У меня, как у большинства моих читателей, однажды была бабушка, о которой я, несмотря на то, что мы с нею теперь уже почти ровесники, вспоминаю, все-таки, как о бабушке, и никак не иначе, потому что сравниться с нею невозможно. Кроме прочих достоинств, которых у не была уйма, мне особенно запомнилось то, что она была художницей-рукодельницей. Это имеет самое прямое отношение к тому главному, что я собираюсь рассказать, но, кстати или нет, не могу не вспомнить, что обучилась она этому искусству, когда была уже пятидесятилетней матерью семейства и, возвращаясь с рынка, угодила под извозчика. Нет, вы не смейтесь, потому что она потом, когда ее спрашивали, где она обучилась так художественно вязать и вышивать, сама, смеясь, отвечала, что от буланой кобылы. На самом деле кобылка сумела так крепко помять мою бабушку, что она целый год провалялась со множественными переломами, ее навещали подружки и, поскольку целыми у нее оставались только руки и глаза, то подружки научили ее премудростям рукоделия, которыми она до этого времени, будучи главным бухгалтером и матерью семейства, просто пренебрегала. Она не знала, что настоящими инструментами ее счастья и здоровья (Кстати, наукой уже почти доказано, что это одно и то же) были вязальные крючки, иглы и нитки, а вовсе не арифмометр и толстые книги бухгалтерского учета. И тут случилось чудо: оказалось, что где-то, в глубине моей бабушки, возможно, в районе сердечной мышцы, гнездится тот самый жучок, а скорее бабочка, которые время от времени откладывают личинки гениальности, и из них вылупливаются всевозможные Эйнштейны и Ван-Гоги. Короче, за время своей болезни моя бабушка навывязывала и навышивала гору одежды, скатертей, салфеток и декоративных панно такой красоты и оригинальности, что ее искусство привлекло внимание художественной общественности города, бабушка больше не вернулась к бухгалтерской работе, издала четыре альбома своих произведений, а спустя еще год или два ей было присвоено звание заслуженного деятеля искусств республики.
Мне в то время было уже лет пять или шесть, и моя воспитательница детского сада умолила мою маму не приводить меня в группу, а оставлять дома для присмотра за бабушкой. Ходили слухи, что воспитательницу не столько волновало состояние бабушки, сколько выводили из себя мои недостойные выходки. Вообще-то, я всегда был, как впоследствии говорила моя жена, "из-ряда-вон-выходящим ребенком" и в детском саду вел себя из рук вон плохо. То есть, детей я не колотил и не обижал, а гадких слов еще не выучил, но расписывал и разрисовывал все, что попадалось, всеми рисовальными средствами, включая те, что подавали на обед, а полотнами мне тоже служило все, что попадалось, включая платье воспитательницы, которое она повесила для просушки в гардеробной, а сама была в халатике...
Мой папа был крупным конструктором турбин. С мировым именем. А мое увлечение бабушкиным рукоделием его раздражало. Он назвал меня извращенцем, а я не мог возразить, потому что еще не понимал значения этого слова. Единственное, что я понял, так это то, что рисование, вышивание гладью и крестиком и тому подобные девчачьи занятия с точки зрения мужского достоинства столь же неприличны, как, скажем, писание и какание на тротуаре.
Но извращенцем я все-таки остался, и это выразилось в том, что рукодельному мастерству мы с бабушкой обучались вместе, что впоследствии наложило отпечаток на всю мою жизнь. То есть, вообще-то, я всю жизнь занимался аэродинамикой, испытывал фюзеляжи и крылья самолетов и преподавал в авиаинституте, но по вечерам, когда семья собиралась у телевизора, я укрывал колени бабушкиным клетчатым пледом и принимался вязать или вышивать. Надо мною посмеивались и сочиняли небылицы о диспропорции в моей икс-игрековой конструкции, но мне было наплевать, так как каждый имеет право на то хобби, которое ему вместе с пледом оставляют в наследство его предки. Тем более, что вышла книжка, автор которой подробно объяснил опасность неврозов в зрелом возрасте у тех, кто во время не подключился к этому занятию.
Теперь, в Израиле, руководство местной авиационной промышленности считает, что вполне может обойтись и без моих услуг, а я могу обойтись и пособием по старости. Из всех интеллектуальных занятий мне - спасибо бабушке - осталось только мое хобби. Домашние привыкли и снабжают меня необходимым сырьем, а жене, правда не всегда, удается сбывать готовую продукцию. Иногда приходят с частными заказами.
Узнав о моем необыкновенном таланте, местный МАТНАС (Районный клуб) предложил устроить выставку моих работ. Успех был колоссальным. Женщины переснимали образцы и эскизы. А одна солидная дама предложила мне работу в доме для престарелых.
Дом престарелых был похож на больницу. Нет, скорее на казарму. Старики и старушки содержались попарно в маленьких комнатах. Кроме того, там еще были большие комнаты для специальных занятий, целью которых было замедлить развитие старческих недугов и продлить процесс увядания. Старички занимались рисованием, лепкой, поливкой цветов в саду, мастерили из теста фигурные пряники, смотрели телепередачи, и все это под руководством специалистов в соответствующих областях. Я руководил кружком художественной вязки и вышивания на ткани. Словом... я думаю, что эти подробности вас не очень увлекают. Я тоже был не в восторге. Тем более, что платили гроши.
Но однажды, когда я вошел в большую комнату, где каждый инструктор в своем углу занимался каким-нибудь ручным трудом со своей группой, я увидел старушку, которая молча, слегка сгорбившись, сидела у окошка, и ее лицо показалось мне чем-то знакомым.
То есть, конечно же, она не была моей покойной бабушкой, потому что она никак не могла ею быть, но сходство было потрясающим. Те же, хотя в мелких морщинках, руки, но главное - глаза, которые она подняла на меня, и я почувствовал себя укутанным в мягкое и теплое от прикосновения ее рук детское одеяльце. На самом деле она была старше меня всего лишь на несколько лет и, если бы не прогрессирующий Альцгаймер, наверняка выглядела бы гораздо моложе. Но, определенно, где-то я ее уже однажды видел.
"Вы не хотите присоединиться к какой-нибудь группе?" - ляпнул я первое, что пришло в голову, а проходивший мимо старичок так сильно стукнул палкой о пол, что мне показалось, будто бы они тут все решили станцевать андалузийское фламенко.
"Зачем вы трогаете Берту Исааковну?" - строго сказал он, и мне показалось, что воспитательница опять застигла меня врасплох, и мне неизбежно попадет за очередную фреску грушевым киселем по свежей скатерти.
"Просто, я хотел поговорить с Бертой Исааковной. Разве нельзя?"
"Вы интеллигентный человек и должны понимать, что у нас тут не принято разговаривать с Бертой Исааковной", - строго сказал старик и опять стукнул палкой, после чего направился к столу, где работали с пластилином.
Мы помолчали, после чего она сказала:
"Странно, что вы не спрашиваете, почему неприлично со мной разговаривать".
"Я уверен, что старик не прав, и мне этого достаточно", - сказал я, принес для себя стул, и потекла одна из тех бесед, которые на первый взгляд вроде бы ни о чем, а на самом деле о самом главном.
Конечно же, в человеке, причем, в каждом, все должно быть прекрасно: лицо, пиджак, манера себя вести и так далее, но для того, чтобы прекрасным было или казалось окружающим все, нужно, чтобы что-то было особенным, более прекрасным, чем все другое и у всех других. А если абсолютно все одинаково прекрасно, так это похоже на ярко освещенную солнцем белую стену. У Берты Исааковны прекрасным был голос, не из тех, что своим белькантовским звучанием пленяют оперный зал, а из тех, которые своей неповторимой энергетикой проникают сквозь все поры вашего тела и погружают вас в состояние нирваны. По этой самой причине я не решаюсь изложить здесь, реплика за репликой, нашу беседу, а если бы попробовал, то у меня бы ничего не получилось. Подозреваю, что по той же причине наша бейт-авотовская компания избегала вступать с Бертой Исааковной в диалог. И так получилось, что из месяца в месяц и из года в год, то с книжкой, то без книжки, она сидела у окна и, по мере того, как прогрессировал ее неизлечимый Альцгаймер, должно быть, перебирала в памяти и передумывала свое былое.
Безусловно, она не могла не спросить, как случилось, что я сделал рукоделие чуть ли ни своей профессией, на что я ответил стандартным: а почему бы и нет? Тем более, что, например, в Китае вышиванием занимаются, в основном, мужчины.
"А вы когда-нибудь занимались этим делом, которое у нас почему-то считается женским? Неужели никогда? А хотите, я буду давать вам частные уроки? Согласны? Ну, тогда сегодня же - первый урок".
Я отправился к своему столу, набрал ниток и лоскутов и вернулся к Берте Исааковне.
"Что бы вы хотели изобразить? Средство мы найдем потом".
"То есть?"
"То есть, каким бы абстрактным ни были узоры и какими бы конкретными ни были пейзажи и портреты, художник изображает или передает нечто такое, что у него внутри. Или застряло в памяти. Какое-нибудь впечатление. Есть что-нибудь, что вас волнует больше всего?".
Она задумалась, и было не очень похоже, чтобы в этом мире что-то еще волновало эту прекрасную, но до такой степени бывшую женщину. Вам знакома картина Васильева "Все в прошлом?". Если не знакома, то считайте, что я не спрашивал.
Давным-давно она была учительницей рисования. Параллельно с учебой в архитектурно-строительном институте. Похоже на то, что архитектура была последней в ряду ее интересов, но в их семье от прадеда до наших дней все строили дома, а она была единственным ребенком в семье, и поэтому вопрос о ее будущем даже не стоял на повестке.
Однажды, когда она уже была на первом курсе, она встретилась на улице с завучем школы, где она прежде училась и та сказала: "Берта, ты знаешь, мы никак не найдем учителя рисования и никто из учителей не умеет рисовать. Приходи. Часов 6 или 8. А тебе не помешает подработка".
Она была довольно хороша собой, но у нее не было личной жизни. Никакой и никогда. Даже годы спустя, когда мама все-таки нашла ей мужа.
"Берта, - сказал ей однажды физрук Александр Федорович. - Вы, Берта, не знаете себе настоящей цены. Почему бы вам, Берта, не сделать прическу и всякую там косметику? Да вам бы на рынке невест цены не было бы".
Физрук был прав, но ей не хотелось на рынок.
Это был единственный отрывок ее исповеди, который я запомнил, после чего я приступил к обучению, и, надо вам сказать, Берта оказалась такой способной ученицей, что дело пошло очень быстро, и месяц спустя она овладела чуть ли ни всеми хитростями моего мастерства. Но разговаривать перестала. Или плела несусветное.
Однажды она нашла где-то большую, старую рамку и, натянув на нее кусок где-то подобранной светло-оранжевой ткани, разложила перед собой принесенную ей детьми полную радугу мулине, после чего принялась импровизировать. У меня хватило такта не задавать вопросы.
Между тем ее вышивка подвигалась.
Вначале это был, крупными, лекальными линиями и пятнами, абстрактный узор сомнительного изящества. Сочетание красок - наперекор всем законам. Учитывая медицинские показания моей ученицы и ее возраст, плюс инструктаж, который я получил от медперсонала, это был не тот случай, когда указания и возражения преподавателя вышивки крестом и гладью могут быть сколько-нибудь полезны.
Собственно, относительно возраста я, как выяснилось, ошибался. Старушка была всего на пять лет старше меня. Слегка за семьдесят. Ее очень быстро старил проклятый Альцгаймер.
- Почему все они сторонятся Беллы? Чем она их отпугивает? - спросил я нашего психиатра Шмуэля.
- Если бы я мог ответить на подобные вопросы, то получил бы Нобелевскую премию, - шутя, ответил он.
- Но все-таки... По-моему, их чем-то отпугивает ее удивительный голос.
- Не исключено. Мы не знаем этих механизмов. Но можно себе представить, что удивительный голос этой женщины воспринимается ими, как вы восприняли бы звук, производимый бритвой по стеклу.
- До такой степени?
- Может быть, я преувеличиваю. Я ничего не смыслю в бельканто и с трудом отличаю баритон от сопрано, но мне кажется, что, окажись эта женщина в детстве в руках хорошего музыканта, она могла бы стать звездой оперной сцены. И, возможно, сегодня не страдать от Альцгаймера.
- Даже так?
- Это только мое предположение. Мы очень мало знаем об этой болезни, но, в частности, можно себе представить, что все не использованные возможности и не осуществленные надежды и ожидания производят в нас разрушительную работу, а к старости это, в частности, оборачивается Альцгаймером. Впрочем, это не больше, чем гипотеза, которую врядли можно научно проверить.
Работа моей ученицы была бесконечной. Она выпарывала одни элементы орнамента, заменяла их другими, накладывала новый узор на прежний и так без конца. Общий рисунок и гамма цветов раз от разу менялись, и, вглядываясь в фантастические хитросплетения этой паутины, я пытался найти в них, если не смысл, то последовательность, равновесие, сочетаемость линий и красок. Никакого успеха.
В какой-то момент начали преобладать теплые тона, от желтого до темно бордового. Потом стежки стали уменьшаться до размеров точки, и, если всмотреться, то это уже были ветки деревьев. Проходили дни, и я начал отчетливо различать очертания докрасна раскаленного леса. В этом что-то было, какой-то неясный след на самом дне моего подсознания, но что именно, я не знал.
Прошло время, и в правой части холста (Или, если хотите, картины) стали появляться очертания чего-то, похожего на профиль мужского лица.
- Что это за лес, и кто этот человек? Вы не хотите рассказать мне об этом?
Вначале она молчала и только смотрела, задумчиво вглядываясь в меня, как будто в моем лице искала ответы на мои вопросы. Шмуэль повторил мне правила безопасности. Главным было никогда не противоречить и не настаивать на своем.
- Они все, - показал он на обитателей Дома, - живут как бы в параллельном нашему мире, и у нас нет прямого доступа в этот мир. В нем время и пространство сдвинуты, и больной Альцгаймером может запросто сказать, что ему сегодня нужно вон там, за углом, встретиться со своей матерью. Тот факт, что аптека была, действительно, за углом, но в Москве, а мать умерла сорок лет тому назад, значения не имеет, и объяснять, настаивая на своем, нельзя. Это равносильно тому, что доказывать вам, что мы сейчас в Париже, а вон там, за углом, на Гревской площади, сегодня состоится казнь несчастного Людовика.
Последнее время, приходя, я видел, что она трудилась над чертами лица мужчины и постепенно они, как и красный лес, все больше напоминали мне что-то в прошлом.
Однажды ответ на этот вопрос я увидел в своем сне.
Если освободиться от глупого предрассудка, что будто бы сон - это нечто вроде мусорного ящика, в который наше дремлющее сознание сбрасывает изодранные за ненадобностью в клочья впечатления дня, то окажется, что сон содержит массу полезной информации, которой сознание и внешние слои памяти не содержат.
В моем сне полотно Берты было похоже не на вышивку, а скорее на цветную фоторафию, которую держала в руках и показывала мне очень знакомая мне когда-то девушка, а на фоторафии ЭТО БЫЛ Я, каким я был лет сорок тому назад.
- А этот лес?.. - спросил я.
- Лес? Ты не помнишь? Ты нарисовал его, когда учился в пятом классе. Я сохранила этот рисунок и хранила его всю жизнь вместе с другими рисунками моих учеников. Но твой был мне особенно дорог.
И добавила: "Ты - тоже".
Что она хотела этим сказать? Что это значит, что она хранила мой рисунок и меня тоже?
На другой день я, как обычно, пришел в Бейт авот, но Берты у окна не было.
Мне объяснили, что ее увезли в больницу. Обширный инсульт. На подоконнике лежала ее вышивка. Кроме меня, она вряд ли кого-нибудь заинтересует, и мне разрешили взять ее себе.
Странно работает память. Бывает так, что никаким усилием не удается добыть из нее что-нибудь нужное. Чем упорнее мы трудимся, тем глубже в песок забытого зарывается то, что мы ищем. И вдруг, никто не знает, как и почему, подобно золотой рыбке, выпрыгивает и ложится перед нами то, что нам нужно. Ну конечно, Берта, девушка из моего сна и учительница рисования были одним и тем же персонажем из пьесы под названием "Моя жизнь".
А однажды, в очень жаркий день жестокий хамсин загнал меня в кафе выпить чего-нибудь прохладительного, и моим соседом по круглому столику неожиданно оказался доктор Шмуэль.
- Давно вас не видно, - из вежливости заметил Шмуэль.
- Да, знаете, после смерти Берты, мне как-то не хочется туда заходить.
- Я вас понимаю, - сказал Шмуэль, который не мог бы прекращать работать после каждых проводов в мир иной этих славных, но заживо отключенных от мира людей старичков.
- Однажды вы высказали мне гипотезу о несбывшемся и несостоявшемся в жизни ваших больных.
- Да, я продолжаю думать об этом. Я по возможности стараюсь добыть хотя бы обрывки жизни людей, заболевших Альцгаймером. Зачастую катастрофы их жизней остаются не осознанными. Они не знают, в чем именно потерпели фиаско. С Бертой мне посчастливилось поговорить до того, как она впала в деменцию. Когда я попросил ее рассказать о том, кто был главным в ее жизни, она надолго замолчала. Отец? Нет. Муж? Нет. Дети? Даже дети не занимали в ее жизни центрального места. Но однажды она сказала так: В начале это был мальчик, лет 12. Не то, чтобы он рисовал лучше других, но он все делал по-своему. Его рисунки не отражали мир, а творили его. Возможно, он нарисовал красный лес просто потому, что была зима, и в классе было довольно прохладно. Он согрелся своим рисунком.
- А что было дальше?
- Что было дальше? На этот вопрос она ответила мне, что после института занималась тем, что пыталась в двадцать метров жилой площади втиснуть три девятиметровые комнатки. Такой была работа.В самом худшем случае эта женщина должна была создать проект своего Парфенона.
- Или Третьего Храма?
- Или Третьего Храма. А она спроектировала шестой этаж для пятиэтажки, и потом его не пристроили, чтобы не тратиться на лифт. А мальчик вырос и превратился в молодого человека, которого она встречала на улице, а он ее не замечал. Просто забыл. И он был на пять лет моложе. А она была замужем, и у них была квартира в пятиэтажке и двое детей.