Свои и чужие

СВОИ И ЧУЖИЕ

Повесть

Жители нашего микрорайона предпочитали чинить обувь не в мастерской, которая на Черноглазовской улице, а у холодного сапожника, дяди Натана, хотя не знаю, почему и в каком смысле он был им дядей. Родственником второй или третьей степени он приходился как раз только мне, но так его все называли: дядя Натан.

Чтобы попасть в его сапожное предприятие, нужно было, ухитрившись не сломать голову и обе ноги, спуститься по крутой лестнице из пяти скрипучих ступеней, причем их скрип сопровождался замечанием дяди Натана насчет того, что только вашего падения ему для полного счастья и не хватало.

При вашем появлении он снимал тяжелые очки и так высоко поднимал брови, что они вместе с морщинами на лбу создавали живописное сооружение, похожее на китайскую пагоду, уголки его тяжелых, как сапожные колодки, губ слегка приподнимались, а козырек черного картуза слегка покачивался, приветствуя клиента. Не думаю, чтобы вам когда-нибудь случалось листать нацистскую газету "Дер Штюрмер", издававшуюся в Германии в ее коричневые времена грязным типом по имени Юлиус Штрайхер, но не сомневаюсь, что карикатуристам, постоянно изображавшим на страницах этого издания врагов рейха и всего человечества, позировал именно дядя Натан.

Полуподвальное помещеньице, в котором размещался сапожно-ремонтный бизнес моего родственника, было, мягко выражаясь, тесноватым, половину пространства занимал он сам, его профессиональный инструмент, типичная сапожная табуреточка, другая табуретка повыше служила рабочим столиком, а клиенту предлагался вполне приличный, в смысле - со спинкой и старинной работы стул, купленный за бутылку водки у сторожа Миши, а Миша, по слухам, аннексировал его на охраняемом объекте. Впрочем. Справа от рабочего табурета, на случай двух клиентов одновременно, стоял еще один, пониже. Паровой котел соседней с предприятием кочегарки в зимнее время так нагревал стену, что дядя Натан желал ему лопнуть, а жильцы дома, наоборот, жаловались на то, что все отопление уходит только на дядю Натана.

Если вы спросите, почему постоянные клиенты засиживались у дяди Натана, то я вам отвечу: не для того, чтобы потереться спиной о вырезанных на спинке стула голых девиц и не потому, что возле окошка висел круглый репродуктор типа "Рекорд", полный хороших новостей об улучшении жизни и крутом росте благосостояния.

Моя квартира была на той же улице и, проходя мимо, я не проходил мимо, а спускался по лесенке и присаживался на ступеньку, чтобы принять участие в разговоре. Сапожнечика Либа ввиду несоответствия узости дверного проема необъятности ее бедер, в мастерскую не входила, а подавала мужу обед в судках через пыльную форточку, от чего помещение наполнялось запахом украинского борща и рыбных тефтелей с чесноком.

Да, вы правы, из всего многочисленного семейства, главным образом с Либыной стороны, плюс четверо их довоенных детей остались только они вдвоем и самая младшая дочка плюс еще один ребенок, о котором позже, и не думайте, что я сегодня испорчу вам настроение подробным рассказом об этой трагедии. Я часто думаю, может ли эта земля быть пухом для тех, кто не протопал по ней даже десяти годочков? Или для тех, кто не позволил им пожить капельку больше. Вообще, может ли земля, которую мы топчем, заливаем кровью и экскрементами своей технологической мысли, чтобы потом зарыть в нее ребенка, быть пухом, а если да, то с какой стати?

Ладно, об этом тоже не сейчас. Лучше, как говорится, послушаем о том, что там слышно насчет холеры в Одессе.

...Клиент усаживался на стул, устраиваясь поудобнее, терся спиной о скульптурные выпуклости обнаженных девиц, дядя Натан выключал радио, и начиналась корявая беседа о ненадежности подметок и других опор и ожиданий в жизни, о том, что не мешало бы сменить набойки, и, вообще, о бренности нашего земного существования.

Он любил поговорить с клиентом, мой троюродный дядя Натан, причем, если это был новый клиент, то это же находка, так как тот еще ничего из дядиного репертуара ни разу не слышал, и можно было все начать с самого начала. Клиент сидел на своем художественном стуле и стыдливо прятал ногу, которая без ботинка, чтобы не демонстрировать дырку на носке, а дядя Натан в это время присобачивал внезапно оторвавшуюся подметку, и развлекал его болтовней. Он так говорил по-русски, что со стороны могло показаться, что это идыш, но в грузинском варианте, а если бы, не дай Бог, и в самом деле заговорил на идыш и рядом оказался бы какой-нибудь литвак, то тот бы не выдержал и за такой идыш треснул бы его по башке сапожным молотком.

-- Почему я всегда в картузе? Хотя здесь тепло и мне в лысину не дует? Странный вопрос! А как бы, интересно, я выглядел, если бы был без картуза? Я понимаю, мой папа не видит, в картузе я или без. Но это ви так думаете, что не видит, а я так думаю, что не только папа, но дедушка и дедушкин дедушка тоже меня видят. Ви, например, могли бы виходить на улицу без штанов? А как же вы спрашиваете, почему я не вышел без картуза? Это же неприлично!

-- Так вы считаете что они там, видят вас? - спрашивал любознательный клиент, указывая пальцем на засиженную мухами электрическую лампочку.

-- А если даже нет? Разве вы не воруете только потому что рядом не видно милиционера?

Дядя Натан никогда не бывает без картуза. Картуз - удостоверение его личности, и мне тоже было бы странно увидеть его с голой лысиной.

Если он был оптимистом, то из тех, кто никогда не скажет, что хуже быть не может, так как понимает, что хуже может стать уже сегодня, а если юмористом, то, перефразируя великого французского императора, считал, что от смешного до трагического даже меньше одного шага, так как то и другое в одной собачьей плошке.

-- Вы хотите примерчик? Ну, так у меня их есть сколько ви хотите. Однажды у нас умер Йоськеле-бегемот. Почему он был бегемот? Потому что его жена была багейма - так ее все называли. Хотя она была Саррой. Если ваша жена багейма, потому что она толстая, как корова, то вы есть бегемот, хотя к делу это не относится, и ничего смешного в этом нет. Просто на той же улице, но не в 7-ом номере, а в 17-ом жил Миша Переплетчик, у которого была язва желудка - чтоб ее имели все наши враги! Так Мишу направили в киевскую больницу для обследования и, когда обследование показало, что нет у него никакой язвы, так он на радостях послал жене телеграмму: "Прибыл место анализы прошел все порядке встретился мамой ждем нетерпением тебя". Но эта шлымазла, которая на почте, в номер-дома пропустила единицу. Вместо 17 получилось 7. И телеграмму получила не Мишкина жена, а Сарра, которая вчера похоронила Йоську. Вы таки будете смеяться, но Сара так удивилась, что грохнулась на пол, и пришлось ее тоже похоронить.

-- К чему это вы рассказали, дядя Натан?

-- К чему я это рассказал? Просто так. Просто я подумал, что, сколько еще можно чинить эти ваши ботинки? Настает момент, когда менять нужно уже не набойки, а все целиком. Нет, вы меня, конечно, извините. Когда я вспомнил про Сарру, так я имел в виду не вас, а ваши ботинки. Вы меня, конечно, извините.

Нет, он имел в виду не ботинки своего клиента. В отличие от меня, убогого, он видел жизнь раздвинутой до масштабов всего Творения и вытянутой вдоль шкалы времени от момента Творения и далее, до бесконечности. Он смотрел на вас, но видел также далекие холмы и пастухов, и стада овец, и кого-то играющего на арфе и первые псалмы, восходящие к облакам.

Натан и Либа бежали из лагеря с ребенком на руках в феврале 1942 года. Всю ночь, не видя дороги и проваливаясь в невидимые снежные ловушки, брели они от хаты к хате в надежде, что хоть кто-нибудь сжалится и примет для согрева, если не их, то хотя бы ребенка.

Когда Либа почувствовала, что нога больше не поднимается, и ее невозможно вытащить из снежного месива, она опустилась на что-то не похожее ни на пень ни на камень.

-- Садиться нельзя, Либеле. Нельзя. Нужно идти.Геен, геен. геен... Кум, Либеле, кум...

Губы Натана с трудом разжались, чтобы произнести эти слова. Либа уже не понимала, почему это было нужно. В жизни бывают моменты, когда уже ничего не нужно, и наступает тот блаженный покой, к которому, кажется, мы только и стремимся. Она с наслаждением закрыла глаза и ее тело начало быстро наполняться теплом. Как будто это был горячий куриный бульон из маминой дореволюционной кастрюли.

Натан вопросительно посмотрел на серое небо, в котором что-то клубилось. Ни слова, ни знака. Небо, подобно крышке сундука, в котором - вспомнил Натан - когда-то хранилось все имущество его родителей, опускалось все ниже и ниже. Он вспомнил о ящике Пандоры, о котором ему однажды рассказывал старший брат Хаим. Хаим учился в гимназии и знал много всяких странных вещей. Натан подумал о том, что пространство между небом и землей похоже не на родительский сундук, а на ящик Пандоры из рассказов ученого Хаима, и Господь, окончательно разочаровавшись, решил закрыть этот ящик и прекратить бедствия несчастной Земли. Ощущение, что крышка вот-вот захлопнется было таким реальным, что Натан пригнулся и еще крепче прижал к себе ребенка, а, пригнувшись, он увидел, что то на чем сидела Либа, шевельнулось, ее оцепенение раскололось, осколки посыпались на снег, она вскрикнула и вскочила. Натан нагнулся еще ниже и увидел, что это был человек. Провалившись в снег, он уже начинал замерзать, но, видимо, сознание еще не покинуло его, и, почувствовав на себе тяжесть, он задвигался и застонал.

Натан, продолжая прижимать к себе ребенка, ногами разгреб снег и ботинком толкнул человека.

-- Вставай! Замерзнешь. Пропадешь. Нужно идти, нужно идти...

И так долго повторял свое "нужно идти" что человек отряхнулся и поплелся впереди Либы, а Натан - за ними, и они шли еще довольно долго, пока тот человек не наткнулся на штакетник и в полном бессилии всем телом навалился на него. По ту сторону забора не было снега, и под его тяжестью тонкие досточки подломились.

Залаяла и подбежала собака. Потом из дома вышел хозяин - большой, закутанный в огромный женский платок бородач. Некоторое время человек и собака постояли над тремя лежащими на поваленном заборе, причем, первой пришла в себя собака и лаем обратила внимание хозяина на то, что нечего стоять, и нужно же что-то делать.

В хате было натоплено и пахло горячей едой, а на лавке спал кот.

Развернули ребенка, бородач принес сухих тряпок для девочки, а потом сказал: "По-моему, девочка не видит", и они поняли, что так и есть. Потом вспомнили о сваленном возле печки ворохе тряпья. Бородач уже забыл, что это не мешки, а что-то живое.

В этот момент Натан опустился на пол и его голова наполнилась полнейшим мраком, который обычно происходит от адской смеси голода, усталости и ужаса.

***

... В бреду он снова и снова видел, как мимо их барака проходил герр официр, а за ним шел охранник, которого все звали просто Рыжим. Этот Рыжий крикнул Натану, что, когда мимо идет герр официр, так нужно снять шапку, а ты что, не такой, как все, а Натан, хоть и не думал о том, каков он и каковы другие, но шапки не снял, и Рыжий уже направил на него ствол своего немецкого карабина.

Офицер обернулся и спросил Рыжего, в чем дело. Рыжий объяснил ему, почему он решил застрелить Натана, но немец показал ему рукой, что не надо, не срочно, подошел к Натану, видимо, увидел карикатуру из "Штюрмера", и некоторое время они смотрели друг другу в глаза.

(Я написал "друг другу" и самому стало смешно, и вспомнил, как близко вот так друг от друга бывают смешное и трагическое, злая пуля и сердце хорошего человека, великое и ничтожное, живое и смертельное, хотя при этом - как в том анекдоте: "Не тот друг, кто тебя из дерьма вытащил" - но вы этот анекдот наверняка знаете.)

Очень много лет спустя, когда ни дяди Натана, ни Либы уже давно не было на свете, я совершено случайно, будучи в Париже, встретился с этим же самым немецким офицером - где бы вы думали? - в одном парижском кафе со странным, украинским названием "Медова".

Это был седой человек с крулым животом, который мешал ему наклоняться над тарелкой, и мы болтали о том - о сем, а на мне был берет, и он понял, почему я его не снял, и ему пришло в голову рассказать мне об этом и рассказал мне об этом мало значащем эпизоде. Почему он вдруг заговорил об этом странном человеке, который не снял шапки, хотя это могло стоить ему жизни, как будто это была не грязная и наверняка полная насекомых шапка, а знамя полка? - Ума не приложу, с какой стати ему вздумалось рассказывать мне эту историю в переполненном жующими туристами кафе, но я понял, что речь таки шла о том самом месте на планете и о дяде Натане. Он описал мне эту сцену, а я тут же вспомнил дядю Натана. Видно, не так уж и велика географическая карта земной суши, и вполне может такое случиться, что племянник Натана встречается с офицером, жестом руки сохранившем Натану жизнь, причем где эти двое встречаются - именно в парижском кафе со странным, украинским названием "Медова".

-- Вы знаете, что я увидел в его глазах? Я увидел, что да, конечно, все вокруг - не более чем суета сует и всяческая суета, в смысле, сплошное дерьмо, но есть одна вещь, которая вовсе не суета, а что-то такое, ради чего стоило жить, до такой степени стоило, что даже умереть не страшно - шапка этого некрасивого еврея из журнала "Штюрмер".

Это он сказал мне, что Натан был похож на карикатуры на себя самого в журнале "Штюрмер", а сам я этого журнала никогда не видел и не додумался бы.

Офицер говорил на ломаном французском и, как мне показалось, с идышистким акцентом, хотя на самом деле акцент был, наверное, баварским или аусбургским.

- Я бы на его месте тоже скорее дал себя застрелить, чем снял шапку, - сказал офицер и добавил: - При условии, конечно, что шапка - на уровне символа веры.

Охранник тогда не выстрелил, но обоих, Натана и Любу, заставил всю ночь мыть полы в "управе", а когда они под утро вернулись, трое детей превратились в ледышки, и только самую младшую Бог помиловал. Если это можно назвать милостью: ее глаза вымерзли и она стала слепой.

***

Бородач, который приютил Натана и Любу, был мастером по изготовлению разных документов. Он мог так точно нарисовать любую справку, а если нужно, то и паспорт, что ни один специалист не отличил бы от настоящего. Может быть, он делал это за деньги, а может из желания помочь хорошему человеку, попавшему в капкан этой беспросветной жизни, в которой хорошего от плохого черта с два и отличишь.

Когда Натан пришел в себя, съел полную миску пшеной каши и выпил кружку какой-то гадости о которой бородач сказал: "Пей, пей, тебе это сейчас нужно", он посмотрел на этого человека и подумал, что когда-то, в прошлой жизни, лет двадцать тому назад этот тип мог быть судейским чиновником или присяжным повереным. Чем-то в этом роде.

-- Вы не крестьянского рода, - сказал он бородачу.

-- А черт его знает, какого я рода! - сказал бородач. - Теперь все мы никакого рода. До революции я был присяжным поверенным, а потом... Неважно.

-- Не говорите мне ваших имен, - попросил он. - В наше время знать настоящее имя человека опасно и стыдно. Все равно, что увидеть его голым. Стыдно и опасно, - повторил он, но добавил: - Твоя беда, еврей, в том, что тебе, какое имя не придумай, с таким лицом, ты все равно останешься евреем.

-- Так что же будем делать? Где я вам возьму другое лицо?- сказал Натан, посмотрел на икону в углу и на горящую лампадку перед нею, и из вежливости снял шапку.

Бородач долго молчал и, наконец, вынес приговор:

-- Ты пойдешь дальше искать спасения в другом месте, а жену и ребенка оставь здесь. И эта женщина тоже останется.

Он показал на сваленную на лавке груду тряпья. Как он догадался, что то была женщина?

-- Дам тебе на дорогу хлеба, а им выпишу какие угодно аусвайсы и справки. Нет, тебя здесь спрятать нет никакой возможности. Сам пропадешь и нас за собой потянешь.

-- Я сделаю, как Вы сказали, но объясните, почему мне нельзя где-нибудь в темном уголке пересидеть, пока прийдут наши?

В бороде бывшего присяжного поверенного запуталась щепка. Должно быть он, когда они свалились на его голову, колол дрова. Его глаза смотрели на Натана поверх очков и видно было, как от напряжения наполняются кровью жилки на его белках.

-- Видишь эту собаку? - Бородач показал на пса, переводившего взгляд с одного собеседника на другого.

-- Вижу.

-- Кроме него мне положиться не на кого, и верить никому невозможно.

-- Я думаю, скоро наши придут, высказал предположение Натан.

-- Ты думаешь? А кто у тебя "наши"? Нет, не отвечай, но если там (Он показал на окно) у тебя есть кто-нибудь, кого ты считаешь своими, и они тебя тоже признают за своего, то тем более - иди к ним. А у меня - только он. Правильно, Жан?

Пес согласился и постучал хвостом по полу.

-- Что с женщинами? - спросил Натан.

-- Ничего страшного. Они обе в шоке. Ты знаешь, что такое шок? Не знаешь? Ну, это, как лампа, у которой фитиль прикручен почти до самого конца, но огонек еще не совсем погас. Я напоил их таким зельем, что они проспят суток двое. А ты ляг и поспи. Уйдешь до рассвета. Я скажу, в какую сторону идти. К своим, - добавил он и усмехнулся. Нет, он давно уже не знал, кого в этом положении считать своим, кого чужим, с кем дружить, а кого убить мало.

С тех пор, как последний раввин нашего города был отправлен на Соловки, мало кто из нас имел представление об обязанностях этого центрального должностного лица еврейской общины, но, видимо, такова была общая потребность, что дядя Натан, с тех пор, как появился в нашем квартале и явочным порядком устроился в никому не нужном подвальчике играл роль ребе. Не только для евреев, а для всех своих постоянных клиентов с их обувными и всеми остальными проблемами. То есть, конечно же, приходили, чтобы починить обувь, и не только евреи, потому что у гоев подметки тоже иногда отскакивают, а что касается того, что евреи называют словом "цорес", так лучше не спрашивайте, и редко кто не пользовался случаем, чтобы не поделиться и не поплакаться, не рассказать и не спросить, а что об этом думает дядя Натан?

Бывают такие люди. На вид ничего особенного, и пиджачок - наверное еще папин донашивает, но у пиджачка такой лацкан, что в него каждый норовит поплакаться

Он недавно появился в квартале и добыл себе этот полу-подвальный уголок, но его все уже знали. Говорю вам: ничего особенного. Просто некрасивый, но приятный человек и чем-то не такой, как другие.

Что он думает? Кто сказал, что еврейские цорес нужно обдумывать и обсуждать. Их нужно чувствовать вот здесь, в этом самом месте, и очень часто даже слова бывают совершенно излишними.

-- Ви знаете самый, что ни на есть, короткий анекдот про трех евреек? Ну, так я вам раскажу, этот анекдот я вам расскажу, чтоб вы знали. Сидят три еврейки. Просто так. На скамеечке. Отдыхают. Сперва они ничего не делают, а потом садятся группками на скамеечку и помогают друг дружке отдыхать. Одна говорит: "Ой, готеню!". Другая говорит: "Ой, вей из мир!" А третья возмущается: "Но мы ж ис вами договорились, чтобы о детях ни слова!"

Довольно молодая еврейка, лет тридцати, не больше, сидит на порнографическом стуле дяди Натана, он чинит каблук ее туфельки, а она пользуется моментом, чтобы скороговоркой пожаловаться ему на мужа, который повадился в последнее время вместо шести приходить с работы в девять вечера. Ну, что мог в связи с этим посоветовать великий знаток Торы дядя Натан?

Нет, конечно же, я неправильно выразился: никаким знатоком Торы он не был, и я даже не уверен, что он умел как следует читать на языке предков, но если считается, что Бог в каждом из из нас, но в разных дозах, то в Натане Бог и Тора были в полном объеме.

- А ви знаете, как в аналогичном случае поступила жена Адама по имени Ева? - продолжал он свой коментарий к вышесказанному. - В первый же вечер, когда этот шалопай не во время вернулся со сбора желудей для борща - она варила ему борщ из желудей - Ева первым делом пересчитала ему ребра. Все ребра она пересчитала этому развратнику, чтоб ви себе запомнили. Почему именно ребра, а не, например, зубы? А вдруг он еще из одного ребра сделал себе любовницу, этот шалопай!

Через все, сколько их есть, медные трубы он прошел, дядя Натан. О фашистском лагере во время войны я вам не то, чтобы рассказал, но как-то упомянул, что там замерзли трое из его детей, а самая младшая, Кейлочкой ее звали, осталась на всю жизнь слепой, но, слава Богу, нашелся-таки добрый человек, который пригрел у себя Либу и Кейлочку и они пережили войну и оккупацию. Что касается Натана, то он пошел дальше месить своими драными ботинками снежные поля родимой, как говорится, земли и дико обрадовался, когда пришел к своим, а те сразу же направили его для проверки.

Проверка производилась в очень неопрятном, но жарко натопленном подземном помещении, а проверяющим был офицер со звездочками, нашивками и голубой ленточкой на околыше фуражки. Офицер, опираясь кулаками об обшарпанный стол, что помогало ему устоять на непрочных ногах, сразу начал с главного, что его, очевидно, в этот момент волновало:

-- Скинь шапку и скажи, с какой целью тебя заслали.

Натан не скинул и ничего не сказал, так как не понял, чего добивается этот пьяный идиот.

-- Скинь и говори, - с трудом выдавил офицер.

-- Что сказать? - поинтересовался Натан.

Офицер громко рыгнул, потом несильно ударил кулаком по столу и объяснил Натану, что его, то есть Натана, заслала (Вместо "л" он в обоих случаях произнес "р", что пониманию мысли не способствовало) вражеская разведка, так вот, с какой именно целью?

-- Ни с какой. Я сам пришел.

-- Зачем? - настаивал офицер.

-- Я из лагеря.

-- Из лагеря, говоришь? И чему ж тебя там учили? Да сними ты эту бл.....ю шапку!

-- Нас там не учили, а убивали, - объяснил Натан.

-- Убивали, говоришь? А почему ж тебя не убили? Ты ж еврей?

Это было настолько очевидно, что Натан промолчал, а офицер понял молчание не как согласие, а как отказ признаться в своем еврействе.

-- А ну, сними штаны. Проверим, какой ты еврей. Снимай, снимай, не стесняйся, тут все свои.

Натан подчинился, а офицер, подойдя, наклонился и стал с любопытством разглядывать причудливый пенис этого страного человека. Он никогда такого не видел, и, чтобы лучше разглядеть, попытался нагнуться ниже, но потерял равновесие, упал на колени и уткнулся лицом в пах Натана. В это время в комнату вошел кто-то в шинели, в усах и в папахе и от неожиданности закричал что-то несуразное. Кто его знает, что могло прийти ему в голову, но он орал что-то такое, что слилось в сплошное "Аааааааааааааа!", а Натан, забыв поднять штаны, громко сказал:

-- Товарищ Чапаев, вы напрасно нервничаете. Мы ни в чем не виноваты.

Шум продолжался еще довольно долго, Натана водили из одного места в другое, вопросы сыпались даже не как горох, а скорее как гречка, поскольку их было очень много и все они были мелкими и странными, типа, например, кормят ли в еврейском гетто свининой, после чего было решено направить его в штрафной батальон.

Что касается батальона, то его это не удивило и даже обрадовало: как-никак, человек помещался в рамки какой-то действительности. Непонятно было почему в штрафной. В чем он проштрафился и почему должен платить штраф. На это человек в шинели и усах сказал ему, что он ничего такого не сделал, но вызывает подозрения.

Война чем-то напоминала ярмарку в уездном Яснополе, какой она была еще до первой мировой и куда его брали с собой отец и старшие братья, "чтобы с малых лет учился вести гешефты". На войне было тоже очень шумно, мужики ругались матом и нормальному было не понять, что происходит, что нужно делать и в какую сторону бежать. Единственное отличие: гибель людей, но, будучи в глубоком, оккупированном германской армией тылу, Натан насмотрелся на то, как люди умирают гораздо более страшной смертью, в том числе маленькие дети. Он видел троих своих, рядышком, на полу, замерзших. Даже похоронить не дали. Утащили куда-то и все кончилось. Так чем смерть чужих ему мужиков в гармидере того, что эти люди называли "войной" была хуже или страшнее?

Даже страха за свою жизнь не было, потому что какая в сущности разница? Он спокойно и добросовестно делал все, что приказывал сержант с тремя треугольничками на петлицах, а когда во время атаки, сержант упал, Натан нагнулся над ним, желая помочь, но подбежал другой, тоже с треугольничками, треснул его чем-то по голове и заорал что-то, из чего следовало понять, что нужно бежать, не обращая внимания ни на грохот взрывов и свист пуль, ни на жидкую грязь, которая залила все, вплоть до треугольничков на петлицах этого, другого, сержанта, бежать вперед, не думая о том, где перед, а где зад, держа длинную винтовку штыком вперед, а когда какой-то бежавший зачем-то в противоположном, то есть навстречу Натану, направлении тип наткнулся на его штык, он крикнул: "Идиот! Осторожно! Он же острый!", но тот врядли услышал, потому что шагах в десяти от них обоих грохнул снаряд и оба покатились в яму, полную жидкой грязи и мазута.

Оглушенные взрывом, они долго лежали в воронке, а выше их голов все бегали и бегали, и орали во всю глотку и однажды над ними прогремели гусеницы, причем оба догадались,что это танк, и сказали об этом друг другу, и Натану показался странным идыш этого человека, а тому, другому, странным показался немецкий его случайного соседа, а в какой-то момент оба сообразили, что просто немец говорил по-немецки и Натан на идыше.

Когда стало относительно тихо, и выстрелы слышались вдалеке, правда со всех сторон, они попытались выбраться из воронки, но немец вскрикнул, и оказалось, что он ранен в ногу. Натан еще машинально подумал, не он ли нечаянно уколол его штыком, когда они катились в воронку, но скорее всего это был осколок снаряда, разорвавшегося поблизости. Он изо всех сил помог немцу выбраться и они стали советоваться о том, в какую сторону обоим идти, так как не знали, кто, где и с какой стороны. Можно было, конечно пойти на всякий случай в противоположные стороны, но, опять же, как знать, где свои, где чужие, и не получится ли наоборот. А тут еще больная нога этого человека.

Когда Натан рассказывал мне и собравшимся в мастерской клиентам этот эпизод своей жизни, он грустно заметил, что именно в этом отношении война от не-войны абсолютно не отличимы: ничего невозможно понять. И никогда не знаешь в правильную ли сторону идешь.

Вокруг не было ни живой души, но зато вокруг в грязи валялись мертвецы, и, если бы не беспрерывный гул стрельбы, можно было бы подумать, что все они - в смысле: пока еще живые -наконец-то одумались, поняли, что перешли все границы, и перестали колошматить друг друга, втягивая в это отвратительное занятие все больше людей, абсолютно безразличных к правде-неправде обеих сторон.

У немца кровоточила и болела нога. Пришлось, кроме своей винтовки, нацепить на плечо и его карабин. Можно было, конечно, обе эти штуки бросить в яму, но это же ценное имущество, и Натан не мог себе подобного позволить. Обхватив немца свободной рукой, он пошел наугад, стараясь выбирать наименее топкие участки земли, и так они добрались до рощицы и оба уселись передохнуть на просторный пень. Натан подумал вслух:

-- Смотри, это было очень старое дерево, но и его тоже убили.

-- Да, - сказал немец. - Лет сто пятьдесят, не меньше.

-- Зачем кому-то понадобилось спилить такое прекрасное дерево?

-- Ума не приложу, - согласился немец.

-- Люди делают вещи, которые сами потом не могут объяснить.

-- О чем ты говоришь! Убивают друг друга.

-- Просто так. Ты мог бы меня убить? - спросил Натан.

-- Зачем бы я стал это делать? - удивился немец. - Это же глупо. Если что-нибудь делаешь, то должна быть какая-то цель. Дома я работал на скотобойне. Мы резали скот. Коров, свиней.

-- Брат моего отца тоже был шойхетом. Правда свиней он не резал.

-- А тут - людей. Странно. Я не могу этого понять, - сказал немец и застонал от боли.

-- Пойдем, - предложил Натан. - Тебе нужен врач.

Так они шли некоторое время, как вдруг их окружили солдаты, и они увидели, что это красноармейцы и среди них тот, второй, сержант с треугольничками на петлицах.

-- Ты Плоткин?

-- Ну, да. А что?

-- Ничего. Тебя уже в убитые записали. Сказали, что тебя снарядом разорвало. Зачем ты это сюда припер? Брать живыми не приказано.

-- Но он ранен.

-- Дурак ты. Гречкин, отволоки немца к ротному.

Гречкин был здоровенным увальнем, у него были огромные кулаки, и одним из них он с размаху ударил немца по затылку. Немец упал и затих. Натан с удивлением смотрел на эту сцену.

-- Ты еще больший дурак, чем этот жид, сказал сержант. Тот этого ненужного фрица привел, а ты теперь к ротному на своем горбу попрешь. Одно слово - дурак.

-- А может я его... - предложил увалень и направил ствол винтовки на голову немца.

Натан вспомнил и закричал: - Нет! Не убивай его.

-- Ты что, совсем охренел? - спросил сержант, тем более что в этот момент обе винтовки сползли с плеча Натана, а он инстиктивно подхватил немецкий карабин и тот почему-то выстрелил, но, к счастью, ни в кого не попал.

-- Ах, ты - вот - значится - какой - у нас - завелся, - медленно, как будто стреляя одиночными выстрелами, проговорил сержант и одним ударом разбросал в стороны Натана и обе его винтовки. - Ты что? За фрицев?

За этим последовало уже совсем абсурдное. Натана водили и возили от одной землянки к другой и всюду выясняли, где он был и чем занимался до т ого, как попал в штрафной батальон, и везде что-то писали, и это уже было далеко в тылу, и в конце концов один офицер громко, почти криком, спросил его:

-- Идиот! Ты можешь объяснить, почему они там, на месте, не могли тебя расстрелять, вместо того, чтобы присылать сюда? Они что, сами не видели, что ты просто круглый мудак? А мне теперь что с тобой делать, вражина проклятая?

После чего его долго везли неизвестно куда и зачем, и масса людей, в которую его запихнули, была зловонной и крикливой и никто, ни один, не говорил человеческим голосом, а все только хрипели и рычали, и небо, к которому он было попытался пару раз обратиться отвечало холодным ливнем и молниями.

В лагере, куда его упекли на пять лет, он отказался работать по субботам. Никакие наказания не помогли. Хоть убейте, не буду - и все. Трое уголовиков по наущению охранников изнасиловали его, а потом избили и швырнули умирать под нары. Он провалялся там три дня, без еды и медицинской помощи, но, вопреки ожиданиям, не умер. Потом какие-то, не исключено, что те же самые, и кто их разберет, вытащили его на воздух, облили водой и, убедившись в том, что он жив, снова приволокли в барак, поговорили на своем блатном языке об удивительной биологической живучести некоторых представителей гомо сапиенс, после чего один из них напоил его из алюминиевой кружки, а двое других принесли сухое тряпье и переодели, а он молча смотрел на них и за все время экзекуции не произнес ни слова, не вскрикнул, ни о чем не попросил, даже не застонал. Просто смотрел на своих мучителей.

-- О чем ты думаешь? - спросил его один, тяжелый и шумный, как ящик с гвоздями. Мысленно Натан назвал его Ящиком. У Ящика были глаза неожиданно чистой голубизны, а нижняя губа все время подрагивала. Это он напоил его водой.

-- Не молчи, скажи, о чем думаешь? - подтвердил вопрос другой, жилистый и горбатый. Глядя на него, Натан почему-то вспомнил крюк, которым во дворе их дома изнутри запиралась дверь уборной. Оба крюка были тяжелыми, ржавыми и такими грязными, как будто ими пользовались вместо туалетной бумаги.

-- Может статься, что ты сейчас подохнешь, - участливо заметил третий, огромный кривой нос которого так живо напомнил ему ручку водопроводной колонки на их улице, что хотелось нажать на него сверху вниз, чтобы изо рта потекла вода. - Мы думаем, что ты сейчас подохнешь. Скажи, о чем думаешь?

-- Я вспомнил анекдот, - сказал Натан и попробовал приподняться на локте.

-- Анекдот??! - переспросили все трое и наклонились ниже, чтобы лучше слышать. А вокруг собрались другие зэки и угрюмо смотрели в ожидании, чем это кончится. - Расскажешь?

-- Ну, да. Еврейский анекдот. Слушайте. Умирает старый еврей. Сын сидит возле его постели. Отец говорит: "Сынок, там на кухне мама печет штрудель. Я слышу запах. Пожалуйста, я тебя прошу, сходи и попроси для меня кусочек. Ты же знаешь, как я люблю мамочкины штрудели. Скажи ей, что это моя последняя перед смертью просьба". Тот пошел и возвращается без штруделя. "Сынок, опять говорит отец. Я же тебя прошу, принеси мне кусочек штруделя. Это моя последняя перед смертью просьба". Сын отвечает: "Мама не дала. Она сказала, что этот штрудель она подаст гостям после похорон, и некрасиво, если он будет начатым".

Натан опять упал на спину, а зэки продолжали молча смотреть на него.

-- Это не анекдот, - сказал Ящик.

-- Не смешно, - обиделся Крюк. А Кран не понял: - Зачем ты это рассказал?

-- Просто так, - ответил Натан. - Я подумал, что вы тоже не принесете мне штрудель перед смертью. Даже если я очень попрошу.

На этот раз все поняли и так хохотали, как будто все это происходило в зале московского театра Сатиры. После чего Крюк спросил:

- А что такое штрудель?

Спустя годы, когда дядя Натан описал мне эту сцену, я подумал, что эти полулюди ощутили внутреннюю силу парадокса и увидели в приговоренном к смерти еврее что-то такое, что, возможно, воины царя Давида видели или чувствовали в пророке Натане, единственном, кто имел вдияние на могучего царя.

Крюк, который, должно быть, считался у них главным, распрямился, насколько ему позволял его горб, поднял указательный палец и пока он его так держал, Натан еще успел вспомнить канчик меламеда из их местечкового хедера, после чего горбун ткнул этим же пальцем в сторону Натана и, указав на зэков, покачал им из стороны в сторону. Этого человека все понимали без слов, а Натану оставалось только догадываться.

Штрудель - нет, но кусок хлеба, остывшую печеную картошку и чего-то теплого, густого, запахом похожего на чай, а цветом на деготь, они ему принесли и помогли все это съесть и выпить, потому что у него не было никаких сил. Он уснул и чуть не проспал приход Машиаха, роль которого в этом спектакле играл заключенный, ни имени, ни блатной клички которого Натан не запомнил. Так до конца отсидки он и называл его Крюком, а тот считал, что так и нужно.

И это правильно: каждый из нас видит окружающих его людей по-своему, радарами собственных глаз, а имя каждому обычно дают один раз, при рождении. Правда ко многим именам впоследствии присоединяют всевозможные клички: генерал, начальник, пахан, балда, член - всякие клички и звания, и разобраться в них мыслящему человеку бывает очень не просто.

У Крюка были глаза разной величины. Правый глаз был маленький и вонзался в человека, как нож, а левый, благодаря шраму на верхнем веке, был гораздо больше и все время о чем-то спрашивал.

А однажды к нему подсел Ящик и спросил:

-- Скажи, вот ты все время молишься. Он тебе посылает, то что ты просишь? Или, может быть, ты говоришь, говорить а тебя никто не слышит? Или давно уже послали к едрени-фени?

Ящик никогда не матерился. "Едрени-фени" было его самым сильным ругательством.

-- А я ни о чем и не прошу.

-- Так зачем же ты тогда ?...

-- Так нужно. Скажи, Ящик, ты много людей убил?

-- Плохой вопрос. Никогда об этом не спрашивай.

-- Убивать нельзя.

-- Натан, ты никогда не был на Уссури?

-- А что это?

-- Река такая. Я там родился. Наш сосед был кузнецом, и он взял меня в подмастерья. У хозяина было охотничье ружье и он ходил на охоту. Однажды он взял меня с собой. Он нес ружье, а на меня нагрузил все остальное. Он хотел застрелить тигра. Я спросил его: Зачем тебе тигр. Он сказал: Продам шкуру. Я ничего не сказал, но когда мы его увидели, я попросил: Не убивай тигра. Ты когда-нибудь видел настоящего уссурийского тигра? Не видел. Он очень красивый и, главное, честный. Не то, что люди. Он вот так, как я на тебя сейчас смотрю, посмотрел прямо мне в глаза. Я подумал, что люди никогда так не смотрят...

-- Что ты подумал?

-- Не помню. Смотрю, а хозяин - он вот так, впереди от меня под кустом лежал - из ружья прицелился. Я не понимал, что делаю. Поднял камень. Вот такой здоровенный. И хозяина по голове - шарах! И конец ему.

-- Ты плохо поступил.

-- Нет, Натан, за этого тигра я тысячу человек убил бы, не то что одного. Зачем он хотел убить тигра? Тигр лучше его. Люди, они плохие.

-- Что было потом?

-- Потом пришлось мне убежать и сделаться бродягой.

Однажды, когда я заглянул к дяде Натану, у него сидела "мадам Нина", как он ее называл. Этакая яркая булочка или, скорее, даже тортик с кремом. Достаточно было только посмотеть на ее ножки, вынутые по случаю визита к сапожнику из очаровательных по форме и по цене туфелек, как вам ни на что другое смотреть уже не хотелось. А ее губки, окрашенные в лучшие варианты и оттенки кармина и краплака, призывали вас к тому, чтобы слушать и слушать ее болтовню, после чего... Ах, как жаль, что эти райские наслаждения не для нас!

Я вошел в тот момент, когда дядя Натан, подняв в воздух железную сапожную лапу с нанизанной на нее туфелькой, подобно принцу из сказок о тысяче и одной ночах, остановил, наконец-то, дозволенные местной Шехерезаде речи и медленно сказал:

-- Мадам Нина, вы таки не еврейка, а совсем другой породы, но вот что я вам скажу: не старайтесь, как у нас говорят, кушать и-свой пирожок и-чужими зубками. Ничего не говорите. Именно вас я уже долго слушал, а теперь послушайте, что скажу вам я, а не вы и-мне.

Это был один из тех моментов, когда дядя Натан начинал говорить по-русски вперемежку с идышем, но при этом с грузинским акцентом. Можно было подумать, что он, как профессиональный шпион, запутывает следы. Хотя на самом деле он был не шпионом и не грузином, а холодным сапожником и работал строго индивидуально, а не в мастерской, где, не имея дырки в голове со стороны финотдела, мог бы лучше заработать.

-- Большое им спасибо. Пусть они сами работают в субботу. А я вместо этого в их воскресенье еще больше заработаю.

-- Ну, вот, дорогой Натан, вы уже сердитесь. Не надо. Вы же знаете, как я к вам...

-- Я тоже очень - к вам, мадам Нина, - сказал ей Натан. - Но вспомнте, что я вам говорил, когда ви вишли замуж за вашего Бору. Не пьющего и не гулящего. Он же был прекрасным инженером, а любил вас - да что там говорить? Чтоб фининспектор так любил меня, как Бора любил вас.

-- Нет, ну, почему же был, почему был? Он и сейчас...

-- А вы из него сделали делового человека по торговой части. Ну, так он им стал. Ну, так теперь вы приносите мне чинить не такие туфельки, как раньше, а вот такие, а ваш Борух - чтоб он был нам здоровеньким - теперь пьет не болгарскую "Фетяску", а таки французский коньячок - и чтоб ему было на здоровье.

-- Да, но...

-- Вот именно, что но, потому что не с вами, а с девочками. Которые вам не нравятся. А кому это понравится, я вас спрашиваю? - добавил он, на этот раз уже обращаясь ко мне, как свидетелю и к уставленной заказами полке.

-- Вы лучше послушайте, что я вам расскажу.

-- Натан, мне не нужны ваши басни. Я пришла к вам за конкретным советом: что мне делать?

-- Ниночка, за этим вам нужно было обратиться к товарищу Ленину, и я вас прошу не говорить, что он уже не живой, так как у моих стен имеются уши. А мы учимся на живых примерах, а не на тех, что воняют в Мавзолее.

-- Натан, вы меня конечно извините, но вы без конца рассказываете бородатые анектоты, и, при всем моем уважении, я пришла к вам не за ними, а за советом. Как мне быть? Натанчик, ну, я вас очень прошу. Ну, поговорите с Борей. Ну, повлияйте на него. Тем более, что он же из ваших, и вы на него имеете.

-- Кто из наших? Ниночка, ваш Бора мог бы быть из наших и ваших одновременно, но вы же сделали его специфически из ваших, так и-что же вы сегодня хотите, наример, от мене, я вас спрашиваю? Этого ребенка вырастила нормальная идыше мамэ. Которая все жилы вытянула из себя и из своего мужа, чтобы дать этому ингеле нормальное, в смысле - высшее, образование. А вы...

-- Что я? Евреи же всю жизнь занимались торговлей. И у них неплохо получалось.

-- Правильно, Ниночка. Я не большой специалист в истории, но, насколько мне известно, они занимались этим делом, потому что им запрещали заниматься более интересными вещами. Если нужно будет, я двадцать четыре часа в сутки буду сидеть в этой конуре, но чтобы мой Вовка за прилавком таки не сидел и чтобы сапожником тоже не был. Даже если выгоднее таки сидеть за прилавком.

-- Но почему? Неужели вы считаете, что деньги не главное?

Дядя Натан положил лапу на пол, чтобы она не мешала ему театрально развести руками.

-- Запомни, Нина, если тебя научили, что евреи только о деньгах всю жизнь и думают, так это не так. Евреи всю жизнь думают о более интересных вещах, чем деньги, а деньгами занимались по необходимости. А те евреи, которые думают только о деньгах, так это не те евреи. И еще запомни, что в жизни таки все время приходится выбирать. Ты хотела того Бору, который инженер, так ты его имела, а потом ты захотела эти туфельки, так ты их тоже имеешь, но когда ты захотела и то, и другое, так жизнь сказала тебе, что - нет. Или то, или это.

-- Мне ее жалко, - сказал он, когда она ушла. - Но что я могу поделать с человеком, который не видит, что его вавка таки не на той стороне, что он думает. Теперь пойди спроси у Боры, так он тебе скажет, что все совсем наоборот. Ты знаешь анекдот про одного мишигинер, у которого на голове сидела птичка? Не знаешь? Ну, так вот, этот человек пришел к психиатру и просит: "Отцепи от меня эту птичку". Психиатр говорит: "Сейчас подумаем, как это сделать". Так что ты думаешь? Птичка говорит: "Вы лучше подумайте, как этого идиота отцепить от моих ног".

Семь суток провалялся Натан на нарах и каждый вечер Ящик приходил к нему. Приносил еду и ждал, пока тот все съест. И молча уходил. А когда Натан встал на ноги, зэки обсуждали вопрос, так все таки будет он работать в субботу, как все, или не будет, и само собой все сходились на том, что должон, как другие.

-- Я думаю так, - начал объяснять свою мысль Кран. - У каждой нации, ежели это нормальная нация, есть своя страна. К примеру, у нас есть своя страна, и мы тут живем по-нашему. Кому нравится, а кому - нет. Но у ихней нации нету своей земли, и они живут как бы в прыймах. Так значит пускай живут по-нашему. Ежели б они, как, скажем, русский народ, херней не занимались, а добыли себе, скажем, Сибирь, так вот тут и встановили бы свои порядки. И жили бы по-ихнему.

-- Но тогда лучше было замочить его, - задумчиво сказал Ящик.

-- Так его ж и замочили. Хотя он не подох. А остался - значит нехай вкалует. Как все. Православные.

-- А ежели для него работать в субботу, это все одно, как для тебя, допустим, подохнуть?

За штетлом, где прошло босоногое детство дяди Натана и всех моих старших родственников был старый, запущенный барский пруд. Его так и называли Барским, потому что там, по ту сторону воды, была барская усадьба и дом с четырьмя кирпичными колонами. Но во время Гражданки там заночевал отряд. Или банда. Кто бы мог отличить отряд от банды? Стреляли, рубили, матерились и грабили те и другие, отряды и банды. Словом, с вечера братва загуляла и дом загорелся. Натану было тогда лет двенадцать, и они с пацанвой играли в сыщики-разбойники по эту сторону пруда, а барский дом загорелся по ту сорону. Один огонь был на фоне леса и вечернего неба, а другой плескался в воде, и это было так красиво, что пацаны сели на траву и, глядя на эту живопись красным и желтым по зелени и по голубизне, учились что-то понимать, но у них это плохо получалось.

Глаза Ящика были двумя прудами. Натан глубоко погружался в них и в тревожной голубизне видел всплески и искры пламени, пожравшего барскую усадьбу. И было в этом пламени больше тепла, чем жадности и желания все пожрать.

- Ты так думаешь? - переспросил он Ящика, но тот вместо ответа пожал плечами.

- А может замочим его, и конец делу, - опять предложил Кран, и его лицо, особенно нос, выразили такое убедительное благодушие, такое искреннее желание разом решить проблему по принципу: нет человека, нет проблемы, что на какое-то время стало тихо.

Откуда-то вынырнул или выполз странный человек, ниже среднего роста, с толстыми, густо усыпанными красными буграми и рытвинами, щеками, выше которых, глубоко вдвинутые в глазницы, прятались шустрые глазки полевого грызуна.

-- А что? Можно, конечно. Давайте его - того самого -тудыть его - и будет - того - тихо - а то - осто...

Вообще-то у настоящих блатных материться, я слышал, не очень принято. Историки, социологи и лигвисты в один голос утверждают, что матерный лексикон во второй половине ХХ века стал прерогативой милиционеров, интеллектуалов и феминистских дам с претензией на исключительность. Но этот человечек был какой-то не настоящий, из приблатненных, что ли - у них там свое деление по категориям по степени блатовитости, вороватости и авторитетности в кругах - и он накрыл высказанную мысль лохматой шапкой убого мата.

-- Хотя, с другой стороны, - сам себе возразил этот человечек, которого Натан сразу же назвал Прыщом, - один раз мы его уже замочили, так может второй раз - вроде как - и не стоит.

-- Шма Исроэл, - сказал Натан, и опять стало тихо. Возможно по той простой причине, что никто не понял, что он сказал, а Натан продолжил: адоной элохейну, адоной эхад ...

Широким жестом Крюк потребовал полной тишины, а когда Натан кончил читать молитву, спросил: "Что это было?"

-- Сибирь, конечно, русская земля. И вы можете отнять у меня субботу и многое другое, но, если вы собираетесь меня убить, то молитву "Шма Исроэл" вы у меня отнять не можете. Я кончил. Теперь убивайте.

На этот раз стало так тихо, как бывает, когда Бог по какой-то, только ему известной причине, все на свете звуки запирает в особый сейф, откуда их выпускают в экстренных случаях.

-- Ты колдун? - от имени общего любопытства тихо спросил Прыщ, а Крюк вонзил в Натана острие своего меньшего глаза и извлек на свет правильный ответ:

-- Это молитва.

"Ах, молитва" - подумали все и не нашлись, что добавить, но с тех пор Натан по субботам на работу не ходил, весь штат лагерной службы принял это, как должное, и к Натану относились с тем презрительным почтением, которым на Руси с давних времен награждали юродивых и блаженных.

Натан, Либа и взрослые уже Кейла и Володя жили в квартирке, которую они считали трехкомнатной, хотя одна из комнат имела хозяйственное назначение. В ней на керогазе и примусе готовили еду и по очереди мылись в большом оцинкованном корыте. Там, кроме того, был кран над маленькой железной раковиной в форме четверть-яйца с вынутым из него желтком. В этой же комнате, на раскладушке спала слепая Кейла, и это само собой так разумелось, потому что практически все внутреннеее хозяйство вела она, и это ей нужно было, чтобы весь кухонный инструментарий все время был по рукой. Зрячими были ее ловкие руки, и глаза ей были практически ни к чему. Она закончила специальную школу слепых и перечитала все книжки с пупырышками вместо букв, которые можно было добыть в нашем городе.

Володя учился в техникуме и увлекался электроникой. В его комнате было полно всяких радиодеталей и запахов паленого.

Главной в семье была Либа, полная - в основном от талии и ниже - женщина, светловолосая, с круглым, все еще красивым лицом.

-- Ты должен понимать, Сема, как трудно отвечать на вопросы, относящиеся к твоей жизни и твоему прошлому. Живешь и совершаешь поступки, удачные и не очень, такие, чтобы гордиться и такие, что лучше не вспоминать. Встречаешь разных людей. Попадаются такие, что лучше бы их не встречать...

Она не была похожа на человека из штетла. Натан - тот да, а Либа... Нет она растеряла или разбросала черты бывшей штетловской девушки из семьи скорняка, с идышем, с накрытым к субботе столом и фарширваной рыбой на белом блюде, с халой, с высокими бронзовыми подсвечниками, с мацой на Пейсах, с шалашом на Сыкес - с атмосферой еврейского дома, которая потом остается на всю жизнь, даже если тебя выберут депутатом Верховного совета. Всего этого в ней почему-то не было.

- Все это было давно, так давно, как будто совсем не в моей жизни. Не в моей. Не спрашивай. Я живу тем, что сейчас, а что было... Быльем поросло.

Однажды дядя Натан сказал мне, что хотел бы встретиться для разговора с глазу на глаз, и чтобы никто не знал. Это было странно, потому что, глядя на него, я бы даже не подумал, что у этого человека могут быть какие-либо секреты. Мы ушли с ним в самую глубину городского парка и там нашли скамейку, мимо которой никто не ходит.

-- Что-нибудь случилось?

-- Не то, чтобы... Но, видишь ли, я скоро умру.

-- Только этого нехватает! - вежливо возмутился я.

-- С этим уже ничего не поделаешь, - объяснил мне дядя Натан. - Рак в запущенном состоянии. Метастазы и всякое такое. Пока об этом знаем только я и доктор. Теперь еще и ты тоже. Но я позвал тебя не для этого.

Мы помолчали. Он, собираясь с мыслями, а я в ожидании строго секретного сообщения. Как будто того, что он сказал, было мало.

- Теперь я буду говорить, а ты помолчи, - сказал он и после этого довольно долго еще молчали мы оба. Возможно, он все еще сомневался в том, стоит ли говорить, а может быть, просто не знал с чего начать, и при этом чувствовал, что время, как говорится, поджимает. - Видишь ли, мой секрет, это то, что люди обычно уносят в могилу, но я бы хотел, чтобы он остался здесь, на земле. Ты, как мне кажется, а клигер менч, в смысле довольно таки умный парень, и я надеюсь, что ты сам в нужный момент решишь, кому этот секрет открыть, а кому нет. А может совсем не надо и никогда не понадобится. Но если все таки понадобится, то ты, по крайней мере, будешь по эту сторону главных ворот и сможешь сделать то, что сделал бы я. Так что... Секрет останется секретом, но уже не я его буду хранить, а ты. Если не хочешь, то скажи соазу.

После чего он опять замолчал, и так делал на протяжении всего своего рассказа. Задумывался, колебался и опять начинал говорить.

-- Я расскажу тебе немножко о своей жизни после лагеря. Не то, чтобы это была таки жизнь, но - что тебе сказать? - как у всех. Не я один в сорок восьмом вышел из лагеря. Между прочим, мы с Ящиком оказались из одно города и вместе поехали домой. Я говорю: "домой", но какое там может быть "домой", если, что называется, ни кола, ни двора там у меня не было и родственников тоже аж ни одного. Кого убили в яру, кого на фронте, а кто сам помер. Как у всех. Правда, Ящик таки нашел кое-кого из своей банды, так в своем подвале его урки выделили для меня уголок с матрацем. Там еще за стенкой был котел парового отопления. Ты заметил, что у меня всю жизнь за стенкой котел парового отопления? Я даже однажды подумал, что это мне компенсация за то, как мы замерзали в сорок втором. Хотя, может быть, у моего ангела-хранителя по бедности больше ничего, кроме парового котла за стенкой, и нет. Так что он может сделать?

"Вообще, чтоб ты знал, ангелы тоже не одинаковые. Бывают богатые и бедные, сильные и слабые, важные и никудышние. Как люди. Все они стараются нам помочь, но все зависит от того, к какому ангелу ты попал.

"Ну, на то, чтобы ходить на всякие их дела, я не очень подходил, так они и не настаивали, но на что я хорошо годился, так это, чтобы относить по разным адресам. Они мне складывали в мешок то, что приносили, а я рано утром - на плечо и вперед, на другой конец города, по разным адресам, к людям, которые наш товар относили на толкучку. Там отдавали еще кому-то. А те уже продавали. Кроме того, они дали мне керосинку, две кастрюли, сковородку, алюминиевые миски и ложки, а я покупал продукты и готовил на всю ораву.

"А оравы было пятеро, Ящик, я и еще трое. Я даже не помню, как они называли друг друга, потому что это были не имена, а какие-то кривые слова. Такими словами людей не называют, а больно бьют по голове, и поэтому, оттого что они называли меня жидом, так я даже не обижался. Ящик же не обижался, что я называю его Ящиком. И другие тоже стали так его звать. Так мы жили, и у меня стали откладываться кое-какие деньжата. Я их прятал за вынутым кирпичом.

"Однажды я говорю Ящику: "Ну, что это за жизнь у нас? Разве это жизнь? Надо бы что-то сделать и жить иначе". А он мне: "Зря ты так думаешь, Натан. (Мне они клички не придумали и называли просто Натаном. Или жидом.) По правде сказать, так самая правильная жизнь, это та, что у нас тут. Мы никому ничего не должны, и нам никто ничего не должен. Хотим - спим, хотим - водку пьем, что подвернется, берем, а о потерянном не плачем". "Но ведь воруем. Это плохо. Хорошо, это когда люди честно работают и честно, на свои, живут". А он говорит: "Это, Натан, по Библии. Но Бог велел не красть тому, кто может жить честно. Понимаешь? Нельзя приказать. человеку жить честно, если он от твоей честности помрет. Если бы Бог заглянул в наш зимний дворец, то тут он такого не сказал бы. У тигра в тайге своя еда, у мента своя. А посмотри на Маньку, которая зимой мороженым торгует. Что вышло бы, если бы Бог сказал ей покупателей не общитывать? Правильно, плохо получилось бы. Спроси, сколько она платит за место. То-то. Кроме того, мы отбираем у них то, что они взяли у нас. К примеру - ты. Что ты им сделал, что они тебя столько лет в лагере мурыжили и ни за что, бесплатно гнули по двенадцать часов в день? Ну, так пусть те, что были на свободе, теперь отдадут тебе то, что должны. Ты на кого работал, на себя или на них? Пусть платят". И ты знаешь, я с ним согласился. Он заповедь "Не укради" не нарушал. Это они нарушали.

"А еще ты знаешь, что он мне сказал? "Они, он сказал, детей твоих убили". Я ему: "Убили не эти люди". А он мне: "Забудь об этом. Убили они. Все они. Те, что видели, те что знали, те что тебя не пожалели, те что сегодня знать об этом не хотят и молчат. Не будь ты таким добрым. Они тебя не жалели и не пожалеют. А то, что ты сейчас жрешь, это не чужое, а твое. Кушай на здоровье!"

"Таким был его уголовный кодекс.

"Так прошло два года. И все это время я пытался найти Либу и Кейлочку. Я никогда не переставал надеяться, что они живы и вернутся в наш город. Писал, куда только можно. Ты себе не представляешь, как я любил мою Либеле. Когда мне ее посватали, я сказал им всем: Что вы мне говорите этих глупостев? - я им сказал. И как такое может быть, чтобы такая шейне мейделе полюбила такого а штык гурнышт, как я? Лучше поищите ей какого-нибудь Ротшильда покрасивше, а не меня. Но мне объяснили, что как раз она просила, чтобы ее за меня посватали, потому что я ей понравился. Я до сих пор не верю, но так вышло, и мы поженились. И я ее искал, но никак не мог найти. И как, вообще, можно найти женщину с ребенком в такой громандной стране, где так много женщин с ребенками и все они потеряли мужей?

"Ты врядли поверишь, но это было просто чудо, что один еврей, с которым я разговорился на толкучке, таки сказал мне, что он приехал из этого самого города, где мы сейчас с тобой сидим, и менно здесь он таки да встретил женщину по имени Либа Плоткина, и что именно у нее слепая дочь лет примерно восьми и также сын года на три моложе. Насчет сына я, как ты понимаешь, не сразу понял, но сказал Ящику, что мне срочно нужно ехать, и Ящик меня понял - он таки меня всегда понимал - и я уже хотел вынимать кирпич из стенки, как вдруг к нам пришли три милиционера, и нас двоих отвели в милицию, и слава Богу, что остальных не было на месте, так они успели убежать".

-- Ну, и нашли вы свою жену?

-- Не сразу. Сперва отсидел еще три года. И все три вместе с моим другом, зихроно ливраха.

-- Умер?

-- Какое там! С его здоровьем цим цванциг ун гундерт мог бы он жить, с таким здоровьем. При разгрузке вагона ящик килограмм на семьсот свалился на него. Его ж все Ящиком называли, так когда его придавило, стоял такой смех, как будто к нам Тарапунька на гастроли прехал. Ящика ящиком задавило! Смешно. Когда я подбежал, он еще живой был. Помолись, говорит, Натан, за меня. Ты, говорит, хоть и жид, но очень святой человек - там тебя послушаются... Скажи Ему, что не виноват я. Не мог я позволить, чтобы тигра убили. Он был мне очень близким человеком, этот Ящик.

-- Ну, ладно. А как же Либа?

-- А с Либой было так, что освободился я аж после смерти Усатого и , как положено, вернулся в тот город, где нас повязали, нашел наш подвал, вынул кирпичик, достал денежку и тогда уже приехал сюда, в этот город, а тут просто узнал в справочном адрес и пошел, как в бумажке написано. Пришел. Открывает мне незнакомая женщина. Либа Плоткина, спрашиваю, здесь живет? Она говорит: я Либа Плоткина. Но я же вижу, что это совсем другая женщина. А тут девушка слепая выходит, но ты ж понимаешь сколько лет прошло. Я ж ее годовалым ребенком помню. Да и что помнить-то можно? Мне плохо стало. Женщина меня в комнату завела, водой напоила. А Вы кто? - спрашивает. А я, говорю: Натан Плоткин, Либочкин муж и Кейлочкин папа. И тут пришлось ее тоже водой отпаивать. Короче говоря, пока мы разобрались, что к чему, так много воды выпили. Кейла только и знала, что то один стакан наполнять, то другой. Она рассказала мне всю свою жизнь, но только не сразу, чтобы дети не поняли, а все рассказала только здесь, на этой самой скамейке, и тогда я понял, что к чему и как все получилось.

10.

Георгий Иванович Глыба был сыном спившегося и потерявшего имение и статус мелкого помещика, и он успел не только закончить юридический факультет, но некоторое время поработать присяжным поверенным и заслужить уважение людей округи. После революции этот тихий и малоприметный человек больше двадцати лет честно служил советской, власти, выполняя трудные обязаности фининспектора, в благодарность за что ни разу не был репрессирован и ему даже ни разу не задали четко сформулированный Маяковским вопрос: "А кто были ваши родители и чем они занималсь до семнадцатого года?" Этот мягкоголосый бородач, в отличие от простачков из уголовно-служилого люда умел так незаметно присваивать государственные знаки, что, когда проверка касалась его самого, он только снисходительно улыбался, так как хорошо знал до какой степени изготовленые им поддельные документы достовернее настоящих.

Он имел несколько прекрасных жизненных принципов, среди которых: не имеешь друзей, никто тебя не предаст, не будешь жадничать, не попадешься, и многие другие, не хуже этих двух. Эти мудрости известны всем, но Георгий Иванович их не только знал, он им следовал. Поэтому не было у него ни жены, ни детей, ни доброжелателей, ни врагов, а только малознакомые соседи, равнодушные сослуживцы и весьма довольные им начальники. Что касется жены, то на ком, спрашивается, оглянувшись по сторонам, он мог жениться? Враги чаще всего бывают у тех, кто неосмотрительно демонстрирует свои успехи и доходы, а он умел не выделяться и не производить никакого впечатление.

Один друг у него был: пес дворовой породы по имени Жан, которого он научил французскому языку. Нет, говорить Жан не умел, так как был все таки собакой, но относился к категории тех домашних животных, которые все понимают. А понимать он мог только по-французски, потому что его хозяин с детства привык к тому, что в доме по-русски разговаривают только с прислугой. Жан был сыном суки по имени Жаклин, которая после своей смерти оставила ему в наследство будку с остроконечной крышей во дворе и расположение бородатого хозяина.

Однажды вечером, когда вокруг уже бурлила война, а Георгий Иванович при свете керосиновой лампы засиделся над томом Истории Бурбонов, в комнату осорожно вошел Жан, а за ним крохотный песик, который, увидев бородатого человека, с перепугу написал на половик. "У а-тю труве сё туту?" - спросил Георгий Иванович, а Жан, который прекрасно понял, что хозяин интересуется происхождением писуна, движением хвоста ответил, как нормальный собачий Гаврош: Оттуда. С улицы. Хоть Виктора Гюго он и не читал. Георгий Иванович было хотел назвать малыша Пипи, но потом подумал, что, когда тот станет взрослым, ему неудобно будет носить такое легкомысленное имя, и он сказал: "Пусть тебя зовут Буль". Мои соседи назвали бы тебя Шариком, а в моем доме тебя будут звать Буль, что то же самое, но как бы наоборот. Пусть думают, что ты инопланетянин. Поскольку же он объяснил это по-французски, то собаки его, конечно, поняли.

11.

Если не считать войны, а ее Георгий Иванович особенно в расчет и не принимал, точнее сказать: старался не принимать, единственным событием в доме семейства Глыбы было описанное в начале этой повести, то есть появление полузамерших беглецов, из которых один, как говорится, расстаял в голубой дали.

Нельзя сказать, чтобы у Геория Ивановича был большой опыт обращения с грудными детьми, но, если у человека золотые руки, и в чем-то это качество уже обнаруживается, то нет сомнения в том, что эти руки прекрасно справятся с любой работой. Поэтому нет смысла описывать, как он после ухода Натана искупал ребенка в эмалированной миске, рядом с жарко натопленной грубкой, как поил и кормил размоченным в теплом молочке хлебом и как после этих процедур девочка благодарно сопела рядом с ним. Все это не так уж трудно себе представить.

Было за полдень, когда его разбудил кашель одной из женщин. Вторая тоже проснулась и села на лавке.

-- Я вскипячу воды, - сказал Георий Иванович.

-- Не помню, как я сюда попала, - сказала женщина. - Кто вы?

-- Меня зовут Георгий Иванович. Вашего имени я не спрашиваю.

-- А это? - показала она на Либу, лежавшую на лавке у противоположной стены.

-- Вы пришли вместе. Послушайте, нам с вами лучше отложить распросы и я заварю вам крепкого чаю.

Либа сильно закашлялась и попыталась подняться, но снова упала на спину. Георгий Иванович распутал ее тряпье.

- Сильнейший жар. Кроме простуды у нее, кажется, тиф, - сказал он. - Вам придется мне помочь. Раздевайте ее. Совсем, догола. Я принесу теплой воды и одежды, а вы всю ее одежду очень осторожно отправляйте в огонь. Кстати, с вашей одеждой мы поступим аналогично.

12.

До войны Вера и Алексей были счастливой парой. Полный советский джентельменский набор: работа, квартира, зарплата, распред-буфеты, путевки на Кавказ и так далее. Он работал завотделом райкома, она бухгалтером в исполкоме. Идиллию разрушил Люсик.

Все трое учились в одном классе, потом Алеша и Люсик вместе служили в армии, и оба писали любовные письма синеглазой Верочке. Потом была партийная работа вперемежку с партучебой, но выйти замуж Верочка смогла только за Алешу, что случается.

Потом случилось то, что случается уже реже. Оба заведовали отделами в одном и том же райкоме, и заветная должность первого секретаря была, как Верочка, в единственном числе, и ее тоже нельзя было разделить на двоих. После Чего Люсик...

Вообще, что такое Люсик? Разве мужчину можно называть Люсиком? Но при советской власти люди не знали, что имя нужно давать с осторожностью. На самом деле он тоже был Алексеем, но любящая мама называла его Люсиком, и выдвинув из окна, как тачанку из укрытия, мощное тело бывшей в гражданскую войну комиссарши, кричала на весь двор: "Люсик, иди мыть руки! Обед стынет!" И весь двор называл его Люсиком. В отличие от Алеши.

Вполне возможно, что, если бы комиссарша кричала не "Люсик", а "Алексей, марш за стол!" то у Верочки сложился бы другой образ, и она вышла бы замуж именно за него, а потом, по утрам, вернувшись из объятий любимой жинщины, он производил бы на начальство на один грамм лучшее впечатление, и первым назначили бы его. И тогда, возможно, Верочкиного мужа не арестовали бы по абсурдному обвинению, причем, никто толком не знал, по какому именно, но никто не сомневался в том, что состряпал дело Люсик. Хотя, если честно, то во всем виновата была Люсикина мама.

Алексей получил "без права переписки", а Вера всего за один месяц стала другим человеком. Сдала партийный билет, перешла на работу счетоводом в универмаг, и на ее лице погасла типичная улыбка, какие можно видеть только на лицах счастливых, голубоглазых блондинок.

Но это еще не все. Несмотря на полную очевидность авторства Люсика в деле посадки Алеши, она разрешила этому подонку делать себе авансы, заботиться, присылать пакеты с продуктами - все это под видом того, что настоящая дружба в трудностях только крепнет. Однажды он пришел к ней, засиделся, и она позволила ему то, что вдове было еще рановато.

А потом грянула война и Люсика оставили на оккупированной территории для организации партизанского отряда. Он взял Веру с собой, и оба они храбро сражались с ненавистным врагом. Она отличилась при подрыве товарного поезда. Отряд считал их мужем и женой и боевым тандемом.

В их богатой лесами области командование решило создать партизанское соединение, и командиры отрядов были вызваны на совещание. Сунув наганы в кобуры, Люсик и Вера отправились в сторону указанного места встречи, Люсик, естественно впереди, а Вера - следом за ним, а полчаса спустя, в момент, когда отважный командир слегка запутался в колючем кустарнике и остановился, чтобы отодрать от полушубка жесткие колючки, она вдруг сказала:

-- Надо поговорить.

Он обернулся и увидел, что ствол ее нагана направлен на него, а выражение ее лица ничего хорошего не обещало. Он попытался выдернуть свой наган, но рука еще больше запуталась в колючих ветках.

-- Ты сдурела? Или шутишь?

-- Нет, не шучу. Сейчас ты умрешь. Ты знаешь почему.

-- Ты все время выжидала момент?

-- Ты понял правильно. Ты подонок и собаке собачья смерть.

-- Я командир отряда. Ты ставишь под угрозу отряд. Это предательство родины.

-- Мне наплевать на вас, на всех. На тебя, на отряд, на родину вместе со Сталиным. Вы мне все чужие. Ненавидите друг друга, предаете друг друга, убиваете друг друга. Любить, скотина, нужно не родину, а человека. Тогда будут и родина и коммунизм, и все остальное. Сдохни.

Она выстрелила ему в живот, и он дико заорал от боли.

-- А теперь ты будешь медленно подыхать. И все время думай о том, что ты, тварь, сделал с Алешей.

Она отошла, но потом вернулась, сорвала с него рукавицу и плотно заткунула орущий рот.

-- Сдыхать будешь тихо, а то, не дай Бог, тебя немцы услышат и пристрелят. А я хочу, чтобы ты хорошо прочувствовал. А смерть твоя подождет.

Она еще раз выстрелила ему в живот и ушла, но вскоре ее окликнули. Она обернулась. В полусотне шагов от нее стоял комиссар отряда и еще один парень с винтовкой. Возможно их тоже вызвали по радио.

-- Ты что сделала, сучка?

-- Сделала, - согласилась она.

Комиссар явно был гражданским человеком. Он не знал, как это делается и некоторое время молча смотрел на нее, гипнотизируя предательницу чекисткими глазами, а рядом, держа винтовку на-ремень, стоял простой, хороший парень, которого эта ситуация просто оглушила.

-- Сдать оружие? - подсказала решение Вера.

-- Да, конечно. Тебя будет судить трибунал. Или отряд.

Он был молодым и глупым, этот комиссар. Мир, война, наше правое дело, комиссарское звание - все это разом свалилось на его белобрысую башку, а он думал, что понимает смысл этих вещей.

Вера спокойно вынула из кобуры наган, подошла почти вплотную и дважды выстрелила ему в грудь. Скорее всего он не успел понять, что произошло. Парень от неожиданности уронил винтовку в снег и бросился бежать. Вера швырнула винтовку в кусты и пошла дальше.

13.

Все таки они выходили Либу, и в этом не было ничего удивительного, если учесть, что бывший дворянин и подпольный фальшивомонетчик и миллионер, предпочитавший, чтобы его называли просто Ивановичем, был также любителем природы и знатоком народной мудрости по части лечебных трав. На его чердаке можно было бы снимать фильм о ведьме, если бы только в те времена кто-нибудь осмелился написать такой сценарий. Там со стропил свисали пучки таинственных растений, мешочки со снадобьями и предметы, назначение которых было известно только Ивановичу, а в углу была оборудована целая химическая лаборатория для экспериментов эзотерического характера.

Поэтому знать, чем и как он поставил Либу на ноги мог только он сам.

Придя в себя, женщина оглянулась по сторонам, ничего не поняла и спросила: Во из майн мытер? Георгий Иванович понял, почему она ищет мать, а не дочь, родной дом в сгоревшем местечке, а не мужа Натана, а Вера спросила:

-- Что с нею теперь будет?

-- Ничего страшного, - сказал Георгий Иванович. - Вылечили от одной болезни, попробуем вылечить от другой. А пока будем считать, что в нашей семье стало одним ребенком больше. По новому сценарию мы с вами муж и жена и у нас двое детей. Не считая Жана, который играет роль моего внебрачного сына.

-- По сценарию?

-- А разве не так? Кто-то там, наверху, то ли забавляется сам, то ли развлекает других и сочиняет сценарии водевилей, драм и трагедий, кто-то их потом перемешивает, и мы уже не знаем плакать нам или смеяться. Лучше Шекспира этого никто не понимал и не умел, и поэтому я подозреваю, что это он сочиняет постановки наших трагикомедий. А мы все актеры. Одному достается одна роль на всю жизнь, а другого то и дело гоняют из одной пьесы в другую. Например, вы. Я не знаю, в какой пьесе вы были задействованы до того, как явились ко мне вместе с этими не знакомыми вам людьми. Такое впечатление, что вы, как и мы с Жаном, впервые их здесь увидели. Я не спрашиваю вашего имени и не интересуюсь содержанием вашей предыдущей пьесы, но знаю, что сцена была не из тех, куда вы хотели бы вернуться. Попробуйте другую роль.

-- Какую?

-- А кто его знает? Подождем, пока нам пришлют текст вашей следующей пьесы.

-- Прежнюю мне придется забыть. Иначе финал будет убийственным. Искусством воздушной акробатики я не владею.

-- Это я давно понял.

-- А эта женщина?

-- Она назвала нам свое имя. Ее зовут Либа. Мы догадались, что они с мужем бежали из гетто или из лагеря. У меня надежно спрятан ее паспорт.

-- Что будем делать?

-- Ничего особенного. Постараемся разгадать волю Всевышнего. Все виды деятельности людей делятся на два типа: те, что поддерживают жизнь и те, что влекут за собою смерть. Есть жизнь и есть смерть. Человек либо дает жизнь и поддерживает ее, либо ...

-- Это понятно.

-- Если понятно, то вот мы и знаем, что нам делать. Пусть эти двое живут.

-- Вы удивительный человек.

-- Это не трудно. Кроме меня здесь больше никого нет, кто мог бы удивить вас больше, чем это делаю я.

-- Вы благородный человек.

-- Не знаю значения этого слова. Качества людей заложены, но они обнаруживаются только во взаимоотношениях с другими. А у меня нет никаких взаимоотношений. Вы помните историю о Робинзоне Крузо?

Вокруг меня люди, живут, умирают, что-то о чем-то говорят, но я вижу себя на острове и вокруг недружелюбный лес.

-- Я один из зверей этого леса?

-- Пожалуй, вы Пятница.

Сказав это, он улыбнулся, и она впервые увидела его, потому что улыбка - это удостоверение личности каждого из нас. Улыбка либо озаряет, либо гасит свет.

-- Спасибо, - сказала она.

-- Вас устраивает эта роль?

-- У меня никакой роли не было, а теперь я в игре.

... Впавшая в детство женщина, ее слепая дочь и сказочный старец... Почему она решила, что он старик? По крайней мере, шестидесяти ему еще нет.

... Подобие семьи. Кухня, кошка, две собаки. Как долго может длиться этот спектакль и чем он может закончиться? Только бы кто-нибудь ее не разоблачил.

... То, что она совершила, было правым судом над убийцей. А комиссар? Он был еще совсем мальчишкой. Но она же оборонялась.

Однажды утром Либа исчезла. Калитка осталась открытой.

-- Дела плохи, - сказал Георгий Иванович.

-- Да, пожалуй. По ее следу кто-нибудь может явиться сюда.

-- В том-то и дело, что может. Ладно, я что-нибудь придумаю.

У него под печью было маленькое помещение, вход в который был надежно замаскирован. Там он хранил свои инструменты, которые скромно называл "графическими". Вдоль одной стены были полки с книгами на английском и французском языках. Почему их нужно было прятать? Что за контра могла скрываться за золотыми корешками?

Он прятал самого себя, свою духовную ориентацию. Вид этих корешков настораживал, будил мысли о том, наш ли этот фининспектор человек. На других полочках лежали инструменты, о назначении которых трудно было догадаться. В одном из ящичков, среди других бумаг Вера нашла паспорт Либы Плоткиной.

Под вечер прибежал Жан. Георгий Иванович встретил его на крыльце. Жан несколько раз пробежал туда и обратно расстояние от крыльца до калитки.

Геогий Иванович понял приглашение, взял двухколесную тележку, бросил на нее кусок брезента и покатил следом за Жаном. Они вернулись часа через два, везя на тележке накрытое брезентом мертвое тело Либы.

-- Что с нею произошло? - спросила Вера.

-- Ой, Вера, - вздохнул Георгий Иванович, - пройдут десятки лет, а люди все время будут задавать ваш вопрос: что на самом деле произошло? С людьми, со страной, со странами и народами. Потом настанет время больших разоблачений и разочарований.

-- А потом?

-- Потом будет эпоха возрождения. А пока ... Пока стемнело, и самое время начать копать. Похороним ее за сараем.

Когда все было кончено, Вера сказала:

-- Я много раз бывала на похоронах. При этом всегда что-нибудь говорят в память об усопшем. Разве мы ничего не должны сказать над ее могилой?

-- Уместной была бы молитва. Ее молитва. Но мы ее не знаем. Давайте вместо этого извинимся перед нею от имени тех, что до сих пор еще живы. Кто сказал, что это была ее очередь? Что можно ей пожелать? Уж если таких как она не принимают по статусу праведников, то чего еще ждать от загробного суда?

15.

-- Теперь, когда ты понял, в чем состоит секрет, пообещай мне, что сохранишь его и не используешь во врет кому бы то ни было. Нет, это я зря сказал. Если уж я с тобой об этом заговорил, то, конечно же, я на тебя полагаюсь.

Сказав это, Натан с облегчением откинулся на спинку скамьи.

-- Значит Вовчик сын Георгия Ивановича?

-- Конечно. Но бородач до его рождения не дожил. После ухода немцев и вступления в тот городок советских войск, органы начали расправу с теми, кто сотрудничал с оккупантами. Когда у власти были немецкая комендатура и местны полицаи, искали подпольщиков, партизан и жидов, а когда власть переменилась, пошли хватать тех, кто помогал немцам. Какой-то настырный особист стал цепляться к Георгию Ивановичу и допытываться, что за женщина в его доме. При немцах он каждые полгода давал деньги одному полицаю и, представь, полицай записал ее, как свою дальнюю родичку, которая откуда-то приехала и ей негде жить, и всякое такое, а этот особист прочел в бумагах городской управы, что она родичка полицая и давай допрашивать и ее тоже. Георгий Иванович хотел подкупить и его. Тем более, что денег не жалко: они ж собственного производства, под печкой деланные. Тот поначалу взял, а потом нанюхал кормушку и сказал, что надо еще, для начальника. Пришлось ему заплатить еще за то, чтобы уничтожить бумагу полицая, что она его родичка. Тот еще денег требует. Ну, правда, особиста куда-то перевели и дело утихомирилось, но теперь они вдвоем решили переписать ее на паспорт Либы. Чтобы, значит, подальше от настоящего имени, потому что, если бы раскрылось, кто она на самом деле, то - сам понимаешь.

"Он как знал, что скоро умрет и оформил на нее наследство на все имущество. И вскоре после того умер. Инсульт.

" Осталась она с Кейлочкой и животом на шестом месяце. Представляешь? Но этот старик, видимо, все видел наперед. Он искал в области следы семьи Плоткиных, Натана и Либы. Следов, сам понимаешь, никаких, но кто-то ему сказал, что в этом городе у Натана есть родственники - то есть твоя семья. Так вот, старик оставил ей письмо, в котором написал, что ей лучше всего будет связаться с вами. Ваши-то Либу никогда не видели, но знали, что есть там где-то такие-то. Понимаешь.

"Короче, она родила Вовчика, продала дом и поехала искать родственников. Дело, конечно, рискованное, но попасть к гебистам под своим именем хуже, сам понимаешь.

"Так она оказалась здесь".

-- Но, дядя Натан, выходит она же не ваша жена, а Вовчик...

-- Вот об этом как раз ты можешь забыть. Она вырастила Кейлочку и она родила мне хорошего сына. И вообще, она хороший человек. И хорошая жена.

-- Так может не стоило мне об этом рассказывать. Пусть так бы и оставалось. Вовчик-то считает вас отцом. Так пусть и дальше так будет.

-- Стоило, Сема, стоило. Иногда правдой можно испортить людям жизнь, и тогда ее стоит попридержать, но никто не должен правду уносить с собой в могилу. Я не знаю, как решит Либа, но вот, оставляю тебе эту правду. Кто знает, какие коники выкинет жизнь? Ты подумаешь и решишь, как поступить.

-- А может доктора ошиблись? Вы уверены, что у вас ... то, что вы сказали?

-- Уверен, уверен. Слушай, я тебе лучше анекдот расскажу. У троих евреев спросили, что бы они хотели, чтобы о них сказали, когда они умрут? Первый ответил: Я бы хотел, чтобы обо мне сказали, что я был очень умным человеком и написал много замечательных книг. Второй сказал: пусть скажут, что я был добрым и сделал много хорошего людям.

А третий говорит: а я мечтаю, чтобы после того, как врач определит, что я умер, кто-нибудь закричал: Эй вы, дураки, он же еще шевелится и дышит!

Комментарии: 17, последний от 16/10/2019. © Copyright Мошкович Ицхак (moitshak@hotmail.com) Обновлено: 17/02/2009. 82k. Статистика. Повесть: Израиль		Оценка: *7.637** Ваша оценка:

Мошкович Ицхак: другие произведения.

Свои и чужие