В толстом, сильно потрепанном семейном альбоме моих родителей хранилась старинная фотография бородатого старика в черном картузе.
- Кто это? - спросил я у отца.
- Спроси у мамы. Это ее предок.
- Как его звали?
Отец подумал и покачал головой:
- Тут с именами какая-то путаница. Спроси у мамы.
Мама подержала снимок в руке и улыбнулась.
- Это мой прадед. Сравни с фотографией твоего дедушки Семы и увидишь, как они похожи.
- Дедушка Сема носил бороду?
- Нет, но ему столько раз повторяли, что он - копия своего отца, которого он сам никогда не видел даже на фотографии, что он специально для этой цели отрастил бороду, сфотографировался и затем побрился.
- Не понимаю. В городе, где жил мой прадед не было фотографии?
- Либо не было, либо дедушка Хаим ни разу не фотографировался. А может быть да, фотографировался, но ни одного снимка не сохранилось. Твой дед таким оригинальным способом сумел увидеть своего отца.
- Здорово! А кто из родственников или ближайших потомков видел его живым?
- Дедушка Пиня.
Это был старший брат моего деда, и он жил тогда недалеко от нас.
Симпатичный дед. Ниже среднего роста и выше средней упитанности. Однажды он спросил у меня, сколько ему лет.
- Деда Пиня (Так мы все называли его), откуда же я знаю?
- А если я скажу тебе, в каком году я родился, ты сможешь посчитать?
Получилось так много, что вы не поверите.
Когда я показал ему фотографию, он рассмеялся:
- Это Семкина хохма. Но давкэ похоже. Примерно таким был твой прадедушка. Не хватает только улыбки. Он всегда улыбался. Даже когда сердился.
- Что, у него был тик?
- Не знаю, Возможно, тик. Но я думаю, это потому, что он всегда стоял у прилавка и целый день улыбался покупателям. Нынешние продавцы, как я посмотрю, больше скалятся, а наш отец улыбался. Даже во сне.
- Может быть, ему каждую ночь снилось, как хорошо идут дела в его лавке?
- По правде говоря, он такое мог видеть только во сне.
- Это был большой город?
- Ты говоришь: город? Какой там город? Так себе, городишечко. Одна улица вот так, а другая вот сюда, и еще может быть четыре-пять маленьких. Правда, была большая базарная площадь, так в базарный день туда, чтоб купить-продать, съезжались со всех сторон крестьяне, и тогда получалось много народу. Шум, гам...
- Пьянство, драки...- продолжил я.
- Ну, не без этого, - согласился деда Пиня. - Но для этих случаев имелся квартальный и другие полицейские чины, которые не допускали. (Он показал кулак, и я понял, каким образом они "не допускали") У нас магазин был маленьким, но торговали мы всем, что ни есть. Как в вашем супере. Только места было поменьше. Примерно как от этой стенки до той двери. Тут тебе и супер и маркет, и три столика, чтобы присесть и заодно выпить под огурчик. С полным удовольствием.
Деда Пиня, чтобы было понятнее, вытер рот рукавом, и передо мной нарисовалась картина этого местечкового "супер-маркета" с улыбкой Хаима над прилавком и волосатым кулаком квартального Гришки в центре "зала".
Дверь магазина открывалась с таким скрипучим грохотом, что один раз пьяный солдат при входе очередного клиента решил, что началась атака германских войск, и выстрелил из своей трехлинейки. Еще хорошо, что ни в кого не попал, только шибку высадил. А если бы попал, то солдату бы ничего не было, а Хаим, тот точно угодил бы, и без потерь бы не вернулся. У Гришки насчет этого было строго, так как, если содержишь заведение, то соблюдай, и чтобы был порядок, а не соблюл, значит плати.
А солдаты в местечке были постоем, потому что началась война, и фронт был уже близко. На окраине была большая, покинутая хозяевами дворянская усадьба, четырьмя колоннами белого дома в сторону леса. В ней уже лет двадцать никто не жил, и поэтому удобно было расположить военный штаб.
Беспокойные разговоры будоражили Базарную площадь, синагогу и другие публичные места.
2.
Что происходило в мире - это мы теперь знаем: шел пятнадцатый год. А что - в прифронтовых местечках? При всем моем неприятии сочинения А.И.Солженицына "200 лет вместе", эта глава мне кажется изложенной непредвзято. Почти. Поговорив с дедой Пиней, я открыл Главу 12 Первой части упомянутой книги:
Посмотрим на ту же войну еврейскими глазами. (Лично у меня других и нет) В этих трёх сопредельных европейских империях жило 3/4 евреев всего мира (и 90% евреев Европы)1, причём сосредоточены они были в театре назревающих военных действий, от Ковенской губернии (затем и Лифляндии) до австрийской Галиции (затем и Румынии). И война неотложно поставила перед ними мучительный вопрос: все они жили на рубеже этих трёх Империй -- так возможно ли им соблюдать свой империальный патриотизм? Ведь для проходящих армий за фронтом был враг, а для евреев -- местных жителей -- соседи-соплеменники. Не могли они хотеть этой войны; и могло ли их настроение круто перемениться к патриотизму? Рядовым же российским евреям черты оседлости тем более не было дано повода всесердечно поддерживать российскую воюющую сторону. Ещё век тому назад, как мы видели, евреи Западного края помогали русским против Наполеона. Но к 1914 году -- помогать армии ради чего? черты оседлости? Наоборот: не возбуждала ли война надежды на освобождение? Вот придут австро-германцы -- и не объявится же никакая новая черта оседлости, упразднится процентная норма в учебных заведениях?
Именно так. Глупый российский император затеял войну против двух не менее бестолковых и безответственных. Хуже того - городской сброд принялся орать что-то безумно-патриотическое в поддержку бредовой идеи трех идиотов. Спрашивается: какое все это имело отношение к Хаиму и его мишпухе?
И Солженицын с этим тоже согласен: В наши дни еврейский автор метко замечает о том времени: "Если вдуматься в формулу "За Бога, Царя и Отечество"... невозможно представить себе лояльного еврея, который примет для себя эту формулу всерьёз", в прямом смысле- пишет он со ссылкой на статью А.Воронеля в журнале "22" (Тель-Авив). Я бы добавил только, что в еврейской истории было немало таких ситуаций, когда ожидать от нас патриотического энтузиазма было не только наивно, но жестоко и несправедливо.
Это большая и очень серьезная тема, особенно в России, где во все времена патриотизма и любви к матушке-империи ожидали и требовали от всех граждан, включая покоренные и истязаемые народы Северного Кавказа, мучимые и убиваемые голодом украинцы и калмыки, лишенные родины поляки и прибалты - их много. К тому же не задним числом, а в ходе и в гуще событий отличить и сказать, кто звероподобнее и бестолковее, царь, кайзер, фюрер или усатый грузин с трубкой и длинным, непроизносимым титулом - они что, по-вашему, политические науки в Гарварде изучали? Я имею в виду моего успешно закончившего хедер прадеда и евреев его губернии и его поколения. Или они обладали "даром исторического предвидения", которым, кроме Нострадамуса, никто еще ни разу не обладал? Обсмеешься!
В самом начале войны на местах возникали приказы к выселению евреев из фронтовой полосы8. В августе 1914 в газетах можно было прочесть: "Права евреев... Циркулярное телеграфное распоряжение всем губернаторам и градоначальникам приостановить акты массового или частичного выселения евреев". Но к новому 1915 году, как свидетельствует доктор Д. Пасманик, бывший всю войну на фронте врачом, "вдруг по всему фронту и во всех правительственных кругах заговорили об еврейском шпионаже".
Трудно себе вообразить, какую пользу мог бы принести шпион Хаим и какие такие сведения мог бы этот человек собрать для германского штаба, но тот факт, что масса людей в чинах и орденах заерзали, предвидя такую возможность, по-моему, свидетельствует лишь о том, что знали кошки, чье мясо съели, и в их кошачьем подсознании одна мысль свербила другую, производя на свет третью, что человек, над которым измываются, не испытывает чувства признательности к тому, кто изобрел для него черту оседлости, процентную норму, погромы и другие прогрессивные формы управления возлюбленными подданными, принятые среди "великих" народов.
Война застала агитацию против евреев... в зените и... поляки всячески старались опорочивать еврейское население в глазах Верховного командования распространением небылиц и легенд о еврейском шпионаже -
пишет Солженицын, а поскольку речь идет о поляках, так почему же не писать "поляки", как о целом народе, а не как об отдельных извращенцах. А давно ли "верховное командование", следуя блестящей традиции фельдмаршала Суворова, но на этот раз во главе с генералом Муравьевым тысячами расстреливало и вешало отцов и дедов этих поляков? И этому командованию дети и внуки расстрелянных и повешенных нашептывали небылицы про евреев и их шпионаж в пользу немцев, все это, чтобы спустя десятилетия уже их внуки на все лады напевали этот милый вопросик: О, как же это могло случиться, что живых детей, даже предварительно и гуманитарно не размозжив головки, бросали в ямы и зарывали? Скорее всего, евреи это сами же и придумали. Так-то. (Эту фразу Солженицын заимствовал из книги, написанной историком-евреем, но какая разница, если нас в данном случае интересует не авторство фразы а исторический факт?)
"Если вдуматься в формулу "За Бога, Царя и Отечество"... невозможно представить себе лояльного еврея, который примет для себя эту формулу всерьёз"- это написал А.Воронель. "В прямом смысле" - добавляет Солженицын, как будто ее, эту формулу, можно употребить в каком-то косвенном.
3.
Когда жена Хаима, еще сравнительно молодая женщина, шесть лет тому назад родила своего младшенького Шмилика, то при родах что-то у нее внутри хрустнуло и сломалось. Хаим возил ее пару раз в губернский город, к доктору, но вскоре они поняли, что доктор, несмотря на роговые очки и много стеклянных баночек в кабинете, ничего сделать не может, а ребе только качает головой, в смысле вос эхет кен их тун? (Да простит мне господь мой идиш, но я только пересказываю то, что слышал от деда Пини.) "Ваше счастье, что у вас есть ваша Ривкеле, так она вместо мамы, а то я не знаю, что бы вы делали", говорила ему соседка Двося, как будто от ее болтовни ему становилось легче, как будто.
Ривочке было еще только 16 лет, но посмотрели бы вы на нее, так сразу бы сказали, что это взрослая женщина. К тому же необыкновенной красоты.
- Во всяком случае, большей красоты я никогда в своей жизни не видел, включая в этом списке мою жену Хаю, да будет благословенна ее память, - сказал деда Пиня. - А, вообще, ты помнишь бабушку Раю или уже забыл, наверное? Правда, она тебе двоюродная, но все равно ведь бабушка.
- Помню, помню, деда Пиня, но ты расскажи мне про Хаима.
Что он мог рассказать про Хаима? По сути ничего, потому что достаточно ему было вспомнить про свою сестру Ривку, как уже забывал обо всем и обо всех и мог говорить только о ней и о том, какая она была в молодости красавица.
И на той же улице жил Иче. Обыкновенный еврейский парень. Чуть старше Ривки. Ну, может быть, года на два старше ее он был. На вид ничего особенного. Обыкновенный ешиботник из ешивы реб Менахема-Менделя Розенбаума. И эти двое (Я имею в виду не Менахема-Менделя, а Ривку и Иче) полюбили друг друга с первого взгляда, а первый взгляд состоялся еще до того, как Ривка отказалась от соски и перешла на питание с ложечки. То есть ничего такого между ними не было, и по тем временам даже мыслей о близких отношениях до брака ни у кого не возникало, но на предмет посидеть на крылечке их "супер-маркета", как его называл Пиня, так это чуть ли ни до утра. А кто против?
4.
В местечке шушукались насчет того, что фронт постепенно приближается сюда, а не отступает туда, и кто-то распускает глупости насчет того, что все евреи шпионят для германской армии, а чем кончаются такие вещи, это всем известно. Сколько лет прошло со дня Шарковецкого погрома? Позвольте, я посчитаю. Ну, да, это когда Мойше женился на Сурке, а их сын Иче родился только через три года, потому что Сурка первые три года не рожала.
- Ой, о чем вы говорите реб Зисл? Все было как раз наоборот. Когда аптекарь Мойше и Сурке поженились, то она сразу забеременела, и хоть они тогда жили в Шарковцах, но я хорошо помню. Она родила мальчика - это еще год, а через два года у них был - не про нас будь сказано - пожар, и аптека сгорела, и их ребенок чуть не погиб, а Иче родился уже через три года не после их женитьбы, а после пожара. Сколько это получается? Если Иче сейчас восемнадцать. Получается, сколько лет назад у них там был погром? А уже после погрома они переехали сюда, к родителям Мойше. Ну, да, после погрома они переехали сюда.
- А что им оставалось делать? Их первому мальчику было бы уже сейчас, не в року, двадцать пять лет или даже...Ой, я точно не помню. А что потом с этим ребенком?.. Умер, что ли? Нет, не умер, а вроде пропал, что ли.
По улицам туда-сюда ходили солдаты, скакали всадники, везли на повозках всякое военное имущество, а население прижималось к заборам, чтобы, не дай Бог, не попасть под колеса или под копыта, но это были только старики, женщины и дети, потому что всю молодежь мобилизовали, в том числе Иче. Правда Иче оставили тут же, при штабе, писарем, потому что у него был красивый почерк.
А однажды, когда Ривка возвращалась с базара и несла кошелку со всякой зеленью для еды, причем, в тот самый момент, когда она обходила большую лужу со вчерашнего дождя, по улице скакал офицер на лошади, и ему - вы ж понимаете! - нужно было не в обход, а прямо, копытами по лужам. Словом, Ривку всю обдало с ног до головы, кошелка упала, и все, что было, рассыпалось. Офицер же оглянулся и увидел, что он натворил. Но он же был джентльменом и, конечно же, спрыгнул на землю, подбежал, помог собрать и пошел говорить всякие дворянские слова, типа: извините-пардон, я не нарочно, это лошадь виновата и всякое такое.
- Вам куда? Позвольте, я помогу донести. Нет, ну как же можно иначе?
Короче говоря, они вдвоем дошли до лавки Хаима, который выскочил на крыльцо.
- Ой, Ривкеле, что случилось? Ты не ушиблась? Здрасте, ваше благородие. Спасибо. Извините. Зайдите. Извольте рюмочку. Не побрезгайте. Не волнуйтесь, рюмочка помыта. Ривка, нарежь огурчик с помидорчиком.
Пока отец и дочь хлопотали вокруг столика, офицер непрерывно разглядывал Ривкину красоту, сообщил, что он штабс-капитан и зовут его Алексей Дмитрич, а служит он в штабе.
- И мой жених тоже служит в штабе! - абсолютно не кстати ляпнула Ривка, но сразу пожалела об этом.
- Выходит мы с вашим женихом коллеги, - нашелся сказать штабс-капитан и, смеясь, добавил: - Если не возражаете, в те дни, когда ваш жених буде занят на службе, развлекать вас буду я.
Хаиму это сразу не понравилось, и он осмелился заметить их благородию, что Ривка еще совсем девчонка и ей рано заводить женихов и развлекаться с офицерами, а господин штабс-капитан выразил полное джентльменское понимание.
На другой день он опять пришел, положил ладони на прилавок, посмотрел на Хаима и улыбнулся. Оба помолчали.
- Хаим, - наконец решился штабс-капитан и опять замолчал, а Хаим, чтобы заполнить паузу, разглядывал этого молодого человека.
Дело в том, что люди дворянского сословия и офицерского звания не баловали заведение Хаима своим вниманием. Обычно это были люди попроще. Штабс-капитан был здесь так же неуместен, как погоны с аксельбантами, если бы их нацепили на весьма засаленные пиджак и фартук хозяина лавки.
Штабс-капитан был черноволос и черноус, белолиц и белозуб, что указывало на потомственное дворянство со времен варягов. Его руки с длинными, нетрудовыми пальцами и ухоженными ногтями... ну, что вам сказать? Хаиму было чем полюбоваться. И шрам на тыльной стороне ладони. Офицеру полагается иметь хотя бы один шрам, желательно на видном месте. Шрам был овальным, с ручейками в стороны. Хаим подумал, что шрам похож на майского жука и что вряд ли это от шпаги или от пули.
- Что вашему благородию будет угодно?
- А? Ну, да, - проговорил офицер. - Я хотел поговорить с тобой.
- Слушаю-с.
- Может, ты позволишь мне немного погулять с твоей дочерью?
- Как это - погулять?
- Ну, ничего особенного. Погулять, значит встречаться, разговаривать.
- Ваше благородие, я вас очень прошу, оставьте Ривку в покое. Ну, сами подумайте, пара ли вы с Ривкой, чтобы гулять? Кто вы и кто мы? Вы же благородных кровей. Дворянин. Офицер. А мы кто? Мы же евреи. Как можно, чтобы такой молодой человек, как вы, немножко погуливал с еврейской девушкой, которой, между прочим, только шестнадцать лет.
Разговор был долгим, и ничем не кончился. Офицер выпил для порядка рюмку водки и ушел.
5.
Дня два спустя сосед Абрам зашел к Хаиму и сказал, что "видел Ривку с офицериком вместе сидеть на лавочке возле церкви и разговаривать". Другие их тоже видели в разных местах.
- Ривкеле, что ж ты делаешь? Тебе нужно долго объяснять, что этого нельзя делать?
- Татэ, Алексей мне по секрету сказал страшную вещь. Нас собираются выселить. Всех.
- Кого это, нас.
- Всех евреев местечка. Всех, до одного. Они говорят, что мы все шпионы и помогаем Германии, и что поэтому у наших на фронте ничего не получается, и они не могут победить врагов.
- У наших? - ты говоришь. С каких же пор эти гои стали нашими?
- Ну, это я не знаю, но Алеша...
- Он уже Алеша?
- Он сам сказал, чтобы я называла его Алешей. Ну, его так зовут.
- Ривка, держись от него подальше и, вообще, сиди дома и не выходи на улицу.
Потом пришел Иче, и Хаим закрылся с ним в кладовке, чтобы серьезно поговорить.
- Что будем делать, Иче?
- Я ему скажу.
- Что ты ему скажешь, и кто тебя послушает? Он сила, а ты кто?
- Я его застрелю из винтовки.
- Иче, о чем ты говоришь? Посмотри на себя и скажи сам: ты можешь убить, например, муху?
И это была правда. Чтобы Иче своими собственными руками убил ни в чем не повинную муху, так это нужно, чтобы небо, не дай Бог, упало на землю.
Однако же они встретились. На узкой дорожке. Длинный, худой ешиботник, неспособный убить муху, и потомственный со времен князя Рюрика дворянин в чине штабс-капитана, причем, дорожка от главного крыльца дома с четырьмя колоннами вбок и вокруг - в задний двор, где во флигеле разместились офицеры штаба, была, действительно такой узкой, что у Иче просто не оставалось выхода, и он четко отрапортовал:
- Ваше благородие, осмелюсь доложить, что я жених Ривки Бродской.
От неожиданности Алексей замер по стойке смирно. Ситуация была неловкой. Другой на его месте просто треснул бы этого жиденка по роже, отшвырнул бы его в кусты и проследовал бы дальше. По своим делам. Когда я в своем частном расследовании этого эпизода в истории нашей семьи дошел до этого места, то был уверен, что так и будет, потому что другого "образа" русского офицера в моем сознании не было. Но тут я вспомнил, что многие из этих молодых людей принимали свое благородство всерьез, и, видимо, таким был Алексей.
- Тебя зовут Иче? - спросил он.
- Да. Мы жених и невеста.
- Понимаю. Ты ее любишь?
- Конечно, люблю, и мы когда-нибудь поженимся.
- Но что же делать? Я тоже люблю Ривку.
- Ваше благородие, вам нельзя любить еврейку.
- Понимаю, но разве ты не слышал, что сердцу не прикажешь? Я очень сильно ее люблю. Идем, поговорим.
Он привел солдата Иче в свою комнату, которая у него была во флигеле, усадил за стол, достал бутылку и закуску - словом - как это принято в той стране. Они долго разговаривали, объясняя друг другу, как они сильно любят Ривку и как готовы для нее на все. В конце концов оба заснули на полу, на большой овчине, которую Алексей повсюду возил с собой.
6.
На другой день Алексей снова возник на пороге лавки, подошел к Хаиму и положил свои дворянские руки на прилавок. Хаим уже боялся смотреть ему в глаза и уставился на его руки. Потом посмотрел на свои, и удивился тому, что по форме его руки и руки штабс-капитана были, как от одной мамы. Только его, Хаима, руки от работы, от прожитого и всевозможных переживаний потемнели и покрылись жилками и морщинками. С другой стороны, у него не было такого шрама в виде майского жука. Дался ему этот жук!
- Хаим, я опять пришел.
- Вижу, что пришли, ваше благородие, но не обижайтесь, если я скажу, что лучше бы вы не приходили.
- Хаим, я люблю вашу дочь, и ради нее готов на все.
- Это бывает, - задумчиво сказал Хаим, не зная, что сказать и как оборонить свою Ривкеле от этого дворянского хлыща.
- Ну, хорошо, Хаим, тогда у меня есть, что предложить.
- Неужели, деньги?
Алексей подумал и не сразу выдавил:
- Выходит не зря говорят, что жид и дочь родную за деньги продаст.
- Разве я просил у вас деньги?
- А кто первый сказал слово "деньги"? Ну, что ж, если дело в деньгах, то я готов.
- А я хотел попросить вас, чтобы вы мне их не предлагали. Алексей, я вас очень прошу, оставьте Ривку в покое. Я не позволю вам опозорить ее.
- Чем же я ее позорю, скажите, ради Бога? Я люблю ее. Люблю. Всей душой.
- Ну, так что, если любите. А я люблю моченые яблоки.
- Как вам не стыдно, Хаим, сравнивать свою дочь с мочеными яблоками?
- Я ничего не сравниваю. Я прошу только одного: оставьте в покое мою дочь Ривку.
- Я хочу жениться на ней.
Хаим поднял глаза, чтобы посмотреть прямо в лицо этому паршивому гою, который, пользуясь своим дворянским и офицерским положением... Но что он, лавочник Хаим, мог противопоставить этой силище.
- Ваше благородие, я вас очень прошу, - жалобно проговорил он и заплакал.
- Хаим, я хочу жениться на Ривке.
- Ваше благородие, я маленький польский еврей. Больная жена, дети, лавка, синагога - вот и все. А вы большой человек. Вы рядом со мной, как вон тот клен, который вы видите за окном, рядом с этой табуреточкой, на которой ваше благородие изволит сидеть. Вы можете раздавить меня, как таракана. Поэтому я вас умоляю...
- Хаим, перестаньте говорить эти вещи. Я не хочу слушать. И еще, примите во внимание, что уже поступил приказ командования о выселении всех евреев из прифронтовой зоны.
- Это правда?
- Можете мне верить.
- Я верю. И что же с нами будет?
- Этого не знает и сам командующий. Выселят, и точка.
- Какая точка?
- Я берусь вам помочь.
- И как же вы мне поможете?
- Найду способ. Но кроме меня, кто вам поможет? Подумайте. И думайте быстрее. Я еще зайду.
7.
Прошло еще дня два или три, и единственное, что нам известно, так это то, что наступил один из тех дождливых вечеров, когда одни благодарят небо за то, что напоило землю, а другие плачут вместе с тучами, и так было с Хаимом, потому что уже перевалило за полночь, а Ривка не возвращалась и вернулась только под утро.
- Ну? - только и мог выговорить несчастный отец.
Алексей вошел следом за ней.
- Что вы натворили! - сказал Хаим и заплакал еще сильнее.
Алексей и Ривка принялись, перебивая друг друга, объяснять Хаиму, что ничего страшного не случилось, что теперь уже не то время, и прежние правила никуда не годятся, что теперь любовь важнее всего на свете, а кисти рук Алексея лежали на столе тыльной стороной кверху, и Хаим, вместо того, чтобы слушать их увещевания и объяснения, внимательно разглядывал шрам, причем, если бы он в школе учил зоологию, то сравнил бы этот шрам скорее с осьминогом, чем с майским жуком, но не в этом дело.
Человеческая память! Однажды я в ВУЗе изучал психологию у одного приятнейшего во всех отношениях доктора соответствующих наук, и этот доктор так мне нравился, что я внимательно прочел его книгу "Память". Я думал, что, если я прочту эту толстую книгу, то все пойму и запомню. Сегодня я должен сказать, что ничего из того, что он написал, я, к счастью, не помню. Незачем. Никто не знает, как работает память. Мы почему-то крепко, на всю жизнь, запоминаем незначительное и преходящее, а то, что надо бы помнить и никогда не забывать, вылетает на ветер и остается только чертыхнуться и начинать заучивать с самого начала.
- Скажите, Алексей Дмитрич, что это у вас на руке? - спросил Хаим, прервав объяснения и излияния влюбленной парочки.
- Не знаю. Это случилось, когда я был еще совсем маленьким ребенком. Это все, что мне сказала моя мама. А почему вы спросили?
- Странные вещи случаются на свете. Я этот шрам уже однажды видел. Но ведь мы же нигде прежде встретиться не могли. Я никогда не выезжал из этой губернии, а вы говорите, что никогда в наших местах прежде не бывали.
По правде говоря, он вспомнил, но кто в состоянии поверить тому, чего быть ни за что на свете не может?
Мойше и Сурке приходились Хаиму очень дальними родственниками, и когда кто-то примчался и сказал, что у них там случилось несчастье и сгорела аптека (Это было больше двадцати лет тому назад), он, конечно же, помчался в Шарковцы, чтобы чем-то помочь. У них тогда был маленький мальчик, год или полтора от роду. У него еще ручка была перевязана, и Хаиму сказали, что это не от огня. В суматохе с полки упала бутылка с кислотой и - много ли надо ребеночку - две или три буквально капельки попали на него. На ручку и на плечико. Господи, это надо же!
Ну, так что? Неужели происшествие двадцати-с-лишним лет давности в Шарковцах имеет отношение к этому дворянчику из какой-то внутренней российской губернии?
В лавку прибежал семилетний Борух.
- Тате, там... ди мытер... Она хрипит.
Они втроем помчались в комнату, где на кровати вся тряслась и хрипела Хая.
- Я сейчас приведу врача, - сказал Алексей и помчался к дому с колоннами, а они, Хаим, Ривка и остальные дети, остались у постели агонизирующей женщины.
Когда Алексей приволок за ворот полупьяного военного врача, специалисту осталось только закрыть ей глаза и объяснить, что это как раз тот случай, когда медицина бессильна.
8.
У евреев, как известно, принято как можно быстрее вернуть покойника земле. Это, в известной степени, дань уважения близкому человеку. После того, как душа отправилась в другой мир, который по слухам, и мы на это надеемся, лучше этого, никто не должен видеть того, что осталось от физической оболочки. Отчасти это нужно для того, чтобы в памяти он сохранился живым, но этому есть и другие, более глубокие причины.
Алексей тоже поплелся на похороны, но у ограды Хаим остановил его и попросил дальше не идти.
- Я вас прошу, ваше благородие, постойте здесь. Есть вещи, которые делаются своими среди своих. И не спрашивайте ни о чем.
Он не спрашивал, но проводил их домой, а вечером опять вернулся. Хаим вышел к нему.
- Ваше благородие. У нас шива. Это длится неделю. Вся семья будет дома молиться и оплакивать умершую.
- Хаим, я понимаю и глубоко уважаю ваши обычаи, но поймите, я не уверен, что у нас с вами есть эта неделя. Выселение может начаться каждую минуту. Я делаю все, что могу. Независимо от нашего вчерашнего разговора. Но все равно...
- Что, все равно.
- Мы не можем на неделю отложить наш разговор.
- Ваш разговор.
- Хорошо, мой разговор.
- Ну, хорошо, войдите в лавку.
Они опять сели к столу, Хаим налил две рюмки, поставил тарелку с закуской, и они выпили за добрую память о покойнице.
Помолчали. Рука Хаима со шрамом была совсем рядом и он опять вспомнил о мальчике. И вдруг мысль, от которой холод волной пробежал по спине.
- Скажите, Алексей, нет ли у вас похожего на этот шрам на плече?
- А вы откуда знаете?
- Есть или нет? Если на этом плече - да, именно на этом - ... Вы можете на минуточку снять китель и рубашку?
Алексей послушно разделся. На плече у него краснел шрам, похожий на то, что на руке.
- Вы хотите сказать...
- Я хочу сказать, Алексей, то, что вы знаете и без меня. Я хочу сказать... Скажите лучше сами, когда вы учились на офицера - как это у вас там называется? - вы с вашими друзьями мылись в общей бане? И вам там никаких вопросов не задавали?
- Да, вы правы, Хаим. Мне всю жизнь приходится объяснять, что это операция, которую мне сделали в детстве, потому что у меня там было воспаление. Так мне сказали родители. Разве это важно?
В этот момент в лавку сильно постучали. Хаим открыл и его тут же оттолкнул Иче, который ворвался, как сумасшедший с винтовкой наперевес. Лежа на полу, Хаим чуть не рассмеялся, так нелепо выглядел этот ешиботник с мосинской винтовкой и примкнутым к ней штыком.
- Нет, вы только посмотрите! - орал Иче. - Он уже голый! Он уже член семьи! Вы ему уже продали Ривку! Скажете, за сколько?
И, не дожидаясь ответа, Иче нажал на курок. На выстрел вбежали Ривка, Пиня и Борух. Увидев отца и Алексея лежащими на полу, Ривка бросилась к Иче, с легкостью отняла у него винтовку, швырнула ее в угол, падая,винтовка опять выстрелила, и пуля ударилась о дверь, которую в этот момент пытался снаружи открыть квартальный Гришка...
9.
Опуская эмоциональные подробности, которые мне не описать по той причине, что, как вы понимаете, я при этом не присутствовал, ограничусь лишь сухим изложением фактов.
Хотя, прежде чем излагать, обязан заметить то, что до меня уже заметили такие литераторы, как, например, Шекспир, которые, в отличие от древнегреческих драматургов, понимали, что трагическое и смешное в реальной жизни тесно переплетены, и описывать их отдельно значило бы грешить против реальности.
Так вот, пуля, неловко пущенная ешиботником Иче, попала не в Алексея, а в стеклянную четверть водки, стоявшую на прилавке, а штабс-капитана стукнуло по спине отлетевшим горлышком. Комбинации выстрела с ударом по спине и водочным душем оказалось достаточно, чтобы он шлепнулся на пол. Проходивший мимо Гришка, услышав выстрел, метнулся в сторону лавки и принялся тарабанить в дверь. Второй выстрел и сильнейший удар пули с внутренней стороны привел его в крайнее возбуждение, достаточное для того, чтобы от одного его удара тяжелая железная щеколда сорвалась, а дверь распахнулась настежь. В результате бравый квартальный увидел картину, которую специалисты по "немой сцене" из "Ревизора" напрасно пытались бы сыграть.
- Ну, ладно, служивый, тут все в порядке. Можешь идти, - сказал Алексей квартальному.
Он уже был в кителе, и Гришка видел его погоны.
- Я, ваше благородие, по службе. Обхожу жидовские дома. Приказано предупредить, что им всем три дня на сборы. Значится, выселяють наших жидов. Так-то.
- Хорошо, предупредил и можешь идти дальше. Хаим, я сделаю все, что смогу. Детвора, вы идите. Нам с отцом поговорить нужно. Хаим, не знаю, что будет дальше. Время смустное, тяжелое. Война. Вот, что я вам скажу... Нет, сперва вы мне скажите, откуда вы знали про шрам на плече?
Хаим рассказал и добавил, что объяснения этому у него нет, но таковы факты.
- Дело в том, что наш кучер, после того, как отец однажды по пьянке -а пьяны были оба - выбил ему зуб, сказал мне одну вещь... Понимаешь, я думал, он это со злости, а теперь, когда ты мне рассказал историю про ребенка...
- Что же тебе сказал кучер?
- Видишь ли, кроме меня у мамы больше детей не было и кажется, она их и не могла иметь. А тут еще этот кучер. Он сказал, что родители купили меня у цыганки.
- У цыганки? Неужели такое бывает? Ребенок, о котором я тебе рассказал, исчез во время погрома. Ты себе не представляешь, что тогда творилось в местечке.
- И что же это означает? - вдруг спросил Иче, который, уныло опираясь на свою злополучную мосинку, сидел в стороне.
- Пока ничего, - сказал Хаим. - Но если наша догадка подтвердится, то выходит, что Алексей - твой родной брат.
10.
Это все, что я узнал от деда Пини.
Кроме разве что того, что евреев из местечка выселили, и семья Хаима, несмотря на хлопоты Алексея разделила судьбу остальных.
Что это было за выселение? До сих пор мы слышали только о сталинских, послевоенных, да еще о том, еврейском, которое готовилось в 1853-м, но благодаря смерти диктатора, не состоялось.
В самом начале войны, - пишет Солженицын в цитируемой здесь книге - на местах возникали приказы к выселению евреев из фронтовой полосы8. В августе 1914 в газетах можно было прочесть: "Права евреев... Циркулярное телеграфное распоряжение всем губернаторам и градоначальникам приостановить акты массового или частичного выселения евреев". Но к новому 1915 году, как свидетельствует доктор Д. Пасманик, бывший всю войну на фронте врачом, "вдруг по всему фронту и во всех правительственных кругах заговорили об еврейском шпионаже"9.
Именно Янушкевич, летом 1915, прикрывая отступление русских армий, казавшееся тогда ужасающим, стал издавать распоряжения о массовых высылках евреев из прифронтовой полосы -- высылках огульных, безо всякого разбора личной вины. Удобный ход: свалить все поражения на евреев.
Ну, до чего же типичная ситуация. Что при одном царе, что при другом, что при Сталине: Удобный ход: свалить все поражения на евреев. - и точка.
А как вам нравится эта вставочка Александра Исаевича? Может быть, это обвинение возникло и не без поджига от германс Как раз перед войной в Польше вспыхнул, пишет Слиозберг, резкий антисемитизм, "борьба против еврейского господства в промышленности и торговле... Война застала агитацию против евреев... в зените и... поляки всячески старались опорочивать еврейское население в глазах Верховного командования распространением небылиц и легенд о еврейском шпионаже" кого генштаба, издавшего воззвание к российским евреям: восставать против своего правительства. Оставим без комментариев.
Виноваты не только немцы, но также поляки: Война застала агитацию против евреев... в зените и... поляки всячески старались опорочивать еврейское население в глазах Верховного командования распространением небылиц и легенд о еврейском шпионаже. А при отступлении 1915 "возбуждённое настроение армии легко поддалось на польский навет"
Дальше Алексадр Исаевич рассказывает: В одних распоряжениях -- выселять евреев из района боевых действий "в сторону противника" (то есть так понять, что -- к австрийцам, через фронт?), галицийских евреев -- назад в Галицию; в других -- высылать в наши тылы, иногда -- недальние, иногда -- на левый берег Днепра, а то уже -- и "за Волгу". То -- "очистить от евреев 5-вёрстную полосу" прифронтовую, то -- 50-вёрстную. Где на это выселение даётся пять суток, и с имуществом, где сутки, очевидно, уже почти без имущества, а не желающие эвакуироваться будут отправлены этапным порядком. То: не выселять, а, при нашем отступлении, брать с собой заложников из видных евреев, особенно раввинов, -- на случай доносов евреев немцам об оставшихся русских и поляках, сочувствующих России; а при казни тех немцами будут казнены и заложники (на оккупированной немцами территории -- как узнать? проверить? фантастическая система). То: заложники не берутся, а лишь назначаются среди местного еврейского населения нашей территории -- и несут ответственность, чтобы не было еврейского шпионажа или сигнализации неприятелю. То: не допускать евреев даже присутствовать при рытье окопов в нашем тылу (чтобы не дали знать через своих к австрийцам об их расположении, -- а румынские евреи переходили границу легко); то, наоборот: посылать гражданских евреев именно на рытьё окопов. То (командующий Казанским ВО известный самодур генерал Сандецкий): всех солдат иудейского вероисповедания -- немедленно в маршевые роты и слать на фронт. То: недовольство от укомплектований боевых частей евреями, их "непригодность в качестве боевого материала".
О чем еще, кроме трусливой растерянности и невежественности всего российского руководства, включая генералитет, свидетельствуют эти строки?
А евреев гнали, кого за Днестр, а кого и за Волгу.
Семья деда Пини и отца моей матери долетела аж до Урала. Хаим и Борух до Урала не доехали, умерли в дороге от тифа. Как в живых остались Ривка, Пиня и мой дед - отдельная история, но если бы не Ривка, трудно сказать, каким было бы продолжение. Иче перевели в пехотный полк, где он, сражаясь, и погиб. Алексей и Ривка нашли друг друга и оба сражались на стороне красных, он в должности комполка, а она была медсестрой. Они поженились и целых пятнадцать лет были счастливы, а в 37-ом его взяли "без права переписки".
- Трудно мне сегодня понять то время, - сказал я деду Пине.