Я пришел в себя от прикосновения руки к моему лбу. Ощущение волн оранжевого света в голове и во всем теле. Открыв глаза, увидел Ваньку и, вместо того чтобы удивиться его неожиданному появлению здесь, в этом мрачном подвальном помещении, для которого у меня и названия-то никакого не нашлось бы, я подумал о том, что этот парень так вырос и у него такое особенное лицо, и странно, что я раньше не заметил этих перемен, хотя ведь он все эти годы рядом, день и ночь, а, может быть, поэтому как раз и не заметил.
- Ваня? - только и смог произнести я.
- Вставай. Пойдем отсюда, - сказал он в ответ.
Но вошел Жора - или как там его? - ну, да: уполномоченный Гробачев, и его удивлению не было предела.
- А это что за фигура?
Единственный, кто не выразил ни удивления, ни испуга - вообще никаких эмоций, был Ванька.
- Вставай. Мы уходим, - повторил он.
- Как это вы уходите? Откуда ты вообще взялся? Как ты сюда вошел?
Жора пытался перейти на крик, но у него это не получалось.
- Вы не волнуйтесь, - успокоил его Ванька. - Присядьте.
Жора оглянулся по сторонам и, не найдя стула, тем более, что света в комнате было не больше, чем могло проникнуть через окно в стене, а стульев было еще меньше, сел на пол, возле меня, а я встал.
- Как ты сюда вошел? - повторил Жора и засуетился, доставая из кобуры наган.
- Дайте мне, пожалуйста, эту штуку, - попросил Ванька и тот послушно протянул ему оружие, причем, как положено, держа наган за ствол.
Ванька сунул наган в карман и потребовал ключ от этой комнаты. Жора и ключ тоже отдал, после чего Ванька кивнул головой в сторону выхода, мы вышли, он запер дверь, и мы уже знакомыми мне коридорами, по махорочным бычкам, мозаику которых, как мне показалось, я уже тоже выучил, прошагали к подъезду.
При выходе на улицу Ванька остановился возле часового, достал из кармана какую-то бумажку и наколол ее на штык трехлинейки Мосина, после чего протянул красноармейцу наган и сказал:
- Передайте, пожалуйста товарищу Гробовому. Он забыл его на подоконнике.
2.
По дороге домой я сбоку поглядел на Ваньку, улыбнулся, впервые заметив пушок над его верхней губой, и спросил:
- Как ты добыл пропуск?
- Какой пропуск?
- Ну, ты наколол на штык пропуск.
Он засмеялся.
- Ты знаешь, что написано на этой бумажке? Я написал: "Товарищ уполномоченный, вы дурак".
- А как он выйдет из той комнаты?
- Я оставил ключ в скважине. Ты не волнуйся, он уже забыл и о тебе, и обо всем, что произошло. Или почти все. Они там, вообще, ничего не поймут и будут ужасно материться по этому поводу. Все решат, что твой уполномоченный вчера перепил, и у него мозга за мозгу заехала.
Мы с самого начала знали, что Ванька колдун, но таких спектаклей он еще не разыгрывал.
- Ты никогда не рассказывал о себе. Кто ты? Откуда? Где ты научился эти фокусам?
Добро бы только фокусы. Он обладал талантами, которых я в других людях не замечал. Например, он читал книги, практически не читая. Он медленно перелистывал том из библиотеки Серафима Архиповича и потом оказывалось, что знает его содержание гораздо лучше меня. Заметив это, Серафим Архипович часто пользовался Ванькой, как энциклопедией. Кроме того, он давно уже решил, что Ваньке ходить в школу - только время зря тратить.
- Меня вырастил человек, который называл себя Мистификаром. Никогда не бывал на его спектаклях?
На спектаклях я не бывал, а афишу да, помнил. Красными, в виде языков пламени, буквами: "МИСТИФИКАТОР". Но я никогда не любил фокусников. Смотришь, как он проделывает свои обманные трюки и думаешь про себя: ну какой же я болван!
- Он подобрал меня на улице и тут же обнаружил, что у меня хорошие способности к тому, что он называл мистификациями. Я был его ассистентом.
- Куда ж он делся?
- Его беда была в том, что он пользовался своими мистификациями для завоевания женских сердец. Этого никогда нельзя делать. Но он их менял, своих баб, как перчатки на представлениях. Одну перчатку снимал, другую одевал. Это плохо. Однажды один офицер заколол его палашом в постели, когда он уснул и потерял бдительность рядом с женой этого офицера. Мистификатор должен всегда быть на чеку - так он сам меня учил - а женское общество этому не способствует.
- А ты?
- А я - что? Я вернулся на улицу. Мне на улице легко. Даже воровать не надо. Просто подхожу к продавцу и говорю: дай мне вот это. Нет, этого не надо, дай то. Денег никто не спрашивает и не помнит, что я не уплатил. Когда Алевтина посылает меня в магазин, я тоже не плачу продавцам. Зачем, если они об этом даже не просят?
Не мог же я сказать, что он поступает нечестно после всего того, что он сделал для меня!
3.
Должен ли я был обо всем этом рассказать Серафиму Антиповичу? Скорее всего да, должен был. Но не рассказал.
Сквозь стены и поры новой жизни сочился и постепенно заполнял все пространство оправданный и неоправданный, объяснимый и необъяснимый, но неизменно животный страх. Страх становился неотъемлемой частью меня, и самое, наверное, страшное заключалось в том, что вот, живешь и боишься, точно не зная, чего именно, и смотришь по сторонам, и не знаешь, так же ли другие боятся, как боишься ты. А может они вовсе и не боятся, и тогда выходит, что ты боягуз, а другие нет, и в этом стыдно признаться. Мужчина не должен быть трусом, а если боится, то обязан делать вид, что это вовсе не так. Я боюсь? Нет, что вы? Вам показалось.
Дня через два после вышеописанного приключения иду мимо парка. Сзади подходит Жора, который Гробачев, берет меня под руку и говорит, весьма дружелюбно:
- Лева, у нас с тобой вышло небольшое недоразумение. Но ты не должен обижаться. Я немножко перебрал. Представляешь, даже наган на подоконнике забыл. Как это могло случиться? - ума не приложу. Надо меньше пить. Но нам с тобой нужно срочно поговорить об одном серьезном деле. Мы же друзья?
Правда под руку он держал меня скоре как опер, чем как друг, но Бог с ним. Зашли в парк поглубже и нашли скамейку за кустом.
- Пойми, твой патрон нам позарез необходим. Этот тип не из тех, кого можно, как других интеллигентиков, пришить, и с концами. Но мы должны иметь достоверную информацию обо всем, что он говорит и делает. Честно говоря, мое начальство само толком не знает, какая именно информация нужна его начальству. Ты представляешь, как это происходит? С самого верха спускаются прозрачные намеки, те, что пониже, догадываются, но в общих чертах, а мы опера должны исполнять и добывать информацию, но какую именно, это понять трудно. Можешь мне не завидовать.
Завидовать? Ему? Только этого не хватало.
Он выглядел так, что я его чуть не пожалел. Такими извиняющимися были его глаза. А белесые, почти бесцветные ресницы, какие часто встречаются у очень вежливых хамов и хладнокровных убийц трепетали, как бабочки на весеннем ветерке.
- Я же не говорю, что ты обязан буквально все, что он говорит и делает, описывать. То, что считаешь нужным. Страничку-другую испишешь - и работа сделана. А отказаться ты не можешь. Отказ в содействии нам смерти подобен. Приравнивается к контрреволюционным действиям. Даже предлога никто искать не станет. Прямым эшелоном на Соловки. А там, сам понимаешь, некоторые выживают. Но только некоторые. Понял, да? Ну, отлично. С тобой свяжутся. Если будешь стараться, я, в случае чего, тебя прикрою. Этот твой писатель рано или поздно... Поверь мне, их даже не хоронят. Просто сваливают в яму. Сотнями. Засыпают и заравнивают. И никто не узнает, где могилка моя. Когда это произойдет, я могу понадобиться. Но если что-нибудь важное будешь знать, но не доложишь, а мы узнаем от других, то уж не обессудь.
4.
Одни называли наш клуб "Колонией Серафима", другие "Серафимскими посиделками", третьи - интимно - "серафимками", но неужели, спрашивал я себя, эти люди не чувствуют осады, стен, у которых уши, замочных скважин, за каждой из которых - глаз? Неужели нужно, чтобы каждого протащили по заплеванным коридорам Учреждения и усадили перед окном, ведущим в комнату для допросов, чтобы понять, что в этом городе человек свободен только после того, как ему от его лба до затылка прострелили череп? Мне говорили, что даже коровы, когда им часами приходится томиться в зале ожидания скотобойни, чувствуют приближение ужаса и своим поведением выражают решительный протест, а до этих не доходило. Жаловались на голод, на очереди за продуктами, на уплотнения жилплощади, на бюрократию, которая хуже дореволюционной, но в целом - наш паровоз летит - куда? Правильно понимаете - вперед он летит. Куда же ему еще лететь? Не по откос же.
Никакого сравнения с пиром во время чумы. Попойка в предвидении неизбежной смерти - это, если хотите, мужественный вызов жестоко й природе - источнику жизни и смерти, наслаждений и страданий. Это в каком-то смысле триумф над смертью, не правда ли?
Народный поэт, точнее сказать: поэт из народа, Владимир Седой, сын путиловского слесаря Петра Синичкина, за неимением более подходящей трибуны к ужасу несчастной Алевтины взбирался сапогами на стол и грохотал, как сброшенный с лестничной площадки медный таз:
Чистому ангелу, грязному ль,
Быть ему осатанелому.
Бить ему белым по красному,
Крыть ему красным по белому.
В битвах померявшись силищей,
Рылами выроем кущи!
Мир ненавистный разрушим!
И коллективно - в чистилище!
Я был далеко не так талантлив, как Ванька, но тоже, к сожалению, имел неплохую память, настолько неплохую, что эти, тарахтящие по нервам, строки намертво застревали в ней. Все мои усилия по выталкиванию этих проклятых строк, все попытки заменить их летящим в коммуну паровозом или горячим бубликом, или чижик-пыжиком были напрасны.
Кстати, о паровозе. Однажды Владимир грустно, сидя на стуле, сгорбившись и уронив свои большие пролетарские руки между коленей, произнес такие слова:
Вперед летит наш паровоз.
Хоть нет ни пара, ни колес,
Ни цели, ни сноровки,
Но мы летим и так сильны,
Что рельсы нам уж не нужны,
Достаточно винтовки.
Члены нашего клуба как-то так растеряно кивали головами, чувствуя подступающую тошноту, а запорожец Бульба, который был профессором истории и поэтому считал, что лучше всех понимает существо текущего момента, осторожно сказал:
- Вы знаете, Володя, мне кажется, что не только слова бывают непечатными, но стихи в некотором смысле - тоже.
Маркиза дэ в этот момент, помнится, пачкала губы самодельной помадой с толкучки, и впоследствии у нее от этой гадости развился сильнейший гастрит.
Впрочем, в журналах Владимир Седой этой белиберды не печатал, а публиковал очень правильные и идейно соответствующие генеральной линии катрены, и жил на те скудные гонорары, которые эта продукция ему приносила. Его печатных стихов я повторять не стану, потому, что их учат в школе, и кто же не знает их на память?
Однако Маркиза дэ, которую давно уже подмывало, не в состоянии усидеть, вскочила и хорошо поставленным голосом учительницы изящной словесности продекламировала классические стихи поэта Седова:
Заглушая застольные песни,
Из под купола нежной лазури
Над грот-мачтой кричит буревестник:
- Впереди собирается буря!
Ты не верь безмятежности моря
Скоро небо грозою затянет,
Хляби неба раскроются вскоре
Будь готов: неизбежное грянет!
В это время дверь открыла Мария Ермолаевна... Затрудняюсь дать правильное определение этой роскошной представительнице женского отродья. Ну, допустим, назову ее подругой Серафима Антиповича (Не называть же эту известную на всю страну и талантливейшую актрису сожительницей). Достав из своих сценических запасов неповторимый жест изящной кистью левой руки справа налево и слегка вверх с подгибом мизинца, она прочла продолжение бессмертного дореволюционного стихотворения Владимира Белого:
Вы не прячьте в утесах запасы,
Не ищите спасительной сени
И не ждите небесного гласа.
Не найдется от бури спасенья.
- Скажите, Володя, как нам тогда следовало понимать эти бессмертные строки? - обратилась она к Седому. - Как предупреждение ясновидца или как призыв к восстанию? Если как призыв к бунту, то не зря ли вы тогда обиделись на полицеймейстера, который упрятал вас в кутузку? И всего-то на год. Сегодня за то же самое, которое могло бы быть понято превратно, вы загремели бы на Соловки. Но возможно это был не призыв к бунту, а предупреждение о грозящей опасности, и тогда полицеймейстер просто не понял, а сегодня вас зря печатают?
- Понимать поэтов способны только поэты, - вставил свой пятачок Длинношеий.
- Нет, ну отчего же, - ответил Длинношеий. - Математиков тоже только математики и понимают.
- А ассенизаторов только ассенизаторы, - грустно сказал Серафим Антипович. - Рыжих только рыжие, философов только философы, вообще, своих понимают только свои. В принципе, так оно и есть. Было бы хорошо, если бы ты, Володя, хорошенько подумал и сочинил гениальную поэму о том, как разным людям - всем - понимать друг друга без переводчиков. Недостаточно того, чтобы трепетная лань улеглась рядом со свирепым волком или Львом, надо бы им иметь общий эсперанто.