О начале войны первыми узнали мы с Волькой, у которого была "радио-точка" и, услышав эту новость от В. М. Молотова, мы тут же разнесли ее по дому. Чтобы новость нас огорчила, так, честно сказать, нисколько. Скорее нет, чем да. Ожидание бурных событий, чего-то, подобного играм, под командованием Партизана, но в широком масштабе и более увлекательных, превалировало над страхами, охватившими взрослых.
Первым делом было приказано силами жильцов вырыть во дворе длинную траншею. Глядя на это фортификационное сооружение, кто-то заметил, что это таки правильно: при приближении к нам авиабомбы мы все в нее уляжемся, нас засыплет, и хоронить уже не придется: дешево и сердито. Стоявший поблизости Волькин отец, который, если не забыли, в Гражданскую был артиллеристом, а в наше время народным судьей, сказал:
- Вы там поосторожнее с подобными высказываниями.
Это прозвучало так, как если бы к нам с этим предупреждением обратился лично товарищ Сталин. Но мы же не знали, что великий вождь в это время обмочился и сам зарылся поглубже, чтобы ничего не видеть и не слышать. В отличие от него, сердешного, мы, пацаны, по ночам вооружались откуда-то появившимися железными щипцами с длинными ручками и на чердаке ловили бомбы-зажигалки. Пару штук таки поймали и бросили в ведро с водой. Вождь даже на такое в первые дни войны был не способен. Да простит ему Бог! (Хотя все остальное, что он натворил, было совершенно непростительно. Уж лучше бы в траншее сидел и не мешал людям выкарабкиваться из дерьма, в которое он нас всех затолкал. Включая коммунальные квартиры.)
Следующим событием было появление на кухне отца Афанасия. Это был тот самый священник, в которого с детства была влюблена наша Груня. Последний раз она видела его лет восемь тому назад, а когда полюбила? О, с тех пор прошло уже так много лет, что половина бороды отца Афанасия была уже совсем седой. Да, и каким там отцом мог он быть, если отцом уже быть в его местах практически было некому: кто с голоду помер, кто убёг неведомо куда, а кто на войну почапал.
- Но церковь твоя, небось, еще стоит? Как же ты ее бросил? - спросила, утираясь фартучком Груня. Чтоб у нее это было самым большим несчастьем в ее жизни!
Далась ей эта полуупавшая деревянная церквушка посреди полувымершей деревни!
- Так ейёй же нету, - объяснил Афанасий.
- А ихде ж вона делась? - спросила Груня, и нам тоже было интересно услышать, куда могла подеваться чёрте когда сколоченная из почерневших бревнышек и досточек малютка-церковь.
А в нее, сердечную, оказывается, было приказано сложить ящики со снарядами. Другого места, чтобы спрятать боеприпасы от фашистских летчиков не нашлось. Военная хитрость! Идея такова, что православному человеку ведь не придет же в голову паскудная идея складывать взрывчатые предметы и вещества в Божьем храме, - подумает фашист. Значит, и бомбить это место не стоит.
Так фашисты и не бомбили. Они над этой мертвой деревней даже летать не стали. Два дезертира разжились бутылкой и спрятались между ящиками, а часовой тоже к ним за компанию присоединился. Афанасия, чтобы не бубнил под ухом, что, значит, нехорошо это, вытолкали за дверь, и он по летнему времени в сторонке, под кустиком заснул.
- Я так думаю, воны махоркой там дымили, ну снаряды и зайнялысь соби, - объяснил Афанасий, и, глядя на них, даже я чуть не перекрестился.
В разных частях города рвались бомбы, палили зенитки, Афанасий и Груня с узелками, привязанными, как рюкзачки, за спиной, помахали нам у железных ворот. У него где-то в Сибири нашлись родственники. Уехали на поселение в столыпинские времена. Лет тридцать назад.
Такими были мои первые впечатления военных лет. Совсем не боевые.
10. ЭПИЛОГ
Я этот дом один раз видел при его жизни. Проездом.
Помню, остановился возле ворот, и у меня было такое чувство, что это не лето 53-го, а весна 41-го, что не было страшных лет, о которых, чтобы рассказывать, нужно вооружиться совсем другим настроением и найти совсем другие слова, а я пришел со школы, и сейчас войду, и своим ключом открою дверь нашей "квартиры", а Надька скажет вслед: опять наследил, паразит! - а Куркуль напомнит, о чем мы там с ним договорились, а со двора послышится Шуркин голос, а из кухни меня достанет запах жареной картошки на примусе... и все такое...
Надька перебралась в комнату Абрамовича. Встретила меня не очень приветливо, но войти разрешила.
Кровать на том же месте, только без оленей и на месте, где выпал кусок штукатурки было серое пятно. Тот же стол посреди комнаты, только стулья почему-то наши. Канцелярские, все в медных кнопках. А у другой стены стоял наш диван. Поэтому впустить меня не хотела: стеснялась.
- Ну, как поживаете? - спросил я и осторожно сел на хорошо знакомый с детства стул.
- Так себе. Сам видишь. С хлеба на квас.
- Колька-то живой?
- Да, где там! Забрали в армию, только какой с него вояка? Сразу ж и вбили. Хто зна где.
- А Куркуль?
- А чо ты його знов Куркулем называешь? Он же ж уже не пацан якыйсь.
В самом деле. Я и забыл, что на самом деле он Юрка.
- На заводе робыть. Токарем.
Куркуль вошел, большой и шумный и чем-то - фигурой что ли? - напомнил мне нашего тенора, но только голос у него был хриплый:
- Вовка! Здорово! Откуда взялся? Мать, накрывай, чего стоишь?
- Прям таки! Срочно!
Однако же накрыла, и мы добряче, как принято в тех краях, выпили, и оказалось, что, кроме как с Куркулем, больше и поговорить не с кем. Что он мне рассказал? По-моему, я однажды уже писал об этом. Не хочется повторяться. Тем более, что хорошего за эти годы ничего и не произошло.
И вот я опять бреду по коридору мертвого дома.
Вот Надькина коморка, вот кухня, там комната Лидии Николаевны (Здесь стояло пианино), дальше, наискосок, дверь уборной, за нею наша дверь, рядом с Волькиной ( погиб на войне), потом комната Медяных, напротив - Абрамовичей. А слева от нее - дверь в залу (Не в зал, а в залу - так они говорили).
И угораздило же их все это завалить бетонными балками оперного театра! Неужели же они не понимали, что коммунальная квартира - это книга в кирпичном переплете, и каждая комната - рассказ. Разве можно так обращаться с книгами?