Ничей ребенок-4
Сервер "Заграница":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
НИЧЕЙ РЕБЕНОК
Четвертая глава
Зачем Лева все это мне рассказывает? Какое это имеет отношение к нему и Костику? А ко мне - тем более. Какие-то отрывки разных жизней и судеб. Он когда-нибудь свяжет все это вместе?
Здесь мне придется сделать скачок во времени. Дело в том, что с Элиэзером я встретился гораздо позже этих событий, но то, что он мне рассказал, уместнее изложить сейчас. Мне сказали, что Элиэзеру, когда мы встретились с ним на одной шумной свадьбе, было лет около девяноста.
Мы уже перестали удивляться тому, что так много людей в наше время доживают до столь преклонного возраста, но продолжаем разводить руками, когда видим их не в инвалидных колясках, а в добром здравии и готовности принять пожелание "до 120-ти" всерьез. Мы разговорились с ним на террасе ресторана, где проходила свадьба.
- Вышли покурить? - спросил он.
- Да нет, я не курю, - ответил я. - Но я не выдерживаю этой музыкальной канонады. Что за удовольствие, в самом деле, от такого грохота, что невозможно пообщаться с соседом за столом?
- Абсолютно с Вами солидарен, но что поделаешь, если во все века вкусы стариков расходились со вкусами молодежи? Жаль, что это так, но, должно быть, таков закон природы. К тому же музыка, танцы - все это соответсвует не столько вкусам толпы, сколько ритму времени.
Я сам пожилой человек, но Элиэзеру гожусь в сыновья. Чуть не сказал ему, что в мое время, то есть, когда я был молодым, старики высказывали противоположные мнения, так что сейчас не только молодежь другая, но старики, видимо, тоже не те, что были прежде.
Мы отыскали два кресла в углу террасы, и перед нами открылся такой роскошный вид на Средиземное море, что возвращаться в зал уже не хотелось, и потекла обычная при таких обстоятельствах беседа о том, кто я, кто вы, да откуда родом и давно ли в стране. Случайно, как это бывает в маленькой стране и у представителей немногочисленного народа, наткнулись на общих знакомых, и оказалось, что его фамилия Хореш, это измененная - все тогда, в первые годы Мндинат Исраэль, меняли фамилии, а первоначальная - Рашкович, и что он из тех Рашковичей, о которых мне рассказывал Лева, и да, да, а как же! - он не только близко знал Зюню Рашковича, но они вместе были в ссылке, в Сибири, а потом, в тридцатом году, их обменяли на палестинских коммунистов.
- Зюня? Что вам сказать? Он был очень странным парнем, этот Зюня. Казалось, он все делает так, чтобы было вопреки логике и здравому смыслу.
Уже в самом конце Первой мировой в госпитале его выходила и вернула к жизни одна из тех сестер милосердия, которых было так много из семей аристократов, даже из императорского дома. Мужем этой сестрички был барон, известный в Петрограде банкир Шредер.
Существует литературный штамп: кто-то кого-то в экстремальной ситуации спасает от смерти и делает его своим должником до конца жизни. Тот, кто в таких ситуациях, в особенности на большой войне, из тех, что потом называют "великими", побывал, знает, что там спасение жизни друг другом происходит непрерывно. Он меня прикрыл огнем, а потом я его раненого вынес в безопасное место, санитары, медсестры, хирурги - все постоянно кого-нибудь спасают. Однако в госпитале спасенный медсестрой и сама медсестра в какой-то момент, когда раненный солдатик открывает глаза или спускает ноги на пол, или начинает ходить, особенным образом улыбаются друг другу. У нее были темнорыжие волосы и глаза почти идеальной черноты, так что смотреть на такое чудо без восхищения никто бы не смог. Это на тот случай, если вы подумали, что губа у банкира Шредера была дурой.
- Как тебя зовут, солдатик? - спросила она.
- Захар, - ответил Зюня, скорее всего не в шутку и не потому что хотел скрыть, что его зовут Зюня. Возможно, из его подсознания выпрыгнул обычай предков, вернувшись к жизни, сменить имя.
- Что-то ты на Захара не похож, - усомнилась она. - Скорее Кацо, чем Захар.
- Меня зовут Зюня, но в роте все называли Захаром, - выкрутился он.
- Еврей, что ли? - спросила Лиза (Так ее звали), ее лицо при этом слегка вытянулось, и она показалась Зюне не такой уж красивой.
- Да, а это важно?
- Еще как! Все евреи шпионят на немцев.
- Я не шпионю. Значит не все.
- Все равно.
- Если бы знали, что я еврей, то не ухаживали бы за мной?
- Ну, не то чтобы, но я работаю добровольно. Могу и выбирать. Жаль, что ты еврей. Такой красавец и - на тебе!
- Я не нарочно. Жаль, что огорчил такую пани.
- Я никогда еще ни с одним евреем так близко... Муж говорит, что вы все против России и служите ее врагам.
- Ваш муж все это точно знает?
- Мой муж пожилой человек. Он много знает и занимает видное положение.
- Ну, тогда спорить не буду. Просто, я среди знакомых мне евреев ни разу не встречал шпионов.
- Никто не скажет другому, что он шпион. Такие вещи хранят в секрете.
- Тогда откуда ваш муж знает, что евреи шпионы? Тем более - все.
- Если Михал Михайлович говорит, значит знает.
Лиза еще раз внимательно вгляделась в его лицо, потом резко повернулась, ушла и дня два не появлялась вовсе, а когда пришла, то сказала, что ему, Зюне, приказано зайти в перевязочную.
- Я вас осмотрю.
В перевязочной она долго возилась с его бинтами, а когда он встал с топчана, попросила снять полотняные брюки-кальсоны, которые были на нем.
- Зачем это? - удивился он, так как ниже пояса у него не было ранений.
- Я должна осмотреть ваши гениталии, - спокойно объяснила она.
- У меня не может быть венерических заболеваний. Я два года с женщиной не был.
- А два года назад были?
- С женой. Больше ни с кем.
- Все равно. Снимите. Я должна осмотреть.
В принципе, в военном госпитале или на комиссии - это дело обычное, но вот так, перед молодой женщиной?.. Ему стало страшно неловко, от того, что на пристальный взгляд женщины его пенис среагировал адекватно. В таких случаях во время осмотра на непослушный орган брызгают холодной водой.
- Да, вы сказали правду, - кивнула она.
- Какую правду?
- Что два года не были с женщиной. Зайдите за занавеску.
Он повиновался и, подтянув штаны, пошел, куда было указано. Она последовала за ним и сразу сбросила с себя халат.
Когда они вышли в коридор, он спросил:
- Зачем вы это сделали?
- Ну, и дурак же ты! - отрезала она и добавила: - Хотела проверить, чем евреи отличаются от других.
- Ну, и как?
- То же самое.
- Спасибо и на этом. Хоть в чем-то вы считаете нас такими, как другие люди.
- Ты прав, солдатик. Я хотела проверить и убедилась в том, что ты такой, как другие. Дай-то Бог, чтобы мой муж...
Лиза оборвала эту фразу, тронула его за плечо и ушла. Что она хотела сказать про мужа?
Больше Зюня ее не видел.
- Все это вам рассказал Зюня?
- Он по-своему, она по-своему.
- Вы после этого с нею встречались?
- Вот именно. Это было году, примерно, в двадцатом, и, вы понимаете, что тогда я еще не знал ни ее, ни их истории, а Зюня в это время воевал, хотя, впрочем, вскоре после ее приезда вернулся с новым сабельным шрамом на левой щеке. Была гражданская война - вы знаете. А ее просто встретил на улице. В нашем городке. Я в это время был уже вполне взрослым, но еще неопытным человеком и, должен вам сказать, пройти мимо такой женщины и потом десять раз не оглянуться, делая вид, что ждете извозчика, это было не каждому по силам. Она вела за руку малыша и видно было, что пытается что-то найти. Я вернулся и спросил, не могу ли ей чем-нибудь помочь. Она сказала, что ищет, где тут можно за недорого снять угол. Моя мать тогда как раз сдавала комнатки разным приезжим, и я привел ее к нам. "Вы еврейка?" - спросила ее мама. Она ответила, что да, что зовут ее Броня, а мальчика Шлимеком. Тогда мама стала задавать ей вопросы на идиш, потому что так тогда было принято, что, когда два еврея встречались, то они разговаривали на идиш, а не на чужом каком-нибудь языке. Броня, как она себя назвала, некоторые слова понимала, но сказать на идиш почти ничего не могла, а то, что пыталась сказать не было идишем. Вообще-то, вы знаете, эти столичные евреи, они ассимилировались раньше всех, но все-таки. Кроме того - как бы вам объяснить? - эта женщина была явно не из простых. В ней чувствовалась порода. Причем, не наша. Я сразу понял, что тут что-то не так, и, когда она уже устроилась в своей комнатке, решил с нею заговорить. Я прямо сказал ей, что она немножко не та, за кого себя выдает, что выдавать себя не за того, кто ты есть, в такое время немножко опасно, и что стоит подумать, как быть, если не хочет попасть в неприятность. Она некоторое время помялась, но дело в том, что ее, как теперь говорят, легенда была слабо отрежиссирована. Хотя, с другой стороны, кто я такой, чтобы тут же, сходу, выложить мне правду. Так что разговор получился долгим, но в конце концов, случилось то, что должно было случиться, и она рассказала мне правду под мое клятвенное обещание, что не выдам ее, а у меня такого и в голове не было.
Всего этого Лева скорее всего и сам не знал, потому что мне он ничего такого не рассказывал, и нужна была эта моя случайная встреча со стариком Элиэзером на чьей-то свадьбе, чтобы я узнал еще об этом персонаже - Лизе-Броне и ее сыне Герше.
То, что я услышал от Элиэзера, мне в этом месте его рассказа вначале не понравилось. Некрасиво это выглядело. Немножко похоже, я бы сказал, на шантаж. Однако парень был искренен в своем желании помочь красивой женщине и не допустить, чтобы она попала в беду. В то время был НЭП, и у его дяди было предприятие по обработке кожи и изготовлению седел и конской сбруи. Словом, Элиэзер ее туда пристроил, и они немножко подружились. Насколько близко, этого он мне не сказал, но какая разница? Во всяком случае, она во всем ему призналась, потому что держать свою страшную тайну одной очень трудно, и всегда бывает лучше с кем-нибудь ее разделить. А тайна была вот какой.
После своей, прямо скажем, не очень красивой выходки Лиза ушла из госпиталя, но от христианского подвижничества не отказалась и - страшно себе даже представить! - стала работать в тифозном отделении какой-то петербургской больницы.
Шел семнадцатый год и какого только сброда в этих палатах не было. Ее определили в женский сектор, где в огромном зале, на железных койках тряслись и метались в тифозном бреду, и одна за другой умирали подобранные на улицах и вокзалах женщины, а Лиза погрузилась в эту клоаку с каким-то мазохистским желанием заглянуть в бездну.
В этом было что-то похожее на то, как она - стыдно об этом вспомнить - приказала солдату Зюне Рашковичу снять штаны. С ее стороны не было ни малейших признаков не то что любви - какая там любовь? - но даже похоти не было. Только это: заглянуть в сатанинскую бездну. Подвернулся странный случай, и она заглянула. И что увидела или почувствовала? В самом деле, что?
Она выросла в семье обрусевших еще в XVIII веке немцев, потомственных предпринимателей и финансистов, девчонкой была отдана замуж за человека из той же среды, на очень много старше ее самой, и видела мир из окон богатых особняков, со скамеечек резвых фаэтонов и глазами приятельниц и приятелей, с которыми проводила время. Представление о так называемом "простонародье" было не более четкое, чем у нас с вами о содержимом мусорных баков, что в углу двора. Евреи были частью этого месива. О них там и сям упоминалось, как, закрыв нос батистовым платочком, упоминают о том, что малыш Петя за столом, при гостях испортил воздух. Ее духовник пару раз что-то такое сказал об антихристах, а в книгах отцовской библиотеки тоже попадались не самые лестные характеристики всевозможных Гобсеков, Нюсенженов или (Пушкинское) "... поют и в мерзостной игре жида с лягушкою венчают". Внимание на этом не задерживалось. В газетах как-то много писали об каком-то омерзительном Бейлисе, убившем ребенка и выпившем его кровь. Что-то в этом роде. Комбинация навозной кучи и одного из колец дантовского ада. Фи!
Связаться с программистом сайта
