ФОТОГРАФИЯ ВРАГА НАРОДА
Старик положил передо мной эти две фотографии.
"Возьмите"
Я объяснил, что здесь Зал имен, а не зал фотографий. Нужно заполнить лист и подписать, а к листу можно приложить фотографию. Кроме того, мы здесь собираем свидетельства о погибших от рук нацистов.
"Я помню только их фамилию, а имен я не знаю. Фамилия Гейзлер. Она погибла в Бабьем яру. Он мне сказал. Или в Кременьчуге. Точно не помню".
"А он?"
"А его забрали. Мы были соседями. По нарам".
***
Они тогда понапридумывали много странных, с трудом произносимых слов, вроде "райкома", "зампомкобрига", "облкоммунхозжилстройремонта" и т.п. и с такой легкостью бросали: "поставить к стенке", "отправить в Соловки" или "его вчера ночью забрали", как будто сами не понимали, что это не то же самое, что "поставить чайник на примус" или "отправить письмо любимой".
Рядовой Гейзлер был худеньким и провинциально застенчивым, а его наивно растопыренные уши слушали всю эту трескотню, между тем как в голове был венигрет из технических терминов на идыш, вынесенных из Кременчугского еврейского политехникума, марксистско-ленинских приправ малограмотного секретаря парткома и дедушкиной невнятной молитвы за занавеской в синий горошек на мотив маминой песенки про "махатынесте майне". Вообще, не мешает знать, что, когда у человека по обе стороны продолговатого - редька хвостиком вниз - лица такие вот звукоулавливатели, то окружающим людям он своей недотепностью способен причинить массу неудобств: то ли задаст бестактный вопрос типа "а почему мы не наступаем, хотя товарищ Ворошилов сказал, что..., то ли такое ляпнет, что остается только удивляться тому, в каких дебрях растут такие дремучие остолопы. Не говоря уже о штетловском акценте и неспособности в строю попадать в ногу.
Их полк был на переформировании в городе Молотове и взвод под крикливым руководством белобрысого сержанта целыми днями с увлечением занимался сметанием опавших листьев с территории военгородка, строевыми левой-правой-за-певай и "имитационной стрельбой" по имитационным же целям, посредством которых якобы можно было научить попадать в коварного врага. Свободное от этих полезных занятий время было занято надраиванием сапог и пуговиц и пришиванием подворотничков - полосок сероватой ткани, которые выкраивали из бывших в употреблении кальсон.
Пуговицы Гейзлер начищал до солнечного сияния, но вплоть до самой своей преждевременной гибели пришивать подворотничок так и не научился. Буквально на каждой вечерней поверке повторялась одна и та же сцена: белобрысый подходил к нему, брезгливо морщился, лопатообразным ногтем отковыривал подворотничок от гимнастерки, и с натугой выдавливал "Та хиба ж так прышывають?" и поднимал подворотничок над взводом, чтобы все воочию убедились в ком, как не следует оного пришивать. Глубокий воспитательный смысл такого маневра понятен каждому здравомыслящему человеку ... если он не Гейзлер.
Гейзлер же смотрел в упор на сержанта, и в его штетловских глазах трепетал боязливый укор, а по щеке, повременив на реснице, катилась прозрачная слеза, и помкомзвода, отрыгнув вечерней затерухой, командовал: "Рядовой Гейзлер, два шага вперед - марш - кругом - посмотрить на этого воина, якый нэ навчывсь прышываты подворотнычок, та щэ й сопли розпуска - а як жэ вин будэ з трэклятым ворогом воюваты?"
Белобрысый был стопроцентно прав, и после тяжелого солдатского дня взвод имел полное право посмеяться, и чего тут было из-за пустяков обижаться или, как говаривала моя покойная бабушка, чтоб это было твоим самым большим несчастьем, пришей эту чортову кальсонину на место, и - в койку.
Он так и делал, но утром, во время утреннего осмотра или досмотра, или как это у них называется, сержант без нюансов повторял тот же маленький спектаклик с подворотничком, причем, великий Станиславский на его месте сделал бы то же самое. Да и какие нюансы могут быть перед взводом необученных слолдат, которых через неделю отвезут на Второй Белорусский, и дай-то Бог, чтобы двое из тридцати остались калеками, но живыми.
Но однажды Гейзлер не выдержал. Его глаза были сухими, а уши вызывающе покраснели. Он так отчаянно сплюнул, как будто у него во рту была эта сучка персидская царевна, а строевой плац - набежавшей на нее волной.
--
А мне на тебя насрать! - сказал он и удивился,что вообще знает это слово.
Белобрысый от неожиданности слегка струхнул.
--
На мэнэ? - уточнил он.
--
На тебя.
--
И на взвид?
--
И на взвод.
--
И на увэсь полк? - спросил сержант и провел пальцем вдоль забора, заменявшем для них горизонт и безкрайние дали.
--
Да! - крикнул Гейзлер, любуясь собой.
--
И на всю совэтську армию?
--
На всех! - согласился Гейзлер.
--
И на верховного... - не унимался сержант и у него был вид гeроя Матросова, поправляющего гимнастерку перед историческим броском.
--
Мне на ВСЕХ насрать, - резумировал Гейзлер, и стало так тихо, как после расстрела врага народа.
***
Когда ему сказали, что его вызывают, он все понял, порылся в вещмешке, ничего из него не вынул и отдал мешок соседу по нарам.
--
Ты совсем чокнулся? - спросил тот.
--
Я не вернусь. Меня заберут.
--
Заберут и отдадут обратно. ИМ и так солдат не хватает.
Сосед был польским евреем из Белостока и считался советским, но имел опасную привычку, вместо НАМ говорить ИМ, хотя, судя по тому, что он принес мне гейзлерову фотографию, ему это сходило с рук.
--
Я, конечно, не прав, но все равно. Они плохие люди.
--
Ты им этого больше не говори.
--
Не скажу, но все равно они меня убьют.
--
На фронте некоторые выживают, - сказал поляк, понимая, что да, конечно, выживают, но не такие, как этот.
--
Ну, вот ты и выживешь. А моих всех уже убили. Я пока один остался. Какая разница, кто кого и когда убьет, если жизнь ни гроша не стоит. Возьми вот мамину фотографию. Это моя мама. Ее уже убили. Не хочу, чтобы они бросили маму в мусор.
--
Кому-нибудь передать?
--
Некому. Я последний. Возьми заодно и мою фотографию.
На пороге он обернулся и кивнул. У окна белобрысый терпеливо объяснял новобранцам воинский прием пришивания подворотничка.
***
- Пятьдесят лет я храню эти фотографии. Я уже стар. Возьмите, пожалуйста.