НИЧЕЙ РЕБЕНОК
Тринадцатая глава
Тесть и зять увлеклись сбором запрещенной литературы, и смысл этого занятия в сочетании с изучением языков Шломо выразил так: "Английский я б выучил только за то, что на нем разговаривал не только Ленин, но и другие тоже". И добавил:
- Никто не может сказать, что именно он носитель истины, но как много таких, кто трудится над тем, чтобы не позволить мне самому сравнить и решить для себя, что есть истина!
Рита моргала глазами и пила валидол.
- Шлеймеле, я тебя умоляю, если хочешь выговориться, говори такие вещи только мне. Или Сашеньке. А другим не надо. Ты же понимаешь, чем это может кончиться.
- Кончится тем, что эта шпана вымрет, а их блатная конструкция рухнет. Вопрос времени.
Рита пила валидол, а Шломо писал книгу про своего деда Зюню Рашковича, не жалея красок на описание фона, на котором развертывалась Зюнина бестолковая биография: от ешивы, через революцию, Гражданскую войну, ЧК и антирелигиозный хедер - к сионизму.
Окончив ин.яз., оба они, Шломо и Саша, устроились работать переводчиками, занимались переводами технических текстов, всевозможной технической документации и патентов. Зубрика, в основном, растила Рита, и он рос талантливым во всех отношениях ребенком, подтверждая факт, что только а идише маме способна вырастить универсального гения.
Чем могла закончиться эта идиллия? Ясно, что только одним: вызовами в КГБ на предмет разговора о том, в самом ли деле Шломо считает, что одной посадки ему не достаточно. В это время уже просто так не хватали и по ночам не шастали по улицам, как бездомные собаки, воронки с надписями на боках "Хлеб" или "Доставка мебели". Если кто не знал или забыл, напомню, что пастухи-комитетчики получили задание антисоветскую деятельность предупреждать, пресекая в самом зародыше, и для этого обоих, Ивана Кузмича и Шломо по очереди вызывали для бесед.
- Что это у вас такой перепуганный вид, товарищ Клоцкер? - по отечески, но с саркастической усмешкой успокаивал вызванного майор в гражданском пиджаке. - Вам, наверное, рассказали басни о том, что здесь яйца дверьми зажимают? Или вы об этом где-то прочли в клеветнических писаниях Соженицына? Так учтите, что это все неправда. Мы вызвали вас сюда, чтобы по-хорошему предупредить. Мы не сажаем просто так. Мы сначала предупреждаем. Долго предупреждаем. Терпеливо.
Если тот, с кем такие беседы проводились, скажет вам, что не боялся, не верьте. Пугающими были не слова малогабаритного и малограмотного майора, а вся атмосфера слухов, распускаемых в народе, чтобы посеять трепет перед властью. И о том, что "у стен есть уши", и о том, что все вокруг "стучат", и о "яйцах между дверьми" и о многом другом. На самом деле система еще не рушилась, но медленно оседали прогнившие стены и опоры, мозги правителей дисциллировались и способны были только на то, чтобы толочь воду в той же кумачовой ступе и выборочно наказывать, кого лагерем, кого психушкой, а кого высылкой за бугор.
К счастью, Саша, у которой был нюх, не хуже чекистского, успела отнести рукопись Шломиной книги и с десяток самиздатских и забугровых изданий к Броунам раньше, чем их нашли два майора, производивших обыск в их квартире.
- В любом случае неоконченная книга Шломы Клоцкера о жизни его деда Зюни Рашковича дожила до наших дней, и хорошо бы ей попасть в руки приличного литератора, чтобы опубликовать и чтобы многие прочли, - сказал мне Лева.
Обыск в квартире Клоцкеров прошел бы просто и буднично, если бы не гениальный Зубрик, который тихонько, на ушко отозвал в сторону одного из майоров, чтобы сообщить по секрету, что "папа свои бумаги складывает в туалете, на сливном бачке. Сам видел". Тот отправился обыскивать туалет, перебрал все аккуратно сложенные Ритой обрывки газет, но из компрометирующего нашел только портрет Брежнева.
- Этим вы пользуетесь в туалете? - с упреком сказал он Рите.
- А вы это нашли на бачке или в ведерке? - уточнил Шломо.
- На бачке, - сказал майор.
- Все таки посмотрите на обратную сторону. Кажется, этим уже кто-то пользовался.
Майор брезгливо разжал пальцы, и портрет Брежнева спланировал на пол.
- Что ж это вы генерального секретаря на пол бросили? Да еще мордой об пол.
- Не мордой, а лицом, - поправил другой майор.
- Тем более, - сказал Шломо. - Такими лицами не разбрасываются.
Потом свое слово вставил первый майор, потом второй, потом Шломо, и так продолжалось долго, а когда вспомнили про генсека, то не смогли его найти, потому что Зубрик незаметно подобрал с пола первое лицо государства и спустил его в унитаз. За неимением вещдока скандал утих, и обыск продолжился, пока не достиг стадии протокола и подписей участников.
Иван Кузмич, который все это время молча сидел в кресле, глубокомысленно заключил:
- Закат империи не может не быть траги-комичным. Так всегда бывало в истории. Мне интересно, водятся ли в московском зоопарке гуси?
- Причем тут гуси? - спросил майор, который нашел Брежнева в сортире.
- Просто так, Вспомнил, что в Риме когда-то водились
- А вы, Дубовой, не заговаривайтесь, - сделал ему замечание тот майор, который уронил Брежнева на пол. - А то договоритесь. Мы о вас еще тоже помним.
- Заходите проведать старика. - Вы у меня в туалете еще и не такое найдете. Там у меня вся галерея.
После чего реплики посыпались горохом, и все это выглядело уже совсем не смешно, а Зубрик сказал:
- Вы свою работу уже закончили? А то мне уроки делать.
И майоры ушли.
Смех смехом, но статью 190 ч.1 к этому времени еще никто не отменил, и нашего героя взяли прямо на улице. В те годы у них пошла мода производить аресты не по квартирам, что, как ни говорите, травмирует соседей, а на улице. Подходят двое, приглашают в воронок, и только мы нашего Шломика и видели, после чего допросы вероятных свидетелей и т. д и т. п., словом, долгий и не смешной спектакль, финал которого известен заранее: три года лагерей общего режима. По ст.190/1
Но главная трагедия произошла недели за три до суда. У Риты, которая все последние годы страдала гипертонией, и, по утверждению специалистов, держалась только на лекарствах, произошел инсульт, и ее в бессознательном состоянии отвезли в больницу. Врач сказал, что, как показывают анализы, положение безнадежно, вряд ли она выживет и мало вероятно, что еще придет в себя. Саша постоянно находилась у ее постели и, как могла, старалась облегчить ее страдания.
Был, однако, момент, когда Рита, вопреки прогнозу врача, пришла в себя, открыла глаза, улыбнулась и сказала:
- Как хорошо, что ты рядом, Сашенька. А как там Зубрик?
- Ничего, Рита Зусьевна, вы не волнуйтесь. Зубрик с папой. Вы же знаете, как хорошо они ладят между собой.
- Да, да, конечно, но ты понимаешь ...
- Да, да, Рита Зуньевна, я все понимаю, но вы должны быть совершенно спокойны и не волноваться. Вам это сейчас очень вредно.
- Сейчас, Сашенька, мне уже ничто не повредит, и ничто ничего не изменит. И ты это знаешь, потому что я слышала, что тебе сказал доктор.
- Ай, Рита Зуньевна, эти медики! Они ничего не понимают. Вы поправитесь, потому что вы нам всем очень нужны.
- Я понимаю, Саша, но сейчас ты меня послушай. Я хочу, чтобы ты передала Шломо то, что я сейчас скажу. Сейчас уже ничего изменить нельзя, и будет суд, и его посадят на три года по сто девяностой статье, не больше и не меньше, так вот скажи ему, что мои последние слова были: пусть в лагере ведет себя хорошо и не усложняет своего положения. А когда выйдет на свободу, уезжайте с ним в Израиль. Сейчас это можно, а его с удовольствием выпустят. Уезжайте и увозите с собой папу и Зубрика. Ты, знаешь, Саша, я никогда не была националисткой, а сионисткой тем более, но поверь моей интуиции, здесь вам оставаться не нужно. Особенно Зубрику. Не знаю, где сейчас мой отец, о котором Шломо писал свою книгу. Может быть, он еще жив и вы его найдете. А если нет, то, может, положите цветок на его могилу. От имени Брохи. И, конечно, от меня. Но, главное, запомни, Зубрика нужно отсюда увезти. Иначе может произойти нехорошее.
Когда она умерла, Саша ходила в КГБ, добилась встречи с самым большим начальником и умоляла отпустить Шломо на похороны матери.
- Нет, - сказал генерал, - ваш муж совершил ужасное преступление, а опасным преступникам мы увольнений не даем. Ни на час, ни даже на одну минуту. Его место за решеткой.
После суда, перед отправкой к месту отбывания наказания Шломо разрешили свидание с женой, и Саша пересказал ему пожелание матери.
- Ну, и что ты об этом думаешь? - спросил он.
- Что я думаю? Я думаю, что раньше, чем через три года, думать не о чем. Кто знает, что может произойти за эти три года?
- Это так, но все равно, что бы ты сказала, если бы вопрос возник сейчас?
- Сейчас я бы сказала, что лучше в Израиль, чем в тюрьму.
- Все равно. Ты уходишь от ответа.
- Не знаю. Я передала тебе наказ твоей матери.
- Но может, она ошиблась?
- Может. Здесь наша родина. Здесь все наше, а там - чужая земля.
- А там чужая земля, - повторил Шломо.
Оба некоторое время помолчали, не зная, что добавить к сказанному. Потом Шломо произнес:
- Я понимаю, что имела в виду мама, и я тоже думаю, что тут могут произойти ужасные вещи, но...
- Что?
- А то, что мы ответственны за все, что здесь произошло и за все, что еще произойдет. В том, что произошло, участвовали наши деды и отцы, а дальше... Это нам исправлять. Мы ответственны за все это. Мы не имеем права вот так, вдруг подняться и уехать.
- Это правда, но мама считает, что мы прежде всего ответственны за Зубрика. Ты не согласен? Я не знаю, Шломо, должны ли мы оставить родину и спасаться в Израиле. Может, спасаться, но в другом месте, но я так понимаю, что каждый, прежде всего, ответственен за себя и своих близких. За детей, за родителей, за мужа, за жену.
- Ты говоришь, как женщина.
- Может быть. А почему ты думаешь, что мужская позиция лучше женской? В нашем с тобой распоряжении три года и все это время мы будем думать. Но предупреждаю, что я буду думать о судьбе нашего сына и о нас с тобой.
- А судьба народа, страны?
- Согласна, но прежде я должна понять хотя бы кто это, народ. Идиоты, которые заставили твоего коммуниста-деда стать сионистом, хотя у него сионизма, что называется, ни в одном глазу не было? Коммунисты, которые расстреляли убежденную кагебистку Эйтеле? Кагебисты, которые организовали комедию суда над тобой? Прокурор, сочинивший обвинение? Все эти люди, которые расстреливали и сажали, и те, кто позволял сажать себя и расстреливать - это народ? Я не говорю: мой или твой, но скажи мне: эти люди - народ? Судья, подписавший приговор, из народа? Служащие этой тюрьмы - это народ? Ты хочешь, чтобы я думала о них?
- И о них тоже. Они заблуждаются. Запутались. Зашли в тупик. Нужно помочь им прозреть. Чтобы была свобода, эти люди должны пожелать быть свободными.
- Они просили тебя о помощи?.. Они сказали тебе, что хотят научиться понимать смысл свободы? А ты сам уверен, что понял? Свободе, мой друг, нам сперва самим бы поучиться, а потом уже учить других. Посмотри на эти решетки на окнах и скажи мне: подходящее ли здесь место, чтобы говорить о свободе?
Вошел надзиратель и указал Саше на дверь.