Старики, какими бы старыми и обременительными они ни были, должны доживать отсчитанные им в какой-то из Дней покаяния годы, где-нибудь среди своих. Даже если они этого ничем не заслужили. Так мне почему-то кажется.
***
... Они сидели на большой веранде, приклеенные к белым пластмассовым креслицам, кутались в клетчатые платки и сквозь дрему, не прилагая усилий, пытались слушать развлекательную болтовню здоровенного, широкоскулого парня, который нечаянно сюда попал, потому что не нашлось другой работы, и ему объяснили, что обязанности будут не сложными и можно сэкономить на кормежке. А я на этой веранде тем более случайно: пришел узнать, не сюда ли милые деточки определили одну мою родственницу перед тем, как смылись в Канаду.
Нет, ну они все расходы оплатили, так что все в порядке.
Родственницы я не застал. Умерла. Месяц назад. Дети прислали деньги на памятник. Что написать на камне? Ну, там... Что полагается...
Мне и самому уже не восемнадцать. От автобуса до веранды километра два по жаре. Спасибо, массовик-затейник принес воды и подвинул стул на предмет присесть перед обратной дорогой.
Я присел и стал слушать болтовню массовика, которая в какой-то момент показалась мне мушиным жужжанием, да таким монотонным, что, присоединившись к общему настроению, я задремал, а когда проснулся, то стариков уже не было, а возле меня стояла женщина в белом платье и смотрела на меня вопросительно, в смысле: откуда ты тут взялся, и не пора ли тебе?
Я встал, потому, что, действительно, было пора, но тут заметил, что одну старушку они, уходя, должно быть, забыли. (Вообще, старушек часто забывают, так что она была не первой и, с божьей помощью, не последней забытой старушкой.)
- Ее забыли, - подсказал я работнице этого веселого учреждения.
- Нет, - объяснила мне женщина. - Мы ее не забыли, но просто она почти не реагирует. Я чуть позже освобожусь и накормлю ее.
Логично.
Голова старушки была похожа на клубок небрежно свернутого сероватого шпагата, на котором массовик-затейник, чтобы развлечь компанию, неумелой кисточкой набросал, где попало, ноздри, ротик и щелочки глаз. Так я подумал, потому что я по натуре тоже ведь юморист.
И вдруг старушка открыла один глаз. Потом второй. Глаза так расширились, что между зрачками и веками открылись узенькие дорожки, которые появляются только в особых случаях, вы знаете, каких именно.
- Нёма! - очень внятно сказала старушка. - Ты же Нёма?
- Послушайте, никто из нас ни разу не слышал, чтобы она произносила какие-то слова. Она же вообще не реагирует, - удивленно сказала женщина.
- Нёма! - опять повторила старушка и протянула мне навстречу тоненькие ручки, обернутые в байковые рукавчики темно-коричневого халатика.
Честно говоря, вообще-то, я не Нёма и в каком-то смысле даже наоборот, но мог ли я в этой ситуации разочаровать ее разоблачением себя, и сказать, что меня зовут иначе?
- Ну, да, конечно же, я Нёма. Кто же еще?
- Вы в самом деле Нёма? - наивно спросила женщина.
- Дрейт мир нит ды коп! - сказал я ей тихо и почему-то на идыш, на котором я так же говорю, как если бы я был Нёмой, и движением ладони показал ей на дверь.
Представьте, женщина ушла, а я подошел к старушке, и она так нежно обняла своего Нёму, что я почувствовал некоторую скорбную нежность и близость родственных душ, окутавших нас обоих. Похоже, она своего Нёму очень давно не видела.
- Где же ты пропадал все эти годы? - строго спросила она.
- Да вот, знаешь ли, так вышло.
- Но ты же не забыл свою Лею? Как это может быть, чтобы ты забыл свою Лею? Ну, скажи же мне, наконец, что ты меня помнишь. Ой, ну что я спрашиваю? Если ты пришел, так значит ты меня еще помнишь. Это же я, твоя Лея.
- О чем ты говоришь? Ну, конечно! Как я мог тебя забыть? Просто, знаешь ли, все так получилось...
- Ну, да, ты же ушел на фронт. Я помню. Я все прекрасно помню. Как ты уходил, и как Лёлик не хотел тебя отпускать.
- Ой, ты права. Он уцепился за мои галифе и просил, чтобы я не уходил, но что было делать? Я же должен был идти на фронт.
- Ты понимаешь, что получилось? Эти сволочи прислали мне извещение, что ты погиб смертью храбрых... Ой, я забыла, как называется это место, под которым ты погиб. Не то Пинск, не то Львов. Я их всегда путаю. Ты знаешь, я теперь все почему-то путаю. Но ты же вот он!
- Ну, конечно, Лея, я здесь, с тобой.
- Если бы я только знала! Ну, как ты думаешь, если бы я знала, что ты не погиб, так я бы вышла замуж за Пиню? Зачем он мне был нужен, этот Пиня? Но я же чуть не умерла с голоду в 47 году, а Пиня таки был торговым работником, и мы с ним уехали к черту на кулички, в Хабаровск. Мне нужен был этот Хабаровск? Вместе с Пиней он был мне нужен, этот Хабаровск.
Лея вытерла глаза рукавом халата, взяла мою руку и стала ее разглядывать.
- Ну, конечно, это же твоя рука. Я всегда так любила твои руки!
Меня это дико растрогало, тем более что ни одна женщина в мире еще ни разу не сказала мне, что любит мои руки. Или, вообще, хоть какую-нибудь часть моего тела. Что касается моих рук, то покойная жена неустанно повторяла мне, что они у меня обе левые. Что она хотела этим сказать?
- А как поживает наш Лёлик? - ляпнул я ни к селу, ни к городу, и лучше бы я откусил себе язык, потому что моя Лея окончательно расстроилась, а я нашел на столе бумажные салфетки и стал собирать в них слезы, которые лились и лились из нее, и я понял, что это те самые слезы, которые люди собирают годами, как если бы это были не слезы, а камни, которые собирают, собирают, а потом зачем-то начинают разбрасывать.
Потом уже, когда кончились все салфетки, а все слезы вылились, она всхлипнула и сказала:
- Нет нашего Лёлика. Нету.
Она развела в сторону свои худые ручонки и этим жестом не оставила мне ни малейшей надежды, что я когда-нибудь увижу Лёлика.
- Убей меня. Убей меня, потому что ты отец и имеешь право. Я виновата. Виновата. Честно признаюсь, что я дура набитая и последняя сволочь. Я виновата, виновата, виновата.
У меня не было желания кого-либо убивать, и я сказал:
- Если тебе тяжело, то можешь не рассказывать.
- Нет, ты обязан знать, что случилось.
Она помолчала, проглотила слюну, и продолжила:
- Все произошло так быстро! Ты даже представить себе не можешь, как быстро все произошло. На третий день после твоего ухода, в город зашли немцы, а еще примерно через неделю... Или больше?.. Не помню. В общем, нас всех выгнали на улицу и погнали куда-то, а я несла Лёлика на руках, понимаешь?
Она посмотрела на меня, и я кивнул головой в знак понимания.
- Мы шли и шли, долго шли, а когда уже подошли к лесу, а эти люди, которые с ружьями, кричали на нас, и я поняла, что сейчас будет, а когда я поняла, то вот так (Она показала) опустила Лёлика на землю и сказала, чтобы быстро-быстро удирал. Чтобы, значит, за кусты. Чтобы спрятался. Он понял и побежал, а эта сволочь, ну, солдат или кто там он, не знаю, он выстрелил, и Лёлик упал, и я тоже упала...
- И что?
- Я не знаю, что там было потом, и как я попала в яму, которая была в стороне от того места, а меня завалило мертвыми людьми.
- Она опять вытерла глаза и высморкалась в подол халатика.
- Ночью я выбралась из-под мертвых и пошла к тому месту, где упал Лёлик, и я его нашла, но он уже...
- Я понял, Лея. Не обязательно описывать все подробности.
- Да, конечно, ты прав, но ты понимаешь?..
- Ну, что тут нужно еще понимать?
- Если бы я не сказала ему, чтобы удирал, так он бы был жив. Я же осталась жива. Как же можно, чтобы я да, а он нет? Наш Лёлик. Я всю жизнь. Всю жизнь...
Ее большие глаза опять наполнились до краев, я оглянулся по сторонам в поиске салфеток, а в комнату вошла та женщина.
- Господи, что тут происходит? Что вы ей сделали?
Я посмотрел на Лею. Ее голова упала на грудь, причем так низко, что, как врач, я понял, что искать пульс на ее стареньких ручках уже бесполезно.