МОЙ БЫВШИЙ ДОМ
3.
Открыв окно, я хватался руками за низко, почти до земли, свисавшую ветку каштана, отталкивался ногой, выпрыгивал прямо на посыпанную гравием площадку и сразу включался в бурную и увлекательную пацановскую жизнь. Увлекались игрой в "цурки", в "квача", в "сыщики-разбойники", в "жмурки" и другие веселые игры, но драк не было. Почему-то все бывшие пацаны, которых случалось читать, когда я и они стали взрослыми и взялись за перо, вспоминали драки, а я ни одной драки не помню. Войны да, были, а драк не было.
Хотел бы я посмотреть на того, кто подрался бы с Вовкой Тишковым, который был старше, выше и сильнее всех на нашей улице. Впрочем, насколько помню, и на всех соседних.
Нынче все по-другому, я не знаю, какой стиль лучше, но нам-то энтертейнментов давалось мало, и все приходилось делать самим, начиная с "цурки" и "биты", которые в магазинах не продавались и приходилось самим выстругивать перочинным ножиком. А как мы обходились без порнографической продукции? Физиологическая катастрофа! Ужас! Никто из моих знакомых пацанов ни разу не видел голой женщины! Даже в кино. Приходилось компенсировать беготней, в том числе на лыжах, причем, без палок. Пользоваться лыжными палками, по крайней мере, в нашем городе было - с чем бы сравнить? - ну, например с гонками на костылях.
У всех пацанов были имена. У некоторых имена совпадали с теми, что они получили при рождении, но как звали, например, Куркуля, старшего сына дворничихи, я не помню. А может и не знал. А еще на втором этаже жил Сюсюн. Что бы могло означать такое имя? Или прозвище? А Шурку Медяного звали Шурка Медяный. Где-то я о нем уже писал, но это не важно, потому что Шурка стоил того, чтобы написать о нем дважды и даже трижды. Он был хорошим пацаном.
Вовка, Шурка и Вольный Октябрь Пентюхов погибли на войне. Только мы с Куркулем остались, да и то, потому что до войны мы с ним не доросли. Иногда мне кажется, что Бог некоторых специально оставляет в живых, чтобы вспомнить и рассказать о тех, кого, как говорила Ольга Борисовна, "прибирает к себе". Если никто не вспомнит и не расскажет, то вроде бы их и не было.
Бывают на свете такие пацаны, которых лучше бы не вспоминать. Я имею в виду Сюсюна. Но с другой стороны, подонки тоже занимают место на земле, и, если их не вспоминать, то выйдет так, что их и не было вовсе, что было бы антипедагогично по отношению к подрастающему поколению. Кроме того, изучаем же мы вредных насекомых.
Мой бывший дом носил замечательный номер: 32. Очень много лет спустя я узнал, что 32, даже если переберете все числа, от минус до плюс бесконечности, - самое прекрасное число. Не то, чтобы самое счастливое, но самое знаковое. Некоторые считают, что минус и плюс бесконечность вращаются вокруг числа 32, а вовсе не вокруг нуля. Когда-нибудь я расскажу об этом подробнее. Если бы это было не так, то как бы я мог ясно, как вас, видеть свой "отчий дом" и свободно прохаживаться по его коридорам и по двору, между тем как на этом месте давно уже серый асфальт и пара бетонных скамеек, а за псевдоархитектурной грудой зря потраченных стройматериалов не видно Солнца.
Справа, если лицом к дому со стороны улицы, был Профсад, а слева, само собой, тридцатый номер, которым назывались два трехэтажных дома, и пацанов в их дворе было много, всех не помню. Кроме Партизана, потому что Партизан был личностью или, как сейчас говорят, харизматом. Не запомнить такого невозможно.
Между прочим, харизмат, чтобы не потерять харизму, не может, подобно мне, выпрыгнуть из окна во двор, зацепившись за ветку каштана. Никогда не видел, чтобы Партизан застегивал пальто на все пуговицы или ушанку носил передом наперед, как какой-нибудь рядовой солдат или ученик первого класса. Нет, ушанка была повернута именно задом наперед, чтобы выглядеть, как папаха на Чапаеве, а пальто отдаленно напоминало каракулевую бурку, хотя было грязно-мышиного цвета и все такое латаное-перелатаное, что первоначальные форма и цвет ускользали от стороннего наблюдателя.
Партизан редко участвовал в наших примитивных, детских играх, но, если, проходя мимо, случайно замечал, что играют в цурки, то неповторимым жестом вынимал из кармана артистически выструганную цурку, клал ее на стартовую площадку и показывал, как это делается.
- Дай посмотреть, - просил у него Сюсюн.
- Посмотреть денег стоит, - отвечал партизан и, высокомерно улыбаясь, засовывал цурку обратно в карман, а Сюсюн провожал ее грустными глазами.
Нормальные дети постоянно участвуют примерно в таких же сражениях, о которых им рассказывают кинофильмы и книжки школьной библиотеки. Поскольку же книжек и фильмов было в те времена мало, то мы наизусть знали одни и те же сюжеты и, как умели, разыгрывали их.
Партизан был главным командиром нашей армии (сокращенно: командарм), а Шурка комиссаром при нем. Вроде Чапаева с Фурмановым. Нашими врагами были дома 31 и 33. а нашим оружием рогатки. Обе стороны собирали множество добровольцев, каждый со своей стороны улицы. Я сказал, что драк у нас не бывало. Я был не точен. Драк, действительно, не случалось, а бои - это дело другое. Мы отправлялись за город, где между речкой и лесом было довольно большое пространство, и там происходили бои, причем, обе стороны были "красными" и обе вели только наступательные действия.
На опушке леса валялась на боку старая арба с безобразно искореженными ребрами. Партизан взбирался на нее, я с восхищением смотрел на него, и в моей голове вертелось неуместное: "Отсель грозить мы будем шведу!" и уже совсем ни к чему: "Здесь будет город заложен!" Партизан давал стратегические команды, а Шурка Медяный вел войска на штурм. Было очень интересно.
Однако же, оставим в стороне стратегию и военную фортуну обеих армий и вернемся во двор, где громко обсуждались перипетии войны. Однажды, когда противник порядком нас потрепал, и мы вернулись подавленными, так как кому же нравится быть побитыми, как вдруг этот подонок Сюсюн выступает:
- Во всем виноват Партизан.
- Что?! - сказали мы все. Для нас авторитет Партизана был непререкаемым, и его право на место главного командира обсуждению не подлежало.
- Он предатель, - твердо сказал Сюсюн.
Шурка вместо ответа не сильно треснул его по затылку. Сюсюн отскочил в сторону и повторил свое:
- Он не партизан. Он предатель. Враг народа.
Дальше на него посыпалось со всех сторон непечатное, потому что Партизан был нашим вождем, командармом и всякое такое. Сюсюн заплакал.
- Кончай реветь, - сказал Шурка, который был комиссаром и обязан был разобраться.
- Его родители враги народа, и значит он сам тоже враг народа, сказал Сюсюн, ревя.
Все давно знали, что родители Партизана не настоящие, но кому какое дело? Его ненастоящий отец работал кочегаром и обслуживал три кочегарки в трех домах, а мать была то ли санитаркой то ли нянечкой в яслях. И они жили втроем в подвале дома номер 30. Его приемный отец всегда был черным, и его называли Черным. (Вы не знаете, куда задевался Черный? Опять пьяный? А топить кто будет?) А его приемную мать видели всегда белой и в белом. Когда Белая выносит сушить белье, то сразу же выходит Солнце, - говорили о ней.
Что еще мы должны были знать?
- Отец партизана - враг народа, - повторил Сюсюн и всхлипнул.
Сейчас, когда вспоминаю эту сцену, то я думаю, что в известном смысле Сюсюн не был виноват. Это мы - не в ногу, а он - вполне в ногу с общим направлением движения, ну, я не скажу: страны, но жильцов дома, улицы, классного руководителя в школе, регулировщика на площади. Шурка, который, хоть и был комиссаром нашей армии, но он-то как раз в ногу ходить не умел, и поэтому он очень твердо сказал:
- Если настучишь на Партизана, убью!
При этом у Шурки было точно такое же лицо, которое я много раз видел на лице нашего соседа Медяного, когда тот после получки сильно возбуждался и начинал орать еще в коридоре: "Убью!!!" Все знали, что никого он не убьет, в крайнем случае широкой черной ладонью, каких теперь уже не бывает, а раньше были у паровозных машинистов даст по паре раз Шурке и его матери. Шурка при этом мужественно молчал, а его мать поднимала такой визг, что все соседи выскакивали из квартир. Последним выходил Волькин отец Пентюхов и хорошо поставленным, хотя и негромким голосом командира полевой батареи и народного судьи Дзержинского района четко произносил:
- Гражданин Медяный!
Больше ничего не нужно было, потому что голос гражданина Пентюхова действовал на него, как рассол после пьянки - отрезвляюще.
Мог ли Шурка убить? Вообще-то, нет, но за Партизана, пожалуй, что и мог.
- Убью! Понял? - и показал кулак, почти такой же грязный как у паровозного машиниста.
Сюсюн понял и с ревом побежал домой.
По идее, насколько помню, детей "врагов народа" зачем-то упрятывали в специальные дет - враг-народные дома, то ли чтобы исправить, то ли для изоляции от друзей народа, то ли они сами не знали зачем, но Партизана забрали не ночью, как всех нормальных врагов народа, а среди бела дня.
Я уверен, что к Сюсюну это не имело никакого отношения. Органы в своей работе не нуждались в Сюсюнах. У них для этого была более ответственная агентура. Может быть Сюсюнские родители?
Все было до обидного будничным. Из ворот 30-го номера вышел обыкновенный служащий в кепке, и рядом с ним шел Партизан. Его пальто было одето на нем не по-партизански, а в рукава, а ушанка - передом наперед, и веревочки ушей уныло болтались, как если бы это была не чапаевская папаха, а обыкновенный сельский "капелюх". Следом плелись Черный и Белая, причем, Черный всю ночь работал с углем, а Белая уткнулась зареванным носом ему в плечо, а когда повернулась к публике, то все заулыбались, и это было в высшей степени неуместно.
Мы все вышли его проводить, и дворничихин Куркуль обнял Партизана от имени всей компании. И вдруг Партизан вынул из кармана красиво выстроганную цурку и протянул своему комиссару.
- Передай это Сюсюну, - сказал он. - Она мне больше уже не нужна.
Что бы это значило? Я до сих пор не понимаю.
Сюсюн плохо кончил. Он упал с крыши и насмерть разбился. Зачем он туда полез? - понятия не имею.