В дверь тихо постучали. Я открыл. Он стоял, закрывая своим большим телом весь проем двери и указательным пальцем, прижатым к губам, показывал, что просит меня не шуметь, но я и не собирался - что ему вздумалось? Я отступил, показывая, что пожалуйста, хоть это и не моя квартира, а Абрамовичей, но, если ему нужно...
Он повернул ключ в двери и сел к столу. Я продолжал стоять.
Передо мной сидел Евгений Онегин, но не тот, который в последней сцене, а тот, который, придя домой, изо всех сил пытался спрятать лицо и всю голову в ладонях, чтобы ничего не видеть и не слышать, и ни о чем не думать. Вообще, из романа это никак не вытекало. Настоящий Евгений не производил впечатления человека, способного чувствовать на уровне, допустим, отчаяния. Огорчиться, да, он мог, но прийти в отчаяние? - мало вероятно.
- Вовчик... - медленно начал он и запнулся.
- Извините меня. Я нечаянно, - глупо сказал я, сел на стул и попытался снизу заглянуть в его глаза, но ничего не вышло.
- Я не об этом. Не нужно никому об этом рассказывать.
Не то, что Евгений Онегин, сам Пушкин, я думаю, в такой ситуации попросил бы о том же.
- Ты меня послушай. Послушай. Мне придется рассказать тебе все. Я понимаю, что ты еще мальчик, но мне нужно, чтобы ты выслушал меня и понял. У меня нет другого выхода.
Я понял только то, что ему нужно убедить меня никому не рассказывать. Это таки трудно, держать в себе увиденное, причем такое, что никому и в голову не придет и никому, даже другу, не рассказать. Все равно, что набрать в рот воды без права проглотить или выплюнуть. Вы пробовали?
- Ты можешь выслушать меня?
Что за глупый вопрос? - конечно, я мог. А вы бы отказались выслушать исповедь живого Евгения Онегина? Дело в том, что литературные персонажи и оперные баритоны, исполняющие их арии и дуэты, отличаются от нас еще и тем, что повлиять на них нет никакой возможности. Они живут независимой от нас жизнью.
- Я уже много лет знаю Бэллочку. Мы были с нею - ну, ты понимаешь? - близки до того, как я познакомился с Аделиной Евсеевной. С Аделиной мы встретились однажды, после спектакля. Она вручила мне букет цветов от имени... неважно, я уже не помню, а когда я вышел на улицу, она стояла на ступенях и попросила меня оставить автограф на моей афише, которую она мне протянула, но не было карандаша, и я предложил провести ее домой. Она вынесла красный карандаш, и я поперек своей щеки на афише написал свою фамилию. Эта афиша до сих пор висит на стене в той комнате. - Он показал пальцем в сторону залы - Мы начали встречаться и полюбили друг друга.
Он опять спрятал голову в ладонях и помолчал немного. Я тем более не знал, что ему сказать.
- Ты не подумай, что я привел сюда Бэллу для того, чтобы ... Ну, то, что ты увидел. Понимаешь?
Я как раз подумал, что он привел ее именно для этого.
- Нет, ты не так думай. Там целая история. Она жила с матерью и отчимом, которого мать привела, после того, как ее отца... Как тебе объяснить? Ну, его забрали.
Ничего особенного. В те годы такое, как "забрали" или "поставили к стенке" происходило на каждом шагу. Всех все время куда-то забирали. Кого в армию, на Финский фронт, кого в тюрьму, а кого в неизвестном направлении и без права спросить, куда же все- таки. Я понял: Бэллочкиного отца забрали, а матери стало страшно оставаться в доме без мужчины, и поэтому она привела этого человека, но и ее тоже забрали, а человек не хотел, чтобы дочь врагов народа его, порядочного человека, компрометировала. Правда, мне было не очень понятно, почему квартира врагов народа его не компрометировала, а Бэллочка - да. Но это уже другая история. И тогда Евгений, в смысле - Григорий Абрамович, устроил ее на старом диване купцов Курочкиных.
- Вначале мне у них (Он показал пальцем в сторону залы) было нормально. Хорошо жили, дружно, но вот уже год, как меня так третируют, как будто я приживал какой-то. Беатриса не разрешает к себе прикасаться. Но я же ее муж. Ты меня понимаешь?
Я не понимал, но делал вид, что, по крайней мере, сочувствую. Труднее всего было понять, зачем он все это мне рассказывает. Такой большой, важный и сильный человек, а кто, спрашивается, я рядом с ним?
- Похоже на то, что у нее кто-то есть. Она часто и надолго уходит. Я бы ушел от них, но куда? Ты думаешь, артистам у нас дают квартиры? Просто уволиться с работы, развестись и уехать с Бэллочкой куда-нибудь? Не так просто, как ты думаешь.
Не очень-то я об этом думал, но раз он так говорит, то почему бы я ему не верил? Все люди были крепко привязаны к местам, где волею случая оказались. Жилье, прописка, работа, военкомат... А если член партии, то...
- Я же член партии, - признался он.
Как будто мало было того, что он вытворял с Бэллочкой полчаса тому назад на дореволюционном диване.
Ну, так что? Ну, член парии. Большое дело! Мой отец тоже был членом партии, и я очень гордился тем, что мой папа ходит на закрытые партсобрания и, вернувшись домой, отказывается отвечать маме на вопрос: о чем там говорили и какие дела обсуждались?
- Они (Он опять показал пальцем в сторону залы, но на этот раз я заметил, что на его указательном пальце не хватает ногтевой фаланги), они не хотят сидеть со мной за столом и кормят отдельно, как собаку. Добро бы я знал, в чем дело.
- А почему вы их не спросите? - осмелился я.
- Спрашивал. Пытался поговорить. Они только пожимают плечами. Вовчик, я очень тебя прошу, пойми меня, как мужчина мужчину.
Это был нечестный прием. Когда взрослый человек говорит мальчишке эти слова: поговорим, как мужчина с мужчиной, то это похоже на взятку, на попытку купить за дешево. Мне это не понравилось, но я ничего не сказал.
- Дай руку - попросил Григорий Абрамович, и моя ладошка затрепетала на его мощной руке и была, как собачонка, которую кому- вздумалось забросить на рыжую от ржавчины старую баржу: собачка бегает от борта к борту, подпрыгивает и видит вокруг только воду - и нет никакого выхода.
Он накрыл мою руку второй ладонью, и я почувствовал себя в капкане, из которого было не выбраться.
- Ты обещаешь, - не спросил, а приказал он и поднял на меня глаза, в которых я увидел, что в западне вовсе не собачка и не я, а он сам.
У него были густые, седеющие брови и темные зрачки, и оба глаза были полны слез, которые готовы были вот-вот выплеснуться через край и залить щеки.
Когда он повернул ключ, собираясь выйти в коридор, я услышал, как звякнуло рифленое стекло двери ванной: кто-то был в коридоре и, услышав скрип ключа в замке, срочно вспомнил, что ему нужно умыться.
Нездоровое любопытство не позволило мне остаться в комнате, и, когда за Григорием Абрамовичем закрылась дверь залы, я остался по ту сторону двери, чтобы выяснить, кто выйдет из ванной. Это была Лидия Николаевна.