место. Знаешь кошачий принцип: живи сам и не мешай умереть другому?
Иосиф подумал немного и заметил, что у людей то же самое.
- Есть большое различие. Люди делают то же, что мы, но говорят иначе. И сами верят в то, что говорят.
Помолчали.
- Ты был женат? - первым заговорил Рыжий.
- Я и не разводился. Просто дочь с семьей и жена уехали в Принстон. Или Хьюстон? Да, в Хьюстон.
- Тебе все равно? Тебе что Принстон, что Хьюстон... На одно лицо?
- Ну, в общем-то, да.
- Мужчина выбирает жену на всю жизнь?
- Примерно так. Женщина мужчину - тоже.
- Интересно. Выбирают на всю жизнь, а потом - кто куда?
- Не всегда, но такое случается.
- Кто же из вас кого выбрал?
- Мне показалось, что мы оба.
- Показалось?
- Этого никогда точно не знаешь.
- Но вы оба хотели быть мужем и женой? Вместе жить и рожать детей.
- Вроде этого.
- Что же помешало?
- У нас двое детей. А у тебя?
- Откуда я знаю, сколько у меня детей? У котов нет ни жен, ни детей. Но нам и не нужно, а ты чахнешь, сам не знаешь отчего.
Уже стемнело, и Рыжий сославшись на то, что он не сова, а наоборот, направился к белому шлангу, пообещав заглянуть завтра. Как говорится, на огонек.
2.
С седьмого класса они дружили втроем: стройная девушка Люба, спортивный красавец Мирон и он, мечтательный и сентиментальный Иосиф. Люба под командованием своей очень властной бабушки пыталась выколотить из рояля классиков, а когда друзья оставались втроем, ставила чёрте на чем записанных подпольных Битлзов и прочих западных разложенцев, Мирон в семнадцать лет уже играл в Локомотиве, а Иосиф по требованию доцента-отца ходил после школы в математический кружок.
Тайком писал стихи. В то время стихи почему-то все или почти все писали тайком. Большинство мальчишек, писавших стихи, стыдились этой дурной привычки, как стыдятся мастурбации, в тайне мечтая, однако, когда-нибудь сделаться настоящим, признанным поэтом.
Вообще, Иосиф был не только сентиментальным и мечтательным, он был также застенчивым и никогда, даже самому себе, не спешил признаваться в копошившихся в голове мыслях или выпрыгивавших неизвестно откуда эмоциях. Например, когда сидел близко от Любы, что обычно случалось на трибуне стадиона. Мирон гасал по футбольному полю, в голове поэта-Иосифа змеилось: гол-футбол-прокол-престол-протокол (Нет, престол и протокол не подходят!), а внутри, под диафрагмой, закипало невыразимое в словах или выразимое, но не в той форме, которая ложилась в стансы, и об этом не знаешь, как сказать, а лучше загнать поглубже. Когда вокруг вскакивали с истошным: "Гооол!" он не сразу соображал, кому забили. Кроме того, кому бы ни забили, Иосифу всегда жаль было вратаря, который при выносе мяча из глубины ворот, всегда походил на ни за что побитую собачку. Как будто на ковер написала всеобщая любимица кошка Белка, а поводком по спине треснули щенка Антона. Иосиф смотрел на Любу и не мог разделить ее радости по поводу того, что гол забил защитник Мирон. К тому же он не понимал логики в том, что гол забивает защитник с подачи центра нападения. Не улавливал алгоритма.
По окончании школы Люба с легкостью, как ложечка в шоколадное мороженое, вошла в истфак, а Мирон и Иосиф дружно провалились на вступительном, причем Иосиф схватил тройку на экзамене по математике, а Мирон - за сочинение на тему "Маяковский с нами". Хотя, между прочим, из всех поэтов больше всех Митрон уважал именно этого, который весь из себя такой пролетарский и не в бровь, а в глаз. Мирон и сам был таким, что, если что, то не в бровь, а именно в глаз.
Ну, что делать? Оба стройными рядами - в военкомат, оба в ВДВ, в один полк и в одну роту. Только парашют у каждого свой. С этим у десантников строго.
На перроне Люба каждого наградила поцелуем в щеку, причем Иосиф обратил внимание: Мирона она чмокнула один раз, а его дважды и его чмоки были продолжительнее. Потом, он, вывалив локти наружу, смотрел на нее из одного окна, а Мирон из соседнего, и тут было все наоборот: она дольше задерживала взгляд на Мироне. Правда, Мирон все время нес какую-то чушь, и ему, Иосифу, было не встрять.
Когда в штабе батальона прыщавый сержант записывал их данные в толстую книгу, то фамилию Иосифа он записал с двумя ошибками.
- Как-как? - какакнул сержант. - Пейсах - что?
- Пей-сах-зон - по слогам выговорил Иосиф и покраснел от того, что у него такая трудно произносимая и не умещающаяся в графы сержантского сознания фамилия.
Иосиф тайно ненавидел эту фамилию. На ней постоянно все спотыкались, ее, кто как мог, коверкали. У них в классе был парень с фамилией Ванюшкин. От слова "Ваня", а вовсе не от глагола "вонять", что не мешало очень многим, включая учителей, произносить "Вонючкин" с акцентом на первый слог. Но даже это было не так противно и презрительно, как "Пейсахзон".
Хорошо Мирону, который Каменев. Однажды Иосифу где-то сказали, что дедушка Мирона, который был комиссаром и погиб в партизанском отряде, был Миттельштейном, и его там для безопасности и чтобы ни враги, ни свои, которые неизменно подозревались, что и они тоже могут быть врагами, не знали, кто он на самом деле, записали Каменевым. Так вот Каменев - это звучит и записывается безошибочно. А с Пей-сах-зоном намучаешься.
Иосиф и Мирон стали служить вместе. Спали на соседних койках, выпрыгивали из того же самолета, и только в строю Мирон в соответствии со строевым ранжиром колотил кирзухами по асфальту ближе к правому флангу, что было немного унизительно, но не страшно.
Было еще одно отличие. Мирон на претензии старослужащих на более высокое положение по отношению к "салагам" смотрел с высокомерной усмешкой. Однажды, когда один из "дедов" сказал ему, что они с Иосифом в связи с существующим в армии порядком, отныне будут по очереди чистить его сапоги, Мирон средними костяшками указательного и среднего пальцев (Я, между прочим, тоже попробовал однажды сделать такую штуку, но у меня не получилось) зажал нос обладателя нечищеных кирзух и резким движением вниз поставил "деда" на колени.
- Вопросы есть? - спросил он, но вопросов не оказалось, и он добавил, чтобы всем было слышно: И чтобы это было в последний раз.
И все. По крайней мере, в их роте отношения между "дедами" и "салагами" вошли в нормальное русло. Бывало всякое, потому что между пацанами чего не бывает, но безотносительно от сроков службы и числа месяцев до дембеля.
Мирон ни разу никого не ударил. Ему достаточно было посмотреть на потенциального обидчика, как бы говоря: пусть будет тихо.
Неприятности исходили только от Прыщавого. По прошествии лет Иосиф даже не помнил его настоящей фамилии, так как все неизменно называли его старшина Прыщавый. Один дурачок, будучи дневальным, как-то по нечаянности крикнул на весь коридор: "Старшина Прыщавый, вас комбат к телефону!" и схватил за это на полную катушку, но все были согласны, что по справедливости. В конце концов, всему нужно знать меру.
3.
Прошло, наверное, года полтора, прежде чем одного из них, а именно Иосифа, за большие заслуги перед родиной отпустили на десять дней домой, и отпуск пришелся на октябрьские. В это время в их городе нехватало учителей истории, и поэтому Люба перешла на вечернее отделение своего ВУЗА а в той самой школе, где они втроем прежде учились, преподавала историю.
Вообще, в их городе постоянно чего-нибудь не хватало, то учителей истории, то молочных продуктов, то пролетарской селедки по 50 коп. кило, вместо которой завезли иваси по три руб. за кг, но в данном случае не том дело.
А дело в том, что утром седьмого ноября Иосиф в колонне родной школы с кем-то из вождей на фанерке с палочкой рядом с Любой шел мимо трибуны родных руководителей такого горячо любимого города, что его солдатское, натренированное "Урааа!" неслось на колонной и его все видели, и пожимали руку, и поздравляли не только с праздником, но так, как будто это были его, Иосифа, именины, а Люба улыбалась исключительно ему, и больше никому на свете, что и было как раз тем, что люди называют счастьем.
После демонстрации они с Любой пришли к родителям Иосифа, где Любочку прекрасно знали с тех пор, как дети поступили в первый класс, и Любины родители тоже пришли, и мама Мирона тоже. Папа, к сожалению, никак бы не мог прийти, потому что погиб в сорок третьем под Харьковом, а его, то есть папин, отец, тот, самый, который до войны был Миттельштейном, получил шальную пулю в позвоночник от одного из партизан, который, стреляя по фашистам, нечаянно попал в своего комиссара Каменева. Хотя в данном случае дело было не в этом. Впрочем, раз уже мы об этом, то партизана потом расстреляли. Не к празднику будь помянуто.
За столом их с Любой посадили рядом, и в этом что-то было, тем более что все на них поглядывали, а они немножко смущались.
У них в доме насчет водки было очень строго. У мамы для строгости были основания: папин старший брат Гиля (Тоже нашли имя!), вернувшись с фронта, был направлен партией на ответственный участок начальником отдела кадров вино-водочного комбината и лет с десяток спустя его безуспешно лечили во Львове в специализированной по этому профилю клинике, что атмосферу во всей из семье никак не озонировало. А отец Иосифа, когда в шутку, а когда и всерьез, любил повторять: Русские мы или не русские? А если русские, то значит нужно за это выпить.
Однако, в этот день мама расслабилась, потому что был большой всенародный праздник, и сын на побывке, и вот еще Любочка, которая ей всегда нравилась, а теперь особенно, и будущее казалось светлым. Несмотря на две комнаты без удобств в полуподвальном помещении с окнами, выходящими на ноги прохожих. Так что они добряче, как это принято, выпили, и потом они с Любочкой сидели на скамейке в дворовом скверике и он ее обнял и хотел поцеловать, но она мягко отстранилась и сказала:
- Не надо, Йосик, - не сейчас.
- А когда? - жалобно спросил он.
- В другой раз. Не здесь и не так.
Где и как он мог поцеловать Любу, он не знал, а отпуск был коротким, и нужно было еще обойти по кругу всю мишпуху, включая дядю Гилю, который был весь из себя изможденным и с циррозом печени, так что на него тоже ушел целый вечер.
4.
Вообще-то они с Митроном были уже, как любил говорить Мирон, "не девушками", так как нашлась веселая компания, которую они вдвоем посещали во время, хоть и не очень частых, но систематических увольниловок. И была в этой компании одна веснущатая, светловолосая и очень темпераментная Наташа, с которой Иосиф чувствовал себя, что называется, как дома.
Наташа жила с бабушкой, а родители завербовались на сибирскую стройку, писали письма и посылали деньги на содержание дочери, а бабушка работала то сторожихой, то уборщицей, в зависимости от меняющейся конъюнктуры в швейной артели "Красная мастерица". Это создавало благоприятные условия для встреч на бабушкиной перине, которую Наташа застилала грубоватой, но неизменно белоснежной льняной простынкой.
Комната была большая, с окнами в сад, и, если там, в Их мире, были дождь и ветер, ветки дерева, то ли вишни, то ли яблони, доставали до окна и наигрывали мелодию, которую невозможно извлечь ни из одного инструмента. Лежа рядом с Наташей, он дышал ее телом и они о чем-то говорили, и тут же забывали, о чем именно, а он, смеясь, снова и снова принимался считать веснушки, а она переворачивалась лицом вниз и говорила, что на спине у нее тоже должны быть такие же, и он целовал и не мог перестать целовать ее всю и черт их всех знает, что они в своих книгах называют настоящим счастьем?
Как будто бывает два вида: настоящее и не настоящее.
А когда, по случаю или так, компания собиралась за столом и выставляли большую бутылку самогона, не белого, с мутью, а золотистого от жидкой карамели, и бочковую капусту, крупными кусками с морковью и другие, очень вкусные вещи, то они с Наташей сидели рядом, а Мирон тоже со своей подругой, и другие тоже, а тетка Варвара, которая была "теткой", потому что лет на пять старше самого старшего из них и работала бригадиршей, называла свою хату "малиной", хотя к блатному миру все они никакого отношения не имели, и она говорила речь и желала всем того, чего произойти по многим причинам не могло. Как не мог вернуться Варварин муж, потому что его, пьяного, втянула в себя автоматическая кормушка в коровнике, когда он загружал ее сеном, и как не вернуть было ее сыночка, потому что в тот же день он родился мертвым, даже крикнуть не успел в этом мире, такой несправедливой, как видно, ему показалась вся эта история с коровьей кормушкой и пьянкой посреди рабочего дня.
Иногда, подвыпив, Варя вытирала тыльной стороной руки глаза и жаловалась, что зря в заварухе двойных похорон не подумала дать сыночку имя, и теперь на могилке нечего написать и вспоминать малютку тоже незнамо как.
Но в целом всегда было очень много веселья и бабьего визга, и пели разные деревенские песни. А близость Наташи и ожидание того, что вот сейчас они бегом, огородами, огородами и, как она шутила, - к Котовскому, то есть в бабушкину перину, создавало, как он потом всю жизнь вспоминал, атмосферу. Атмосферу чего? Того самого, о чем подумали вы.
5.
Мирона долго не отпускали домой, на побывку. Все уже во взводе съездили, он был последним. Не потому что офицеры плохо к нему относились. Совсем наоборот. У Мирона были, как говорят, "золотые руки". Этому парню достаточно было посмотреть на вещь, будь это механизм или приемник или все, что вы хотите, как он уже знал, в чем проблема, и комбат выделил ему отдельную каптерку с полками, столиком и табуретом и его отпускали с занятий и всевозможных работ и нарядов, чтобы починить какую-нибудь вещь, и в очередь к нему стояли все, до командира полка включительно.
- Когда ты последний раз ходил в караул, - спросил однажды Иосиф.
- Да уж давненько, - согласился Мирон. - Ты думаешь, мне это не надоело? Но как иначе?
Иначе было нельзя. Солдат в армии на положении крепостного и любые личные поручения выполняет, причем, не потому что не мог бы отказаться. Отказаться можно, но кому это нужно? А если за счет наряда или стояния на посту, так тем более. Чем бы ни заниматься, а служба идет и на день ближе к дембелю. Не все ли равно, где нести эту чертову службу: на посту, на занятиях по быстрому одеванию противогаза, на губе или за колкой дров для майора?
Так что Мирона не отпускали не за плохую службу, а наоборот - за слишком полезную и безотлагательную, а когда все-таки отпустили, то до дембеля оставалось уже месяца два или больше. Вроде бы даже не за чем. Просто вышло так, что его сестра Аня выходила замуж, и он попросил отпустить его на свадьбу. Сам полковник подписал.
В тот же день, уже к вечеру, после всех занятий, когда Иосиф в оружейной комнате заканчивал чистку карабина, в оружейную зашел Прыщавый.
- Ты что здесь делаешь?
- Вот, карабин чищу.
- Карабин чистишь? А где должон быть?
- Сейчас закончу и пойду, - сказал Иосиф и, подняв глаза на Прыщавого, увидел, что тот выпивши, так что лучше с ним не связываться. Тем более что тот давно к нему цеплялся по поводу и без повода.
Он увидел, что, входя, Прыщавый оставил дверь открытой. Можно, если что, будет увильнуть от очередной неприятности.
- Ты давно должон был кончить. Карабин тебе не баба. Кончать нужно быстро. Гы-гы.
- Я заканчиваю.
- Не пререкаться! Марш, куда приказано!
- Слушаюсь. Сейчас только соберу и пойду.
- Опять пререкаешься, Пейсахер сраный?
- Зря вы так. Я же сказал, что закончу сборку и пойду.
- Туда уже поздно идти. Теперь ты на губу пойдешь.
- За что? Что я сделал?
- И опять пререкаешься. Ты мне скажи, почему в этой роте только ты пререкаешься? Больше никто. Потому что ты жид поганый? - громко прорычал Прыщавый, оглянувшись на дверь, которая была приоткрытой, но никого в коридоре не было видно.
- Так говорить не годится, товарищ старшина, - неуверенно возразил Иосиф, который все эти три года избегал конфликтов с этим типом, и за два месяца до демобилизации это было последним, чем он хотел бы завершить безупречную службу.
- Нет, ефрейтор Пейсахер, так дело не пойдет.
- Моя фамилия Пейсахзон. - спокойно сказал он.
- А я тебе говорю, что ты Пейсахер.
- Послушайте, Прыщавый, не могли бы вы оставить меня в покое. Вы сегодня...
- Как ты меня назвал?!
У Иосифа это нечаянно вырвалось.
Лицо Прыщавого превратилось в сплошной, возмущенный до глубины души прыщ. Он подошел вплотную к Иосифу, схватил карабин, бросил ему в лицо "Жидовская харя!" и стукнул его прикладом снизу в подбородок. Падая, Иосиф увидел, что за спиной Прыщавого стоял Мирон.
Мирон большим пальцем ткнул Прыщавого под ребро, и тот согнулся.
Некоторое время сцена оставалась немой. В оружейную вошли еще двое.
Придя немного в себя Прыщавый прошипел: "Ты мне за это ответишь", а Мирон взял его за шиворот и потащил по коридору. Тот орал и визжал несусветное.
Втащив старшину в кабинет комбата, он швырнул Прыщавого на пол.
- Что происходит? - вскочил майор. - Ты что, сдурел что ли?
- А вы спросите его, кто тут сдурел? - сказал Мирон. - Говори сам, сука, что ты только что сделал.
- Он брешет! - крикнул Прыщавый. - Они с его дружком сговорились.
- Сговорились? Мы? Кроме меня еще двое видели и слышали.
Скорее всего те двое ничего не видели и не слышали, но Прыщавый этого не знал
- Расскажи ты, - повернулся майор к Иосифу, который одной ладонью тер ушибленный подбородок, а другой затылок.
- Он его избил и обозвал жидом, - коротко объяснил Мирон.
Прыщавый промычал, что ничего такого не было.
- А кроме вас троих, как я понимаю...
- Было еще два солдата, - подсказал Мирон. - Позвать?
- Не надо, - заключил майор - Никого не звать и никому не говорить. Замять для ясности. А ты, старшина, по-моему, бухой.
- Никак нет, товарищ майор. Ни капли.
- Понял. Вы оба, марш в казарму! А ты, старшина, останься. Щас поговорим.
6.
В тот же день, что Мирон, уезжала к родителям Наташа. Она вызвала Иосифа на КПП, и в их распоряжении было отпущенных судьбой и помкомвзводом полчаса.
- Так значит, ты уезжаешь? Когда вернешься?
- Ничего не знаю. Родители получили в Омске квартиру, и они хотят, чтобы я была с ними.
- А ты?
- Я привыкла к бабушке... И к тебе тоже.
- И я привык к тебе. Нам было хорошо вместе. Очень хорошо.
- Ты этого раньше не говорил.
- Разве не видно?
- Все равно. Надо было сказать.
- Что бы изменилось?
По небу с большой скоростью мчались облака, и Солнце то пряталось, и ветерок становился прохладным, остужая все на свете и напоминая о том, что все проходит, то вдруг выпрыгивало на волю и брызгало светом в Наташино лицо, умывало веснушки и вспыхивало огоньками на слезинках, готовых вот-вот скатиться с золотистых ресниц.
- Ничего бы не изменилось, но просто я знала бы, что ты меня немножко любишь.
- Разве ты не знаешь, что я тебя люблю?
- Ты этого никогда не говорил
- А разве нужно было?
- Еще как!
- Я не знал, что нужно было говорить эти слова. Да и что бы изменилось?
- Да, ты прав. Ты ведь тоже скоро уезжаешь.
- Да, скоро.
- Напишешь мне письмо?
- По какому адресу?
- Я пришлю тебе адрес. Пока что я сама не знаю. Папа и мама должны встретить меня на вокзале. Когда буду знать адрес, пришлю.
- Обязательно пришли.
Ее губы были солеными, и она все время оглядывалась, каждые пять или десять шагов. Это было очень мучительно, и Иосиф пожалел, что она не видит, как он плачет. Во время не сказал, что любит, и слезами тоже не поделился.
7.
Когда Мирон вернулся, в уголках его губ пряталось что-то такое, что обычно скрывают, но очень хотят выложить.
- Ну, как там дома?
- Все нормально. Вот, это тебе от твоей мамы.
- Порядок. Значит, все нормально?
- Все нормально. Только у нас с Любой...
- У вас с Любой?
С первого класса, тринадцать лет они были втроем, и все было втроем, и никогда не было ни у кого с Любой в отдельности.
- Я понял, что давно люблю только ее. Это очень серьезно. Мы с нею были.
- Даже так?
- Это серьезно.
- Родители знают?
- Думаю, что догадываются.
- Вам было хорошо?
- Не спрашивай.
- Не расскажешь?
- Нет слов.
- Ну, ладно. Поздравляю.
Они обнялись и больше об этом не говорили.
8.
Дня через два после приезда Мирона были учения с прыжками. Парашюты укладывали с вечера. У десантников так принято, чтобы каждый сам укладывал свой парашют. Это вопрос жизни, и твоя жизнь зависит от того, как ты уложил стропы. Потом ранец укладывается на место, у каждого свое место, постоянное, и бирка с фамилией. А комната запирается, и ключ у командира. Никто не смеет до срока открывать эту дверь.
Ночью Иосифу понадобилось в туалет. Идя по коридору, он увидел, что запретная дверь приоткрыта и внутри вроде бы горит свет. Он осторожно, чтобы не скрипеть кирзухами по гнилым половицам, подошел и заглянул в щель.
Там, внутри, был Прыщавый.
У этого подонка связка ключей от всего корпуса, в котором располагался батальон.
Но что он там делал? Что было делать в комнате, где на стеллажах рядами лежали парашютные ранцы, и никто не смел к ним прикасаться?
Мог ли Иосиф что-либо заподозрить?
9.
Мирон разбился на его глазах. Он видел, как его друг камнем летел к земле, а за ним, трепыхаясь, тянулась кишка нераскрытого парашюта.
Сразу, как увидел, подумал о Прыщавом.
(Продолжение следует)