В полумраке сарая Таня открыла глаза и попыталась вспомнить, где она и как она сюда попала. Во рту было сухо и очень сильно хотелось пить. В глубине кто-то, пошевелившись, зашуршал соломой и тяжело вздохнул. Надо бы встать, но в теле была такая слабость, что она тут же раздумала и продолжала молча и неподвижно лежать на чем-то колючем и издавашем чужие, не городские запахи.
- Ты проснулась? - спросили из угла и она вздрогнула от неожиданности, услышав голос отца.
- Папа? Как ты сюда попал? Где мы?
- Не знаю. Чей-то сарай.
- Но ты же...
- Я был на фронте. Ты же знаешь, что я ушел на фронт.
- Ну, и как там? - спросила Таня, как будто папа вернулся не из преисподней, откуда, в принципе, никто не возвращается, а если кто вернулся, так это противоестественно, а из командировки по делам своей работы, и сейчас он достанет из портфеля подарок для нее.
Он иногда ездил в командировки и всякий раз привозил что-то для нее. Ничего особенного и ничего такого, что нельзя было бы купить у них, в их городе, и это что-то должно было быть абсолютно бесполезным. Полезные вещи покупались просто так, время от времени и по мере того, как в них возникала надобность, в отличие от подарков, которые нужны были только для одной улыбки.
- Папа, а зачем это все?
- Что, Танюша?
- Ну, это... война и все остальное.
- Что значит зачем? Чтобы убивать людей.
- Я тоже так подумала. Все только делают вид, что они добрые, а сами толко и думают о том, кого бы прикончить.
- Вообще-то... некоторые все-таки... Люди разные бывают...
- Ты на фронте тоже убивал?
- А как же? Там все убивают. Или мы их, или они нас.
- Иначе было нельзя?
- Иначе никак нельзя. Так устроена война, и тот, кто в нее угодил, иначе не может. А где мама? - вдруг спросил он.
- Как, разве ты не знаешь?
- Откуда же мне знать? Я же был на фронте.
- Пока ты был на фронте, маму убили, - сказала она и в ее голосе прозвучал упрек, хотя, если честно, то разве он мог ее защитить? Спасибо Тарасу, что он хотя бы ее спрятал в в бочке с солеными огурцами.
Она подумала об огурцах, которыми партизаны закусывали самогон, но тут же сообразила, что это была совсем другая бочка и другие огурцы.
Таня хотела встать, чтобы подойти к папе, но тело оказалось таким тяжелым... Она почему-то вспомнила про огромный арбуз, который папа, пыхтя, как паровоз, однажды притащил к ним, на третий этаж, и оставил в передней, и, моя руки в ванной, продолжал пыхтеть, а она, Таня, хотела помочь донести этого пуздрича (В смысле не папу, а арбуз) до кухни, но арбуз был слишком тяжелым, и хорошо, что сзади подошел Тарас, и мигом решил проблему. Причем тут этот арбуз с его черными косточками, которые они всей семьей, включая Тараса, бросали в поставленную посреди стола тарелку?
С трудом приподнявшись, она опять упала на спину и растворилась в темноте и вони.
Видимо прошло мого времени, и папа опять ушел на фронт, а из угла сарая, где он был прежде, до Тани донесся голос Тараса: С трудом приподнявшись, она опять упала на спину и растворилась в темноте и вони, а когда опять пришла в себя, то из угла сарая, где прежде был папа, до Тани донесся голос Тараса:
- Таня, ты тутечкы? Ну, слава ж тоби, Господи. А то я пытаю у сестры: дэ Таня? Дэ Таня? А вона кажэ, що нэ зна. Як цэ так нэ знаеш? Я ж тоби сказав, щоб доглянула.
И тут она кое-что вспомнила.
Они все, Иван Семенович Гвоздилин, которого заподозрили, что на самом деле он Розенцвайг, Тарас, Лёш и она, Таня, пришли в деревню Тараса, но не сразу пошли к его дому, так как боялись, что их увидят и выдадут. Под особенным подозрением были сыновья соседа, того, который вместе с Таниным папой сражался на фронте. Пришлось дождаться ночи, и удачно, что она оказалась темной, без единой звездочки. Вообще, Таня заметила, что все то время, что они с Тарасом удирали из города на его грузовичке, а потом... ну, и так далее, по ночам ни звезд, ни луны не было видно. Ей даже пришла в голову мысль, что Луна и звезды стараются не смотреть на то, что происходит на свете и прячутся в темных углах и коридорах своего Космоса, и, пока все это не закончится, они не покажутся. Возможно, им неловко из-за всего, что происходит. А тут еще пошел дождь, и они, мокрые и грязные, кое-как добрались до дома Тарасовой сестры.
- Не трэба, щоб бачылы, що у мойий хати есть якэсь движение, - сказал Тарас.
Если бы рядом был папа, Таня наверняка спросила бы его: кто кому здесь друг, а кто кому враг? Лёш как будто прочел ее мысли и тихо сказал:
- Что вы тут за люди? Все против всех? Так што ли?
На него зашикали: тоже еще философ нашелся!
Сестру Тараса звали Нюркой. Тарас об этом зачем-то всех оповестил, и можно было подумать, что это было очень важно, чтобы они не назвали его сестру как-нибудь иначе. В деревне имена были другими, не такими, как в городе. Нюры, Оксаны, Христи... И говорили тут на ломаном украинском с примесью русских слов. И одевались иначе. Это был совсем другой народ, не такой, как в городе. Однажды она была в пионерлагере, который располагался в сельской школе. Это было, как в другой стране. Другой язык, другие запахи и люди, абсолютно не похожие на городских. Все между собой на "ты", а родителей - на "вы". Чудно!
В темноте Таня попыталась за что-нибудь ухватиться и наткнулась рукой на горшок, зачем-то надетый на жердь, торчащую из плетня. Она отдернула руку, поскользнулась и шлепнулась в грязь. Лёш поднял ее и взял на руки.
Таня обхватила его руками и прижалась, ища защиты, от опасностей, которыми была пронизана темнота вокруг нее., а когда они поднялись по ступенькам и вошли в тесный закуток между двумя дверьми и стало еще темнее, если вообще что-нибудь может быть чернее полной черноты, она еще крепче втиснулась в него, а он вовсе и не пытался оторвать и поставить ее на пол.
Тарас произнес "Тссссс", открыл вторую дверь и, войдя, оставил приоткрытой
- Нюрка, ты тута? - услышали они его голос.
Тишина.
- Нюрка, ты що спыш? Цэ я, Тарас.
- Стий, дэ стоиш, - услашали они мужской голос.
- Хто цэ?
- Хто б нэ був, стий, дэ стоиш и слухай.
- Лэшко, цэ ты? Що ты тут робыш?
- Тэбэ дожыдаюсь, - и громче: Нэ пидходь! Нэ пидходь, я сказав! Я выстрелю!
Щелкнуло.
- Ты що, здурив? - крикнул Тарас и, судя по звукам, там началась потасовка.
Лёш опустил Таню на пол и следом за Иваном Семеновичем ворвался в комнату. Через открытую дверь Таня видела, как кто-то из мужчин заработал кресалом, высекая на пол и вокруг себя искры, после чего зажег керосиновую лампу, свет которой показался таким ярким, что ей пришлось закрыть глаза.
... Это воспоминание пронеслось так быстро, как проносится скорый поезд, а ты едва успеваешь заметить освещенные изнутри прямоугольнички окон, не говоря уже о дорогих тебе людях, которые возможно уехали и больше никогда не вернутся.