Да, это была Лидия Николаевна. Слышать наш разговор она не могла, так как двери в нашем доме были тоже старорежимного образца, но кое-что могло бы до нее донестись.
Собственно, какое мне до этого было дело? Это была его, Евгения Онегина, а не моя проблема. Мне только не хватало дуэли, в которой мое место было бы между дуэлянтами.
Напоминаю, что Лидия Николаевна Рожанская была родственницей Курочкиных, точнее говоря, двоюродной сестрой Ольги Борисовны по материнской линии. Позже я узнал также, что у Лидии Николаевны был сын, упоминать о котором было нельзя, потому что этот парень, кадетик несчастный, служил в Деникинской Добровольческой армии и тоже, как его отец, растворился в Гражданской войне.
Когда речь идет о десяти с лишним миллионах, растворившихся в Гражданской войне, то об этом говорят, как если бы это был дымок от погасшего костра, растаявший в воздухе над лесной поляной. Как будто каждый из них не был чьим-то мужем или сыном. А мать живет себе с десятимиллионной частичкой этой трагедии. Одна. В комнате, которая закрывается изнутри на ключ.
Увидев меня, Лидия Николаевна жестом показала, что просит последовать за ней. Я запер дверь Абрамовичей и последовал, подозревая, что ничего хорошего меня не ожидает, и что я рискую увязнуть в чужой гражданской войне местного, коммунального значения.
Лидию Николаевну качнуло, она стукнулась головой о чье-то, висевшее на стене, корыто, остановилась, оглянулась, чтобы убедиться, что я иду за нею следом, и пошла дальше. Потом долго не могла попасть ключом в скважину, но, когда я попытался помочь, оттолкнула мою руку.
Ее комната была самой светлой в доме. У стены стояло пианино. Видимо, один из предметов, принесенных со второго этажа Мишкой Лейбовичем в день великого переселения. Я в это время пытался освоить гаммы, которые мне показывала учительница музыки во дворце пионеров, и Лидия Николаевна разрешила моей маме, чтобы я делал свои музыкальные уроки в ее комнате. Сидя у окна, она, бывало, слушала эту какофонию и, повернувшись, я успевал поймать, как бабочку, порхавшую на ее губах улыбку. Чему она улыбалась? Моим гаммам, что ли?
Лидия Николаевна с трудом, держась за спинку, опустила отяжелевшее тело на стул, и ее густые светло-серые волосы рассыпались по ее брошенным на стол рукам и столу. Мне захотелось погладить ее по голове, но я не осмелился. Она была дамой. Ее кузина Ольга Борисовна адаптировалась и была, как все, одной из похожих одна на другую старушек, копошившихся в миллионах советских коммунальных кухнях, а Лидия Николаевна оставалась ДАМОЙ.
- Что он тебе сказал? - спросила она, не поднимая головы.
- Он просил никому не рассказывать.
- Я понимаю, что он просил, но (Она подняла голову и так посмотрела прямо в мои глаза, что меня отшатнуло), ты мне скажешь.
Собственно, я ничего ему не обещал, но продолжал чувствовать, что не только моя рука, но весь я зажат между его ладонями.
- Он сказал, что изменяет Аделине с этой девкой, что поселил в коридоре?
- Вы знаете?
- Об этом уже все знают. Он думает, что никто не знает, но это не так, все уже знают. Но взрослые, а не дети. Какого черта он заговорил об этом с тобой? Сколько тебе лет, чтобы совать твой нос в чужую грязь?
Я бы сам хотел, чтобы она мне это объяснила.
- Он сказал тебе, почему он решил поговорить об этом с тобой?
Не мог же я рассказать ей историю о дырке в стене под рогатым оленем! Это было бы уж слишком!
- Он узнал, что я об этом знаю, и потребовал, чтобы я никому не говорил.
Звучит глупо, но в данном случае почему-то сошло.
Лидия Николаевна сжала ладонями виски и некоторое время сидела молча, после чего сказала:
- Мне придется открыть тебе один секрет. Ты должен это знать. Это очень большой секрет. Очень большой. Очень.
Вероятно, с этой самой минуты я возненавидел секреты, и до сих пор мне ненавистна сами идея, что я могу быть хранителем каких-то или чьих-то секретов. Лично у меня нет никаких тайн. Можете спрашивать о чем угодно. И я не понимаю, почему умение (Или способность, что ли?) хранить чьи-то тайны, считается достоинством. На всякий случай: если у вас есть тайна, то держите ее при себе, и на меня не рассчитывайте.
Это, в самом деле, была тайна, причем, очень серьезная.
Дело в том, что лет за девять или десять до этого разговора наш Евгений Онегин убил не Ленского и не из кремневого пистолета и не на дуэли. Он убил сына Лидии Николаевны. Топором.
Сейчас в моей голове все уже перепуталось и я не помню точно, что именно мне рассказала тогда Лидия Николаевна, а что я узнал позже, но вот, что это была за история:
До Первой мировой войны семьи Курочкиных и Рожанских были очень дружны, часто встречались, летние месяцы нежились на пляжах Алупки, и дети, Олег Рожанский и Аделина были, как брат и сестра. Тем более, что родных братьев и сестер у них не было. Олег был старше, но можно сказать, что между детьми было то, что принято называть любовью. Аделина очень тяжело пережила известие о том, что Олег пропал без вести.
Вообще, "безвестная пропажа" стала таким привычным техническим термином, в годы следующей, самой ужасной войны к нему так привыкли, как будто в нем нет ничего особенного. Человек рождается, учится в школе, призывается в армию, потом пропадает без вести... Жизнь течет своим руслом. Мы не замечаем, что "пропал без вести" потому болезненнее, чем "погиб" или "пал смертью храбрых", что эти два последних, как удар тяжелым по голове, но потом - такова природа! - рана заживает, а "пропал без вести" оставляет маленькую надежду и подобно сверлу, непрерывно дробящему череп. Так было и в случае с Олегом. Его хранили в сердце не как урну с прахом, а как возможно живого. Аделина мысленно обращалась к нему, как к ангелу-хранителю.
На самом деле Олег был тяжело ранен и в конце войны сумел справить себе документы на имя человека, погибшего на противоположной стороне, то есть в Красной армии, осел где-то на юге Украины и решил начать новую жизнь, под другим именем. В те годы человек, умеющий бегло читать, писать и считать в пределах "Арифметики Пупкина с картинками", очень высоко ценился на рынке труда, и вполне естественно, что учреждения буквально охотились за такими людьми. А этот к тому же имел прекрасное, самое что ни на есть пролетарское происхождение. Словом, он стал служащим горисполкома, вступил в ВКП(б), женился и, будучи человеком ответственным не только за себя, но за свою жену и ребенка тоже, предпочел матери о себе пока что не сообщать.
Ох, уж мне эти "пока что", опирающиеся на то, что все изменится!
А может он ее не нашел? Хотя, если бы хотел, то с Курочкиными-то он мог связаться. Но этого не сделал. Страх - что может быть сильнее и разрушительнее?
Домработница Груня, которая фактически была членом их семьи, происходила из тех же мест или из того же городка, что Григорий Абрамович Хорунжий и его семья. Там у нее оставались какие-то родственники и в 32-ом году, когда на Украине начиналось широкомасштабное мероприятие по воспитанию единокровного украинского народа, которое теперь, с ужасом оглядываясь назад, мы называем "голодомором", Груня собрала кое-какие продукты и тряпье и съездила к своим. Она никому об этом не говорила, но был еще один повод для этой поездки: там был человек, который с детства был ей дорог, и фактически ближе его никого не было. Он был священником. То есть, на самом деле дьяком, но священников оставалось так мало, что он выполнял обязанности священника в чудом уцелевшей деревенской церквушке. Так вот Груня узнала, что его жена умерла от оспы. Поехала к родичам в Тифлис, там подхватила оспу и не вернулась. Не то, чтобы у Груни были планы, и не то, чтобы она не знала, что священнику нельзя жениться во второй раз, но ее непреодолимо потянуло к этому человеку, как непреодолимо потянуло бы любого из нас к тому, кто остался в каком-то смысле единственным. С тех пор он иногда писал ей письма, потому что, как же ему было ей не писать, если, кроме нее, у него тоже никого близкого на всем белом свете не было? А ей было что хранить под матрацем, подобно тому, как женщины побогаче хранят в перламутровых шкатулках бриллианты и жемчуга.
Именно в это время Олега, который, естественно, был не Олегом, а временным оперуполномоченным по раскулачиванию и сбору зерновых "излишков", послали именно в это место. Груня имела несчастье оказаться в самой гуще потасовки и своими глазами видела, как кузнец Хорунжий и его приехавший на каникулы сын, скрутили и зарубили парня, в котором она, конечно же, узнала сына Лидии Николаевны. Кроме нее, никто об этом не знал, но своему единственному она рассказала. Я на ее месте сделал бы то же самое, потому что нести груз тайны легче все-таки вдвоем, а не одному.
Приехавшие вместе с Олегом красноармейцы во время потасовки как раз дорвались до конфискованной бутыли самогона, а крестьяне Хорунжих не выдали, и именно кузнец в глазах властей выглядел вполне лояльным, тем более, что был не крестьянином, а типичным гегемоном революции. А вскоре Григорий закончил консерваторию и поехал служить Евгением Онегиным в большой город.
Что было делать Груне по возвращении домой? Она на всякий случай и заботясь о душевном здоровьи семьи, промолчала. Сохранила, как говорится, страшную тайну. Взяла тяжесть ее хранения на себя. Появление в доме Гришки-убийцы только укрепило ее в желании все скрыть и никому ни в коем случае не рассказывать. Пусть все будет, как есть, и пусть светятся глазки ее любимой Аделии.
Но прошли годы. Все было хорошо, и жаль только, что у Григория и Аделии не рождались дети. Оба ждали получения квартиры, которую все время обещали, и ничего другого не оставалось, кроме как верить обещаниям.
Однажды (Это было примерно за год до описанных выше событий) случилось то, что чаще всего случается в дурных сценариях, но и в жизни такое тоже не исключено. Груня, которая, в стиле многих других глупых женщин, все время хранила под матрацем "пачку пожелтевших старых писем" своего единственного, не заметила, как разошлись доски, на котором лежал ее волосяной матрац, и пачка упала на пол, а Беатриса Евсеевна вымела их веником. И ей бросилось в глаза: "... а Гришки Хорунжего ты все-таки остерегайся. Я не хотел тебе раньше писать, но теперь вижу, что ты должна знать про него все, как есть. Они с отцом, когда убили родича твоих хозяев, так не потому что заступились за крестьян, а потому что они бандиты, и грабили честной народ без разбору".
После этого между Беатрисой Евсеевной и Груней состоялся откровенный, и обильно политый слезами из четырех глаз тет-а-тет, и пришлось сообщить всем остальным членам семьи, кроме, само собой, Григория. Как бы тяжело ни было сообщать близким о смерти, но не сообщить, это грех еще более высокой пробы.
Большую часть этой истории я гораздо позже услышал из других источников, а Лидия Николаевна сказала главное, а именно, что наш баритон убил ее сына. И что он очень опасный человек и чтобы я держался от него подальше.