Лева шел на поправку. Не очень шустро, однако показатели проверок постепенно улучшались, и большую часть времени он проводил на воздухе или в зале для посетителей. Мы встречались с ним не только во время моих обходов, но и по окончании дежурств. Беседовали о многом, но чаще всего о том же, о его прошлом и о Костике.
- Вы продолжали встречаться в парке с Йоселе-меламедом? - спросил я его.
- Не то, чтобы часто, но несколько раз он подходил ко мне, когда, углубившись в чтение, я сидел на нашей скамейке.
Однажды он высказал мысль, которая осталась в моей памяти:
- Каждый из нас - в хвосте и в начале бесконечной династии. Каждое мгновение жизни крепко привязано к тому и к тем, что прежде и к тем, что еще придут в этот мир, и для которых мы станем далекими предками.
- Это верно, но ведь нельзя постоянно думать об этом.
- Есть много такого, о чем постоянно не думаешь, но держишь при себе. Как ключи от дома, из которого утром вышел, а вечером собираешься вернуться. О них все время не думаешь, но заботишься: как бы не потерять!
***
Рита родила мальчика 2-го мая.Вокруг все веселились, потому что по радио сообщили, что Берлин окончательно взят, и фактически уже можно было пить за победу, чем многие тут же воспользовались. Общая радость переплеталась с маленькими радостями и облегченными вздохами каждого: кто-то долечился в госпитале и уже не вернется на фронт, кому-то вчера исполнилось восемнадцать, и в армию его призовут, но войны уже нет, а это совсем другое дело. И вообще, все уже другое, по-прежнему голодное, но уже не смертельное, и будет мир, и вернется домой отец, и будет хлеб без карточек, и по железным дорогам покатят не эшелоны, а поезда, "И с Божьей помощью мы, наконец-то, достроим этот их чертов коммунизм", - сказал их сосед Аврум Бронштейн, о котором ходили слухи, что он был балагулой еще при Александре Третьем, и добавил, что с той же помощью он хотел бы до этого дня не дожить.
- Аврум Борухович, во-первых, вы не правы, - сказал ему Левин папа Ефим. - А во-вторых, вы такими высказываниями и себе жизнь можете испортить, и другим тоже.
- Ах, оставьте вы, Ефим, эти ваши страхи, - возразил Аврум. - Вы,в конце концов,уже не на фронте. Что, уже слова сказать нельзя?
Примерно в этой атмосфере у Риты родился мальчик, и она дала ему имя Шломо. Причина понятна, но разговоров об этом было не мало. Большинство знакомых сходилось на том, что дать ребенку имя, заранее зная, что в школе над ним из-за этого звуко-буквосочетания будут подшучивать, по меньшей мере, неосмотрительно. Однако Рита настояла на своем, и так ребенку и записали в свидетельство о рождении. Рита жила отдельно от Броунов, но по соседству, и они так сроднились, что были, как одна семья, так что такие серьезные вопросы, как, допустим, имя для новорожденного, конечно же, решались на семейном совете.
Вообще, в те годы редко кто из евреев давал ребенку типично еврейское имя, чтобы такими звукосочетаниями, как "Хаим", "Срул", "Мойше" или "Шломо" не раздражать окружающих. Левины родители давно уже осознали это, а, кроме того, традиционные имена в их сознании ассоциировались с дореволюционным штетловским прошлым, а уж после войны-то мы наверняка пойдем быстрым шагом к новой жизни, а то, что до семнадцатого, оставим позади. Так пусть и имена у наших детей будут вперед глядящими. Не то, чтобы уж совсем Ваня, но, например, Марк или Сергей считались подходящими.
Как только представилась возможностьвернуться в родные места, Броуны, и Рита с ними, конечно, тут же начали собираться. Тем более, что, только там, в городе, где до войны жила вся семья, был шанс отыскать родных и близких. Кроме того, там у них были дома, скромные, но зато свои, в которых должен был остаться дух прошлой, довоенной жизни. Эта жизнь остановилась там, на точке, с которой - только с нее - и хотелось продолжить.
Приехав, они увидели такую разруху, что в пору было пожалеть, что не остались в Чимкенте. Дом, который когда-то принадлежал Хае, а потом в нем жила Лиля-Броха с детьми и, последнее время, с мужем, был так разорен, что буквально не оставалось ничего пригодного для жизни. Ни единого стекла в окне и ни единой ручки на двери. Не говоря уже о мебели и других вещах.
Рита оглянулась по сторонам, и ей стало жутко и зябко оттого, что разбитые окна и пустые углы смотрели на нее, как свидетели трагедии, которую самим эти предметам трудно пережить. А уж каково должно быть ей? И она крепче прижала к груди маленького Шломика, чтобы уберечь его от трагического зрелища.
- Да уж, Риточка, тут мужички погуляли. Живого места не оставили, - покачала головой соседка Станислав Петровна и покачала головой, как над покойником.
- А где Броха? Что сталось с тетей Брохой?
- Убили твою тетю Броху. Убили. И ребеночка ее убили. Прямо тут, во дворе, и порешили их. В прошлом году муж ейный приезжал. Который пулковник. Как фронт откатился, так он и приезжал. Ранетый был он. Весь в бинтах. Ну, что уж было ему делать? Делать нечего. Мертвых не вернешь, сама понимаешь. Потоптался и упьеть геть отселе подался. Не знаю, живой ли он. И как же ты теперича будешь?
В самом деле: как теперь жить?
... Лиля-Броха отказалась становиться в колонну ведомых на смерть. Вроде бы что-то крикнула полицаям, отчего они все всполошились и забегали, как будто бы это у нее в руке был немецкий карабин, и это не они на нее направили стволы, а она на них. Она повернулась к ним спиной, закрывая своим телом ребеночка, хотя на самом деле из этого кошмара никто уже не мог выйти живым, и потом, когда порешили всех евреев, убийцы пошли следом за убитыми. Не сразу, конечно, но все уже там.
Дом Броунов, тот вообще пришлось отсуживать, так как его заняли чужие люди, а пока суд да дело, все они кое-как устроились вместе, в доме Лили-Брохи. Благо дело было летом, и было время что-то сделать и кое-как наладить быт.
В древнегреческой мифологии три дочери Ночи, три сестры Мойры определяют судьбы людей. Старшая из сестер Лахсис управляет жребием рождения, средняя по имени Клото прядет ткань жизни каждого из нас, а старшая Атропос темнее всех, так как в ее руках смерть. Три дочери Ночи капризны уж очень. Что Лахсис захочет, так жребий падет. Как свяжут две спицы, то в жизни случится, Атропос проснется, а жизнь оборвется. Трем Мойрам не спится, трем Мойрам не мнется. Кто утром родится, за день насладится и к ночи уснет.
Вот и Йоселе-меламед тоже говорил что-то в том смысле, что жизнь каждого из нас, едва вспорхнув, как мотылек над лужком, оставляет потомство, угасает, и только все мы вместе, составляющие династию, чего-то стоим на этой земле.
Партийные руководители назначили Ефима зав. горкомунхозом, и это, между нами говоря, помогло в обустройстве семьи, открылась фабрика кожевенных изделий для Риты, открылись ясли и садики, и школы тоже открылись, и на фасадах домов повесили огромные плакаты с белым по кумачу: "ЭТО БУДЕТ В 50-М ГОДУ".
Честно скажу: кто этого плаката не видел, не сейчас, а тогда, после жути войны, не знает и никогда не узнает радости коллективного ожидания. Более сладкого, чем ожидание Мессии.
Не важно, что именно, но БУДЕТ. Тем более: хуже того, что было, уже быть не может, и, значит, будет лучше. И ждать осталось не долго. Дольше ждали, а до этого - рукой подать: в 50-м году. Я сам случайно вспомнил сейчас об этом потрясающем лозунге, и мне жаль, что он забыт, стерся из исторической памяти, и если бы не я, то он так и канул бы в Лету, как забылись и закатились под уютные диваны истории очень многие гениальные перлы великих вождей.
После обвалов и катастроф людям нужна звездочка, и чтобы была не очень далеко: вот, сейчас, принесу табурет, стану повыше и достану.
ЭТО БУДЕТ В ПЯТИДЕСЯТОМ ГОДУ. Лет пятнадцать спустя один лысый дурачок пошутил, что ЭТО будет через 20 лет. Кому охота ждать ЭТОГО целых 20 лет? А пятидесятый год - это вот он, почти в ладони. Хотя, если судить по тому, что большая часть народа поверила Лысому, как до него верила Усатому, есть подозрение, что Лысый был не таким уж дурачком, как это казалось.
***
Дом Броунов был захвачен семьей одного странного человека с постоянно перекошенным от злости лицом. Лева помнил только его имя: Феофан. Очень редкое, надо сказать, имя. Когда-то у православных был обычай брать имена для новорожденных не с потолка, а из святцев, имен было так много, что люди с одинаковыми именами почти никогда не оказывались в одном месте. Вам когда-нибудь попадались люди с такими, например, именами, как Никифор или Серафим? Мазая вы знаете по Некрасову, а Герасима по Тургеневу.
А этого звали Феофаном, и он выглядел, как несправедливо обиженный человек с серым от несварения желудка лицом и хронической мигренью. Ничего не утверждаю - это лишь подозрение - но может быть все дело в том, что родители дали ему в детстве неудачное имя? Хотя, с другой стороны,если имя брали из святцев, то родители не виноваты, а просто он родился в неудачный день, при неблагоприятном расположении планет. Или у матери не было молока, а молока не было, потому что в доме не было хлеба, а хлеба... В самом деле, почему в этой стране постоянно не хватает хлеба? Неужели некому испечь?
Феофан вошел в кабинет Ефима, насквозь пропитанный махорочным дымом и вонью от смазанных солидолом кирзовых сапог. Поскольку этой дрянью пропитаны были оба, кабинет и Феофан, то вонь была не заметной,хотя, может быть, если бы пахло сиренью или лавандой, этот озлобленный человек был бы не так озлоблен?
- Ты подал на меня в суд! - не спросил, а швырнул в лицо Ефиму.
- Так точно, - ответил Ефим. - Это дом моего деда и отца. По какому праву...
- По какому праву, говоришь? Вот по какому!
И он рванул на груди сперва выгоревшую от пота и солнца гимнастерку, а потом нижнюю рубаху, так что пуговички разлетелись по комнате. Вся его грудь была в шрамах.
- Понял, - спокойно сказал Ефим. - Я все понял. Могу раздеться и показать то же самое.
- Брешешь, сука! - заорал Феофан. - Брешешь, мурло жидовское! Я знаю, откуда ты приехал. Из Ташкента. Вы все, говнюки, там воевали, пока мы... Жалко, не всех вас Гитлер пострелял. Так мы вас постреляем. Не боись, доберемся еще до вашего поганого горла. Всех передушим.
- Сядь на стул и послушай, - спокойно сказал Ефим.
- Ты меня, сволочь, не усаживай. Сидел уже. Насиделся.
У Ефима в столе лежал трофейный "Вальтер". Нельзя было, но в это время еще было не строго. Он достал пистолет и взвел.
Феофан не испугался, а удивился.
- Стрелять будешь? В партизана стрелять будешь?
- Нет, не буду. Это я достал почистить. А ты сядь и слушай. Я офицер. Воевал. На Втором Белорусском. Шрамами считаться не будем.
Пистолет лежал на столе. Быстрым движением Феофан схватил его и выстрелил, не глядя и не соображая, что он делает. Вбежали люди, скрутили Феофану руки.
Дальше была милиция, арест Феофана и карета скорой помощи для Ефима, которому пуля прошила руку.
Рана была пустяковая, но поднялась температура, и когда прибежали Злата и Лева, он лежал весь в поту и без сознания. Следователь милиции кого-то допрашивал в коридоре.
- Как такое возможно? И войны уже нет, а все равно стреляют. Он же весь израненный, - причитала Злата, а медсестра давала ей что-то выпить и запить водой.
***
- Ну, и чем же вся эта история закончилась?
- Чем закончилась история? Городской прокурор был приятелем отца. Он пришел к отцу в больницу и сказал, что надолго засадит мерзавца, а отец сказал ему, что вообще не хочет, чтобы Феофана сажали. Попросил выпустить. Долго спорили и решили записать, что двое, отец и Феофан, вертели в руках пистолет, и тот нечаянно выстрелил. Как будто эти двое были пацанами и никогда оружия в руках не держали. Когда мама возмутилась, прокурор сказал: Ваш муж просто дурак набитый. А нам еще лучше: одним преступлением меньше в городе. Этот подонок вышел из милиции, пришел к отцу и пообещал, что все равно убьет его при случае, а тот ему: не делай глупостей. Я, говорит, постараюсь тебе квартиру выбить. Он был членом исполкома, и таки выбил. Обошлось без суда, и мы переехали в свой дом. Дом был хороший. Одноэтажный, но кирпичный. Еще прадед строил. До тринадцатого года, если строили, то на совесть. Я думаю, дом еще лет сто простоит.