Небо было серым, и на его фоне лес, который был гораздо темнее, казался почти черным, а на фоне леса был виден человек. Не то, чтобы, в самом деле, а скорее силуэт, вырезанный из черной бумаги, более черной, чем лес. В той, прошлой жизни, когда погода для прогулки была не подходящей, папа большими ножницами вырезывал из бумаги и картона всякие фигурки разного цвета и устраивал на столе очень смешной театр. По правде говоря, это было гораздо интереснее, чем оперные спектакли, на которые ее водила мама, но Таня понимала, что опера, это "настоящая классика", в отличие от папиной "самодеятельности", которая ни в каком смысле искусством не была.
Первым было впечатление, что силуэт на фоне леса был из папиного настольного театра, но Филька так зарычал, как рычат собаки, когда очень сердятся на кого-то.
- Вы, там! Дэржить свою собаку, а то...- крикнул черный человек.
- А то что будет? - ответил Лёш и расстегнул фуфайку, причем Таня вспомнила, что он спрятал под фуфайкой и почувствовала, что сейчас что-то может случиться.
Филька сорвался с места и помчался навстречу черному человеку. Они с Лёшем слова не успели сказать, как все это произошло: Филька набросился на этого черного идиота, а у того в руке был карабин, и он выстрелил в Фильку. Лёш выхватил из за пазухи автомат, щелкнул и наставил на человека.
- Ты що? - удивленно спросил человек.
- Брось карабин! - приказал Лёш.
- Чого цэ я буду?...
- Брось, сказал!
Тот не бросил, и Лёш нажал на крючок, а автомат выплюнул: "та-та-та!" Пули попали человеку куда-то в руку или в плечо. Карабин сам упал на землю, а Таня бросилась к Фильке, который лежал на земле и не двигался.
Уже давно вокруг буйствовала война, швыряя на землю миллионы убитых на смерть, и миллионы людей, хватаясь за сердце, узнали, что самого близкого существа нет на свете ... Это же невозможно понять человеческой головой, что тот, кто был, не ушел на работу и не вернется в пять часов, как это происходило ежедневно, а просто не существует, и изменить это нет никакой возможности. Все это происходило вокруг, и однажды, на лесной поляне Таня даже видела убитого на смерть человека, но чтобы вот так: только что он лаял и не обнаруживал никаких признаков недомогания, и вдруг - не шевелится...
- Зачем вы это сделали? - спросила она человека, который в это время катался по грязи вправо-влево, держась левой рукой за правую и громко хныкал, как маленький мальчик.
Она подошла к нему и ударила ногой.
- Ты паразит! Что Филька тебе сделал? Он просто залаял. Другие собаки тоже лают, так в них же за это не стреляют.
Она еще раз ударила его и попала по раненой руке, отчего тот вскрикнул.
Лёш вытащил откуда-то веревку, связал человеку ноги, перекинул веревку через плечо, как на картине Репина "Бурлаки на Волге" и потащил за собой по направлению к лесу.
- Пошли, - сказал Тане. - Мы не можем оставить эту падаль здесь.
Таня оглянулась на Фильку.
- А как же...
- Ну, что поделаешь, Танечка? - сказал Лёш. - Мертвого не поднимешь. Возьми карабин и пошли. Идем, Таня. Я понимаю, что тебе тяжело. Всем тяжело.
Они еще долго шли по лесу, а раненый стонал и просил, чтобы его отпустили, но они с Лёшем не обращали внимания.
Потом Лёш посадил и той же веревкой привязал человека к дереву.
- Посмотри. Ты не узнаешь эту падаль?
Она не сразу его узнала.
- Так это же Лэшко. Тот самый полицай.
Точно, это был он. Парень, видимо, ослабел от потери крови и оттого, что его долго тащили по земле, и он ударялся обо что попало. У него даже не было сил на то, чтобы громко стонать, и он только повизгивал, как обиженный щенок, и уже ни о чем не просил. Только противно повизгивал, а Таня сидела напротив него на коряге и тяжело дышала, потому что она так давно сидела в сарае и никуда не ходила, и ноги стали похожими на ноги ее старой тряпичной куклы, которую мама давно уже хотела выбросить, но вы же знаете этих девчонок, которые так дорожат своими старыми куклами.
- Это тот самый полицай, который...
- Да, я знаю. Он убил мою маму. Я помню.
- Где это было? - спросил Лёш и тряхнул полицая за плечо. - Ну, признавайся.
И тут он как будто пришел в себя.
- Цэ було там.
Он дернул подбородком, как будто показывая, где это было. Таня посмотрела в ту сторону и на короткое мгновение, которое нам с вами могло показаться мигом, а для нее длилось довольно долго, она увидела, где и как все это было.
... Их там было около сотни, но может быть, гораздо больше, которые почти без одежды стояли на холодном ветру и обхватив самих себя и друг друга руками, старались согреться, и Таня увидела не все, а только то, как этот тип (Эта блядь!) подошел к старой женщине, которая обхватила руками двоих деток, а те, конечно же, были ее внуками, потому что, как вы думаете, кого в такой момент обхватывают, чтобы защитить, чужих детей, что ли, ну, конечно же, своих внуков, и эта сволочь привязала детей к их бабушке и оттащила к краю чего-то там (Трудно было понять), а другой кто-то выстрелил женщине в затылок, и все трое исчезли внизу, в темноте, и стало совсем темно...
Эта темнота еще висела некоторое время, а когда Таня открыла глаза, то ее голова лежала на Лёшиных коленях и она услышала голос Лэшка:
- А чым ты краще? Ты ж дызыртыр. Сам жэ ж прызнався. Скажэш - ни? Ну, допустымо, мэни в сорок пэршому було тикы шиснадцять рокив, а ты ж був прызывным. Чом ты родину от трыклятого ворога захыщаты нэ пишов. Ты думаш тэбэ, якщо пиймають, нэ розстриляють? Нэ надийся.
- Может ты и прав. Скорей всего прав. Но я ж никого не убивал. Ты будешь первым.
- А для чого мэнэ вбываты, ты можеш сказаты? Чым я гиршэ тэбэ чы иншых якых. Вси хочуть жыты. Жыты - ты розумиеш?
Он почти крикнул:
- Як жэ жыты, нэ вбываючы? Нэ я йих, так воны мэнэ. Тикы для чого тоби мэнэ вбываты? Я ж тоби нэ мишаю. Жывы соби.
Таня села и посмотрела на него. Потом на Лёша.
- Ну, как ты думаешь? - спросил Лёш. - Отпустить его или пристрелить?
Таня тяжело вздохнула.
- Как ты решишь, так тому и быть.
- Дивчынку, та пожалий жэ ж ты мэне, - захныкал Лэшко. - Ну, кажу ж тоби, нэ вбывав я твоейи матэри, бо я там никого нэ вбывав. Я тилькы охраняв, щоб воны нэ розбиглыся.
- А кто детей к бабушке привязал? Не ты?
- Якых дитэй? Та никого я нэ прывъязував. Що ты такэ кажэш?
- Там была бабушка и с нею двое внуков, а ты их к ней привязал.
- Так ты там була? Як жэ ты вбигла?
- Ну, так как было дело? - спросил Лёш. - Детей к бабушке привязывал или нет? Пули значит пожалел? Сэкономил два патрона?
- Цього нэ можэ буты. Звидтиля нихто нэ втик. Цэ я точно могу сказаты.
- Да уж! Ты постарался, чтобы все остались. Но ты не ответил: детей к бабушке привязывал или нет?
- У, клята дивка! - прохрипел Лэшко и уронил голову на грудь.
- Ну, так что будем делать с этим уродом? - опять спросил Лёш.
Тот опять поднял голову.
- Ну нащо тоби мэнэ вбываты?
- Как нащо? Для безопасности. Ты ж сам сказал: или ты меня, или я тебя. Так лучше я тебя, чем ты меня.
- Богом клянусть, що я проты тэбэ ничого нэ зроблю.
- А может он и правда ничего нам не сделает?
- Таня, тебе уже не пятнадцать лет, а гораздо больше. Пора начинать понимать.
Но Лёш был неправ. Три года пролетели, как в камере-одиночке. Таня ничему не научилась и не стала старше.
- А где остальные? - вдруг спросила она. Остальных было двое, Тарас и Иван Семенович.
- А кто их знает? Об этом потом поговорим. Сейчас нам нужно решить, что с этим дерьмом делать.
- Он Богом клянется. Может, поверим?
- Богом? Ты Богом клянешься?
- Эгэ ж. Богом.
- А про какого ж ты Бога думал, когда людей расстреливал? Когда деток к старухе привязывал?
- Ну, що ты такэ кажэш? Воны ж жыды. Йих жэ сам Хрыстос прыказав убываты. Бо воны ж...
- Заткнись!
Он умолял отвязать его, но на это Лёш уже не согласился, и они ушли, оставив его привязанным к дереву.
- Ты думаешь, мы сделали лучше, что не пристрелили его? - спросил Лёш, когда они были уже далеко.
- А как можно убить? Ты нажимаешь на крючок, и живой становится мертвым. Вот он есть, а вот его уже нет.
- Послушай меня. Танюша. Три года назад тебе было пятнадцать лет, а мне было восемнадцать. Теперь мне, примерно, тридцать, а тебе, как тогда, пятнадцать. Это все равно, как если бы ты три раза подряд оставалась в шестом классе. Все уже окончили школу, а ты в шестом классе. Чтобы жить дальше, тебе придется догонять.
- Как это?
Они сели на поваленное дерево, он обнял ее и сказал:
- Жизнь - очень сложная штука, и, чтобы жить, нужно очень многое понять. Не то, чтобы я все понял, но ты такой ребенок, а других, кроме меня, у тебя учителей нет.
- Ну, и чему же ты хочешь меня сейчас научить?
- Я хочу привести пример того, как иногда бывает лучше убить, чем оставить в живых.
- Ты об этом, который...
- Да, о нем.
- Я подумала, что он не так уж и виноват. Он попал в такое положение, когда ничего другого не остается.
- Верно, но не совсем. Человек должен изо всех сил стараться не делать плохого людям. Иногда не удается, но этот не старался.
- Все равно. Он может исправиться, а если его убить...
- Этот никогда не исправится.
- Почему ты так считаешь?
- Он не доживет до исправления.
- Не понимаю.
- Если по-человечески, то лучше было бы его пристрелить. Он получил бы то, что заслужил. А так... У него загноятся раны, начнется гангрена и он умрет в мучениях. Лучше было бы его пристрелить.