МОЙ БЫВШИЙ ДОМ
4.
Курочкины, Ольга Борисовна, ее дочь Беатриса Евсеевна, ее муж Андрей Андреевич, Аделина и домработница Груня, все пятеро, с тех пор, как комиссар Мишка Лейбович оставил им залу, проживали в ней вместе. Я никогда там не был, но рассказывали, что вся зала была вдоль и поперек перегорожена шкафами и занавесками. Оглядываясь на их житье-бытье, я часто думал об этих людях из прошлого, которые однажды скатились по лестнице и, оказавшись, можно сказать, на дне, вели себя с соседями так, что, кроме разве что Надьки и Груни, никто различий между ними и собой не замечал. Будь это иначе, я не мог бы не почувствовать. Для Надьки и Груни Андрей Андреевич был, само собой барином, а женщины барынями. Когда же Аделина вышла замуж, то ее громогласный муж, о котором я сейчас собираюсь рассказать, был единственным, кто воспринимался всеми, как настоящий барин, и это при том, что именно его происхождение было стопроцентно пролетарским. Даже артиллерийский судья Пентюхов тушевался в присутствии этого гиганта.
Несмотря на трудное международное и внутреннее положение и вопреки угрозам со стороны англо-американского империализма, вы не поверите, но люди в те времена тоже женились и даже рожали детей. Многие родились во время войны, а некоторые под огнем вражеской артиллерии. Прошу извинить меня за банальность, но собаки лают, а караван жизни идет, куда положено.
Муж Беатрисы Евсеевны был мощным мужчиной, по слухам сыном донецкого кузнеца и обладателем редчайшего в республике баритона. Все главные партии, в которых требовался баритон, в нашем оперном театре исполнялись Григорием Абрамовичем Хорунжим. Пусть его отчество вас не смущает: на Украине прежде, до революции были широко распространены такие имена, как "Абрам" и "Мусий". Нет, в расовом отношении он был абсолютно чист.
А голос у него был потрясающий. Бывало идет по коридору и от его коронной фразы "Кто опять насрал в сортире?" в тональности арии Леонковалло взрагивали стены крепкого старорежимного дома.
Я по гроб жизни благодарен Григорию Абрамовичу, так как, если бы не он, то я так и прожил бы жизнь невежественным относительно оперного искусства. Не потому, что я был тогда завсегдатаем оперы. Боже меня сохрани. Я уже говорил вам однажды, что терпеть не могу сидеть в театральном зале бог о бок с этими оперными, как итальянцы говорят, "тифози". Родителям было явно не до оперы, а отцу к тому же медведь наступил на ухо. Но тут дело в другом. В годы полного отсутствия телевидения, я имел самую квинт-эссенцию оперного искусства на дому, а это уже серьезно.
На втором этаже, над нашей квартирой жил Тенор. Я написал с большой буквы, потому что имени его не помню, и для меня Тенор осталось в памяти, как имя. Собственно, все соседи так его и называли: Тенор. Говорили, что сам Собинов ему завидовал. Правда, лично от Собинова я этого не слышал.
Короче, эти двое оборудовали комнату Тенора под репетиционную студию, а мой письменный стол для уроков стоял возле окна. Я до сих пор, как свидетельство своей музыкальной образованности, храню в памяти весь их репертуар. Все дуэты и арии российской музыкальной культуры.
Однажды, помогая маме на кухне резать капусту, я в такт движению туда-сюда кухонного ножика тонким голосом спросил у присутствовавших, "что день грядущий нам готовит?", а старушка Ольга Борисовна, которая лепила вареники за соседним столиком, спросила меня:
- Вовчик (Меня все почему-то назвали Вовчиком, хотя, вообще-то, я был Вольфом), Вовчик, тебе нравится Пушкин?
Я не понял, при чем тут Пушкин, потому что для меня Пушкин - это, извините, не то кот зеленый, не то дуб ученый, но при чем тут Ленский и Евгений? Мне никто не сказал, что эти двое имеют отношение к Пушкину.
И тогда произошло чудо. Ольга Борисовна вытерла руки о клетчатый фартучек, пошла в свою комнату и вынесла мне толстенный том сочинений Пушкина, в старинном переплете и с гравюрами, которые я в последнее время нигде не вижу. Ольга Борисовна объяснила мне, что книга очень ценная, потому что издана была при жизни великого поэта. Не преувеличу, если скажу, что эта книга стала флагманской книгой всей моей жизни. А Евгений Онегин и Григорий Абрамович Хорунжий слились воедино и... Нет, этого я описать не смогу.
Что касается драматического искусства, то его высочайшим шедевром была для меня пьеса не помню какого автора "Аистенок", трижды виденная мною в ТЮЗе. Содержания не помню, но актриса, игравшая роль Аистенка... Столько лет прошло с тех пор, и многих актрис я видел и слышал, главным образом на экране, потому что, я уже много раз повторял, терпеть не могу театральных залов и публики в них, но всех актрис автоматически оцениваю относительно Аистенка, который был и остался на всю жизнь образцом красоты, изящества и высокой духовности. Мама мне однажды сказала, что слышала, как я во сне произносил: "Аистенок". Позднее ее заместила американская певица Милис Корьюс, игравшая роль Карлы Доннер в эпохальном кинофильме "Большой вальс".
Случайности, всевозможные совпадения и чудеса имеют одну общую черту: время от времени они происходят, причем, "когда его совсем не ждешь". Аистенок поселился (поселилась) в нашем доме.
Вы, возможно, помните, как Мишка Лейбович с помощью Андрея Андреича забил парадную дверь нашего этажа, а мы с тех пор ходили через черный ход, который Григорий Абрамович красочно назвал "задним проходом"? Помните. Так вот, эта дверь так и осталась забитой, а коридорчик, ведущий к ней и перпендикулярный по отношению к главному коридору (Его Григорий Абрамович красочно назвал "прямой кишкой") служил нам коммунальной кладовкой, в которую жильцы чего только не сносили. Там, между прочим, стоял, эдакий вальяжный, весь из себя барский и обитый тканью, которая в дорежимные времена могла быть бархатом, диван с двумя шкафчиками наверху.
Невероятно, но на этом диване поселился Аистенок под именем Бэллочка. Так ее все стали называть с первого дня, а я ограничусь тем, что скажу, что она была Бэллочкой. Сразу от двух слов: "белка" и "bellissima".
Смежной с Бэллочкиным коридором была стена комнаты Абрамовичей. А мои родители с Абрамовичами дружили. Все почему-то удивляются, что евреи между собой дружат больше, чем с неевреями. Как будто татары или киргизы ведут себя иначе. Во всяком случае, когда Абрамовичи уехали к дочери в Куйбышев, причем, это было - я хорошо помню - в мае 1941 года, они попросили, чтобы я пожил это время в их комнате. Всем это было удобно, и так мы сделали. И я спал на их кровати, которая стояла возле этой самой стены.
Случилось так, что шворочка, на которой держался висевший возле кровати гобеленовый коврик с рогатым оленем оборвалась и оказалось, что под ним был форменный провал в стене, образовавшися из-за того, что упал кусок обветшавшей штукатурки. Абрамович не умел заделать дыру, и его жена повесила на шворочке гобеленового оленя. После этого, не спорю, мой пальчик тоже немало поработал, стена была не несущей, а представляла собой деревянную, оштукатуренную с обеих сторон перегородку, и мне выпало в образовавшуюся дырочку наблюдать спектакли, которые в других местах и в то время не показывали ни детям, ни взрослым. Бэллочка ничего этого не замечала и предоставляла мне любоваться всеми художественными деталями своей бесподобной красоты.
Вам этого не понять, потому что в наше время этой проблемы просто не существует. Девушки нынче так одеваются, что раздевать им уже нечего, что, я думаю, освобождает мальчишек от романтико-эротического волнения, которое я испытывал тогда.
По утрам я дожидался ее пробуждения, чтобы проследить за каждым ее движением, за тем, как она снимала через голову тонкую ночную рубашонку, потягивалась и проводила ладонями по телу. Над парадной дверью было пыльное окошко, сквозь которое прорывался и острыми лучам простреливал неширокое пространство коридора солнечный свет и, как смелый художник, бросал яркие мазки на ее лицо, шею, грудь, живот, ноги...
Однажды - это было днем - я услышал какое-то шевеление за стенкой и, улегшись поперек кровати, прильнул глазом к своему телевизору в надежде увидеть любимый спектакль.
Если помните, там сбоку была еще одна дверь, которую я никогда не видел открытой. В добрые времена она соединяла лестничную клетку напрямую с эти коридором, чтобы можно было, скажем, если вам нужно было подняться на второй этаж, сделать это, не выходя на улицу. И вдруг эта дверь тихонечко скрипнула и пропустила в Бэллочкин коридор... нашего баритона.
Учтите, что с тех пор, как Пушкин с желтых страниц своего прижизненного издания проник в самую глубину моего существа, баритон, от которого я впервые узнал, как звучит пушкинское "Я вас люблю!", это орангутангоподобное чудище перестало быть Григорием Абрамовичем. Я видел в нем даже не воплощение, а живого Евгения и повиснувшая на его шее Бэллочка была несколько неуместной. Даже Татьяна и та такого себе ни разу не позволила. А эти двое поспешно разделись и произошло то, что вам может показаться житейским и обыденным, а я не мог оторваться от порисходившего буквально в двух метрах от меня, удивлялся тому, как все это... (ну, вы сами знаете) и плакал от обиды, досады и восторга.
Напротив дивана, у стены стояли два стула, догадываюсь, что из той же гамбсовской коллекции, с которой мы все хорошо знакомы, но в гораздо худшем техническом состоянии. Подозреваю, что все бриллианты из них давно уже вытряхнули. Когда Евгений Онегин и Бэллочка поднялись, они сели на эти стулья, и я даже услышал, как скрипнули под ними ржавые гамбсовские пружины.
Громко разговаривать они не могли: кто-нибудь мог услышать из "прямой кишки", но мне прекрасно был слышен их шепот. Слова проскальзывали в дырочку и пьянили меня, как водка бульками переливаюшаяся из четвертушки в Колькин рот. Я нисколько не преувеличиваю, так как в моей голове при этом все пушкинское настолько обнажилось, я до такой степени был сам участником происходящего, поэзия, музыка и грубая, как лопата кочегара, реальность так слились, что я весь задрожал и сам показался себе струной неизвестного мне инструмента.
- Бэльчик, я больше не могу этого выдержать, - услышал я его шепот.
Как вам это нравится? Не она не может, а он, видите ли, не может выдержать! Чего, интересно, он не может выдержать?
- Выхода нет, Гришенька.
- Мы должны разрубить этот узел. Я должен его разрубить.
- Как ты его разрубишь? Нет, Гришенька, пусть все остается, как есть. Ничего не нужно рубить.
- Как ты можешь, Бэльчик? Мы просто обязаны вырваться из этой клоаки. Нужно уехать. Все равно куда.
Вдруг Евгений Онегин встал, и мне показалось, что он посмотрел в мою сторону. Я быстро отодвинулся от стенки и подушкой закрыл отверстие.
Спектакль закончился.