Филька оказался настоящим другом, и они с Таней постоянно делились едой, питьем и теплом. Она нашла в соломе черепок от разбитого горшка, и каждый день, в темноте, когда Нюрка не видела, отдаивала немного у коровы.
- Много нельзя, - объяснила она Фильке, и он понял. Они вообще понимали друг друга. - Нужно, чтобы оставалось детям. Их у Нюрки трое.
Нюрка строго приказала своим детям, чтобы не ходили в сарай: расскажут кому-нибудь на улице, а те родителям, и пойдет. Может и обойдется, но береженого Бог бережет.
- Лучше б ты помэрла, Таньку, - сказала однажды Нюрка, причем, так спокойно, как будто предложила сходить в кино. - Та ни, я нэ со зла. Просто я так соби думаю, що таку як ты Хрыстос обижаты нэ станэ. Правда, ты жыдивка, а вин жыдив нэ любыть, алэж ты у цёму нэвынна, що жыдивкою народылась. Вин должон тэбэ якость до сэбэ прыгорнуты. Я так соби думаю, ну що в тэбэ за жызня? Цэ правда, що мы вси нэсчасни, алэ всэж такы мы хоч хрэщэни люды. Хрэщэна людына, вона всэ ж такы... Ну, як тоби сказаты... Ну, хрэщэна. У смысли - нормальна. А ты жыдивка, и тоби у цьому свити ни аж якого жыття буты нэ можэ. Кращэ б ты помэрла. И тоби кращэ б було и нам, як бачыш. Ну, кому ты в цьому свити нужна? Я так соби думаю, що никому.
Таня, выслушав эту Нюркину речь, обняла Фильку и пес лизнул ее в нос. Она посмотрела на Нюрку и удивилась, увидев, что та плачет.
Нюрка достала из-под подола что-то почти белого цвета, вытерла лицо, высморкалась и, отвернувшись, пошла к выходу. Дверь она снаружи подпирала дрючком, и Фильке пришлось под дверью прорыть себе лаз, чтобы приходить к Тане. Они были очень нужны друг другу. Так нужны бывают друг другу только такие существа, у которых нет выбора. Хотя, странно все-таки, ведь у Фильки были другие друзья: Нюрка, ее дети... Не говоря уже о других собаках. Но, видимо, они с ним не очень дружили. Или обижали. Такое бывает.
- А может ты тоже еврей? - предположила Таня, но Филька ничего не понял, а папы, который объяснил бы ей, что так даже думать неприлично, рядом не было.
Почти каждую ночь кто-нибудь непременно приходил. Чаще всего папа. Мама почему-то ни разу к ней не пришла. Зато появлялись самые неожиданные люди. Например, Павка Корчагин. Павка подолгу стоял перед нею, опираясь на шашку, и она любовалась желтыми бликами, которыми играл на эфесе лунный луч, нечаянно пробившийся между горбылями в стене. Павка смотрел на нее закрытыми, слепыми глазами и произносил красивые фразы из ее школьной жизни. Он говорил о необходимости во что бы то ни стало выстоять и победить врагов. Филька не обращал на него никакого внимания, а Таня сама не ожидала от себя, что вдруг, и кому? Павке! скажет, что да, конечно, она понимает, что жизнь прожить нужно правильно, но, видишь ли,... Павка, наверное, очень обиделся и ушел. И больше ни разу не приходил.
Довольно часто из непроглядного мрака своего жестокого века, когда тебя запросто, ни за что, могли проткнуть шпагой или сжечь на костре, как Жанну д"Арк, выныривала Джульетта. Правда, без своего жениха. Она объяснила ей, что Шекспир все перепутал, что никакая она не Монтекки и тем более не Капулетти. Ни то, ни другое. И вообще, все было иначе. И эта история случилась не с нею, а с ее подругой, которая часто, с разрешения родителей, бывала в их доме, а Ромео, увидев ее на балконе, стал приставать, и она шутки ради назвалась Джульеттой. Он влез к ней в комнату, а мать Джульетты их накрыла. Им пришлось бежать. Кажется, куда-то в Капую. Или в Равенну. Она точно не помнит. И прошел слух, что оба погибли при трагических обстоятельствах.
- Как это может быть?
- Очень просто, - сказала Джульетта. - У нас в Вероне чего только не случалось. Но не со мной.
- Очень жаль, - сказала Таня. - Зря ты мне все это рассказала. Лучше красивая выдумка, чем...
- Чем что?
- Чем пустота. Ты себе не представляешь, как ужасно находиться в темной пустоте. Уж лучше, как Джульетта, умереть от любви.
Услышав это, в противоположном углу сарая тяжело вздохнула корова.
Потом еще приходил Владимир Ильич Ленин. Он был очень серьезным, в кепке и сидел на стуле с высокой спинкой, похожем на тот, который на картине "Мы пойдем другим путем". Только на картине на стуле сидела его мама. Обидно, что в реальной жизни, в смысле - в сарае, Владимир Ильич не картавил и говорил по-украински голосом Тараса:
- В нашойи крайини, - сказал Владимир Ильич, - диты, цэ головнэ. Нэма ничого бильш важлывого за дитэй. Дитям трэбо виддаты всэ що тилькы е найкращого.
- А как насчет мороженого "эскимо на палочке"?
- С палочками у нас е дэяки труднощи, алэж эскимо кожний дытыни по два раза в дэнь. Врэмэнно бэз палочки. Палочки виддамо пизнишэ. У наступнойи пъятыричци.
- Ну, ладно, - согласилась Таня. - С палочками обождем, но вот вы объясните мне, Владимир Ильич, что творится на свете?
- Даааа! - сказал Ленин и неожиданно перешел на чистый русский язык. - Видишь ли, ты философию не изучала, и тебе это понять довольно трудно, но, видишь ли... - Он несколько раз повторил это "видишь ли" и, наконец, сказал, как отрезал, и даже ладонью рубанул, как топором: Видишь ли, когда идея овладевает властью и деньгами, то из этого такое говно получается, что... Ты, конечно, извини, старика, что я так грубо, но...
Таня хотела сказать, что в ее положении она и не таких слов наслушалась, а "говно" у нас тут и за ругательство даже не считается, но Ленин сослался на то, что ему нужно на заседание Совнаркома и спрятался за коровой.
Несколько дней или ночей ( День от ночи почти не отличался) никто не появлялся, но однажды на ржавых петлях скрипнула дверь сарая и вошел Лёш, а Филька так на него набросился, что ясно было, что это не сон и не бред, а самый настоящий Лёш, которого Таня уже сто лет не видела, и так здорово увидеть живую душу, тем более, что он же таки был хороший парень, и где тут еще встретишь хорошего и при этом живого парня? (Тут надо в скобках заметить: Таня же не могла знать, что Лёш был дезертиром.)
Таня попросила Фильку не шуметь, а то еще Нюрка проснется, и только ее не хватало, а Лёш подошел, опустился возле нее на колени и поцеловал ее в лоб.
- Как я рад тебя видеть, Танечка! - сказал Лёш, и было видно, что это правда и что он, действительно, рад. - Я уведу тебя отсюда.
- Куда ты меня уведешь?
- Поговорим по дороге. Не хочу, чтобы ты здесь оставалась.
- Как давно я здесь? Я потеряла счет дням.
- С сентября.
- Теперь уже апрель.
- А год какой?
- Ты не знаешь? Сорок четвертый.
- Выходит, что прошло уже три года? - удивилась она.
Как будто прочла одну, подобранную на дороге страницу из чужой книги без названия, причем, страница была вся рваная и в пятнах грязи.
Таня поднялась и попробовала идти, но было трудно. Ноги отказывались выполнять команды.
- Нужно, нужно, Таня. Через силу, но иди. Я помочь не смогу. У меня мешок с провизией и автомат. На, одень это.
Он дал ей стеганую фуфайку, какие зимой выдают рабочим, и шапку-ушанку.
- Одень, одень. На дворе еще очень холодно.
- А Филька?
- Какой еще Филька? А, собака. Ну, извини. Причем тут собака?
- Но я же не могу его бросить. Он мой друг.
Лёш засунул автомат за пазуху такой же фуфайки, как та, что он дал Тане, а мешок был приторочен двумя веревками к его спине. Когда они вышли из сарая, то погода была примерно такая же, как тогда, когда они все пришли в это место, шел несердитый дождик, и мокрый воздух вдруг ворвался в нее и всю ее заполнил внутри. Она прислонилась к чему-то спиной, а Филька стал на задние лапы, передними опираясь на нее. Вероятно, он не хотел, чтобы Таня упала в грязь.
- Иди, иди, топай, - сказал Лёш. - Придется идти быстро.
Они пошли, и это была деревенская улица, а ночь была не черной, как прошлый раз, а скорее темно-серой, так что на фоне небесной серости тоже серой, но более темной краской были нарисованы хаты с привязанными к их трубам шнурочками дымков. Ноги шлепали в грязи, а Лёш тихонько шикал, в том смысле, что все то ведь спят, и нехорошо шуметь и будить всю улицу.
Впрочем, улица вскоре кончилась, и можно было догадаться, что по ту сторону образовавшегося пространства был лес, в глубине которого находились разные предметы, заменяющие лесным людям стулья, и Тане можно будет присесть, так как ее ноги уже никак не могли идти.
- Иди, иди, топай, - повторил Лёш.
В этот момент Филька остановился и тихонько взвизнул. Кто-то шел им навстречу, и он - тот, кто шел - был чужим, потому что свои старались так передвигаться, чтобы производить при этом минимум шума, а этот был похож на человека, который не опасался, что его обнаружат.