С Семкой мы дружили с первого класса. Хотя - вру - в первом он не учился, так как учителя сказали, что его там уже нечему было учить и поэтому посадили во второй, где я был его соседом по парте и списывал у него ответы по арифметике. Это прямого отношения к тому, что я собираюсь рассказать, не имеет, но, чтобы вам было понятно, как моя бледная личность оттеняла яркую Семкину, я честно признаюсь, что в те годы (А также в последующие) точные науки, начиная с таблицы умножения и кончая законом какого-то Гэй-Люссака, давались мне с трудом и неохотой. Семка же был из тех, кому всегда все с легкостью и охотой давалось.Кроме разве что физкультуры. Тем более что у него были плоскостопие и плохие отношения с грудастой физкультурницей Любовью Сергеевной Цацкиной, а мы прозвали ее Любкой - извините - Цицкиной, правда, за глаза.
А еще она не любила Семку за то, что тот однажды на уроке физкультуры споткнулся, шлепнулся и раcпорол щеку о какую-то, торчавшую из земли проволоку. Что правда, то правда - Семка был такой, что ему проще было упасть на ровном месте, чем другому преодолеть вражескую линию обороны. Любке Цицкиной за этот недосмотр здорово попало от Семкиной матери, у которой, в отличие от многих, было семеро детей, которых я путал между собой, а мадам Ривкина за каждого могла бы перегрызть горло даже уссурийскому тигру. Бывают такие матери. А у Семки на щеке остался такой шрам, что вся школа с тех пор наывала его Семка-пират.
Прошли годы, прежде чем мы все узнали, что шрамы на щеках, на других частях тела и на душах людей оставляют не только пиратские сабли или торчащие из земли проволоки.
Но все это - не о том. С тех пор прошло так много лет, что не хочется признаваться. В памяти остался высокий, заросший кустами ежевики холм, а Семка назвал его "Воробьевыми горами", потому что похожая на этот холм складка местности когда-то была в Москве (А может и осталась), и там какие-то - только Семка способен помнить такие вещи - два классика литературы в чем-то поклялись друг другу. В их юности. Мы же с пацанами любили играть на наших "Воробьевых горах", потому что там было, где спрятаться и сделать вид, что ты пират, разбойник или сотрудник МУРа.
Однажды Семка зацепился пиджаком за колючки и так запутался, что мы его с трудом высвободили. Я вспомнил об этом случае, когда мне случилось где-то прочесть, что запутаться в ежевике - не к добру и предвещает несчастье.
Так вот последний раз мы с Семкой сидели на этом холме 15-го августа 1941 года, и мы прощались, потому что детский дом, в котором моя мама работала завпедом, должны были эвакуировать на Восток, а наши отцы были на фронте, и Семкина мама с ее выводком вообще не знала, что делать, и бегала туда-сюда, спрашивая у людей, как же ей быть.
- Давай поклянемся, - сказал Семка.
Признаться честно, так я не помню, в чем мы там клялись, на этих "Воробьевых горах", а если по существу, так не все ли равно, в чем именно. Шла война, от наших отцов не было ни слуха, ни духа, и нет сомнения, что он говорил что-то о социализме, о патриотизме, о Сталине и о том, что наше дело - правее уже некуда.
2.
У памяти есть хорошая способность освобождаться от всякого хлама и, одновременно, еще лучшее свойство: сохранять яркие образы, и Семка, который в этой нашей - будь она неладна - жизни так ничего совершить и не успел, остался для меня, как портрет Неизвестного кисти великого мастера - на стене музея. Когда, после войны, я побывал в нашем городе, то мне там все рассказали, в том числе про мадам Ривкину с ее выводком, и я даже зашел в их коммунальную квартиру, и на кухне мне бросилась в глаза огромная сковорода, на которой (Как это можно забыть?) мадам Ривкина жарила свои кнышики, а теперь на ней кто-то жарил свои вонючие котлеты.
Она была чемпионом мира по кнышикам с луком и картошкой, мадам Ривкина, и это могла бы подтвердить вся наша улица, в том числе дворник, которому она относила целую тарелку вместе с рюмкой "московской", эта мадам Ривкина. Потом, мне рассказали, этот дворник собственноручно посоветовал ей и детям явиться на перекресток, где их собирали, чтобы отправить в гетто. Но это совсем другая история, и у меня нет настроения об этом писать, тем более что современный читатель предпочитает детективы, в которых людей изрешечивают пулями и они, дергаясь, как тряпичные паяцы на палочке, падают с моста в Гудзон или в Ла Плату. У нас там все было по-другому.
3.
Между кнышиками мадам Ривкиной и моим активным участием в "большой алие" девяностых прошло полвека и однажды я был в Зале имен Мемориала Катастрофы и героизма европейского еврейства Яд Вашем. Рылся в разных фамилиях, и один пожилой работник Зала, седой и в кипе, объяснил мне, что найти можно только конкретного человека, и только если знаешь не только фамилию, но также имя того, кто погиб. Семка Ривкин - а как его звали по-настоящему? Семена я не нашел. А как звали мадам Ривкину?
Я таки вспомнил, что Семкин отец называл свою жену Машенькой. Ну конечно, ее звали Мария Осиповна, и мне показали на экране пожелтевший свидетельский лист на Мирьям Ривкину, погибшую в гетто, в 1942 году. А в отдельной рамочке список шестерых детей, которые умерли там же.
- Да, но я хорошо помню, что их было семеро, причем в списке нет Семки.
- Посмотрите, - почти крикнул этот седой чмурик в кипе, - нет, вы посмотрите, кто подписал этот лист, причем в семьдесят пятом году! Это Шмуэль Ривкин. Он не погиб, и, возможно, он еще и сейчас жив.
- Он был моим ровесником, - подтвердил я его предположение.
Там, на листе, был адрес, но по этому адресу было новое здание синагоги. Номеров телефона на это имя по всей стране было несколько, но все эти люди даже русского не знали. Семка мог жить в семье зятя.
Мне помог сосед, отставной майор Советской армии.
- Шмуэль Ривкин? Возможно это тот Шмуэль Ривкин, который член нашего совета ветеранов, и завтра у нас в МАТНАСе будет мероприятие. Если хотите, мы можем пойти вместе.
Шмуэль Ривкин сидел в президиуме, сосед мне его показал, и все время, что шла говорильня, я всматривался в его лицо. После стольких лет этот шестидесятипятилетний человек мог быть и не очень похож на того пятнадцатилетнего. И глаза могли посветлеть и не быть похожими на черные виноградины с красным отливом. Но куда делся шрам на щеке?
Притом, мой сосед был с ним знаком и рассказал, из какого он города, и про шестерых братьев и сестричек, погибших в гетто вместе с матерью.
- Тут что-то не так, потому что этот человек - не Семка. Подозреваю, что он выдает себя за Семку, - предположил я и даже подумал: а не шпион ли это? Выдает себя за Семку, а сам не Семка и шпионит в пользу КГБ! - У него нет шрама, и, значит, Семкой он быть не может.
- Знаете что? После собрания я вас сведу, и разбирайтесь сами, - предложил сосед, и так мы поступили.
4.
Этот человек задумчиво посмотрел мне в лицо и сказал, что очень смутно помнит меня и мое имя.
- Пойдемте присядем вон там и поговорим, - сказал он, и так мы и сделали.
- Вообще-то я Семка Ривкин, но немного в другом смысле, - сказал он. - Я тебе все расскажу, - перешел он на "ты", но, будь другом, не рассказывай об этом никому.
- Помнишь, у твоего друга Семки был младший брат, которого звали Мишка. Вы еще называли его Варягом, потому что у него была бескозырочка с надписью "Варяг". Он был на два года моложе Семки. Так вот в детстве я был Варягом.
- Как так?
- А вот так. Когда евреям было приказано собраться на перекрестке Киселевской и Бурчаковской, а мы стояли во дворе с узелками в руках, подошла дворничиха и потащила к себе Семку. Она решила, что одного она может спасти. Семка сначала пошел за ней, а потом вернулся и тихонько оттащил меня в сторону. Короче, он сунул меня дворничихе вместо себя, а сам пошел со всеми.
- Что ты говоришь? А мать? А другие?
- Страх был такой, что никто ничего не понимал. И я не понимал. По-моему, только Семка еще сохранял какое-то присутствие духа. И он...
- Он поменял свою жизнь на твою! - сказал я.
- Именно так. Он отдал мне свою жизнь.
Мы помолчали.
- Два года я просидел в дворничиховом погребе. Потом нашел все документы семьи и взял себе семкины свидетельство о рождении и табель за восьмой класс. В сорок четвертом, когда выбили немцев, мне, в смысле - Мишке, было еще только шестнадцать, а по Семкиным документам восемнадцать. Меня взяли в армию, послали на офицерские курсы, а через два месяца я стал, наверное, самым молодым младшим лейтенантом в армии. Меня ранило только один раз, но зато 10 мая, то есть на другой день после дня победы.
- И ты остался Семкой?
- Во-первых, по документам, а во-вторых... Я ведь жил и продолжаю жить ту жизнь, которую он мне оставил.
- Хотя на самом деле ты Мишка?
- Мне не хочется, чтобы об этом знали. Пусть это останется между нами. Тем более, что на самом деле - ты же понимаешь - я Семка и есть. Разве что без шрама на щеке.