Я встречал людей, проживших жизнь, как один день, ни разу не свернув и не изменив суждений, не усомнившись в том, что прежде считал неоспоримым и не попытавшихся жить иначе. Не будем судьями чужим жизням и, если, пройдя свой путь, ты нигде не наследил и ничего не испачкал и при этом сумел быть счастливым и осчастливить других, то и слава Богу. Но не суди и ты того, кого не только метался из стороны в сторону, но чей внутренний мир тоже был весь в ухабах, падениях и подъемах, сомнениях и попытках все пересмотеть заново. И не исключено, что его-то жизнь как раз и была настоящей, и сам он Настоящий - с большой буквы - человек.
Недавно я встретился с отставным полковником, летчиком, ветераном войны, бывшим некоторое время председателем Совета ветеранов Израиля, почетным полковником ЦАХАЛа Львом Овсищером. Он сказал мне вещь, которую не так уж часто услышишь от ветерана войны:
--
Один из ужасных лозунгов, под которыми Советская армия вела войну, звучал, как в известной песне Булата Окуджавы: "А нам на всех нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим." Эта готовность не стоять за ценой человеческой жизни обошлась советскому народу так дорого, что сегодня, полвека спустя, очень многие в России пересматривают свое отношение ко дню Победы, как празднику. День победы должен быть не праздником, а днем всенародной скорби о тридцати миллионах.
--
Однако же, страшно подумать, что Советская армия могла потерпеть поражение.
--
Да, победа над гитлеровской Германией была жизненно необходима, в особенности нам, евреям, и мы сами заплатили за нее кровью и многими жизнями. Однако же не правы те, кто считает, что победа над Германией принесла освобождение. Для евреев, которые остались в живых эта победа была не освобождением, а отсрочкой завершения дела Гитлера по "окончательному решению еврейского вопроса". Из рук фюрера эстафету принял Иосиф Сталин. Освобождением была избавительная смерть обоих мерзавцев.
--
Какая часть 30-ти милионов жертв войны по Вашей оценке погибла зря, по вине глупых командиров и карьеристов?
--
Я думаю, не меньше двух третей.
--
Не ожидал, что Вы так скажете. Сам бы я не осмелился.
--
Из 30-ти миллионов по крайней мере 20 погибли по вине главковерха и его генштаба.
Нет сомнения в том, что в общем балансе побед и поражений союзников, участвовавших во Второй мировой войне, роль побед советских войск на восточном фронте слишком велика, чтобы заводить разговор о том, чей вклад в разгром гитлеровской саранчи был большим. Но теперь, полвека спустя, бесчестно с нашей стороны по отношению к павшим было бы не призвать к ответу перед судом истории виновников тех жертв, которые не должны были быть принесены.
Для человека, прошедшего всю войну и отравленного той же пропагандой, что все мы, не считая того, что он принял большие дозы этой отравы, чем многие из нас, полковник должен обладать завидными мужеством и мудростью. Когда я сказал ему это, он произнес такую фразу: "Я считаю, что гражданское мужество выше воинского."
Существуют вечные, заповедные принципы, отступление от которых ведет в пропасть. Их нельзя менять и реформировать, заменять более модерновыми или объявлять потерявшими силу. Например, принцип святости жизни обязан всегда присутствовать в сознании всех людей, независио от конфессий и политических убеждений и его следует записывать поперек стратегической карты командующего любыми войсками. А есть идеи и принципы, верность которым, наоборот, смертельно опасно объявлять - прежде всего самому себе - вечными. Только мудрые и мужественные люди способны чутко улавливать подчас достаточно тонкие различия между временным и вечным, того, от чего никогда нельзя отступать, от того, что из года в год подлежит перепроверке.
--
В сорок пятом нам говорили, что, принеся неисчислимые жертвы, мы, армия советской России, внесли самый большой вклад в дело освобождения народов Европы. Судя по тому, с какой радостью, осыпая танки цветами, нас встречали в Будапеште и в Праге, в Варшаве и всюду, куда входили наши войска, так оно и было. Но потом мы забыли уйти из освобожденных нами стран и превратились в оккупантов. Нас встречали цветами, а провожали тухлыми яйцами. Чем теперь гордиться, а о чем сожалеть?
Полковник Овсищер не единственный, кто обладает редкой способностью видеть тонкую грань между вечным и преходящим. Да, к сожалению таких не много. Что касается войны, то нужно еще мужество, чтобы разглядеть ее участников, которые, как щепки,были втянуты в ее кровавые водовороты, чтобы сегодня посмотреть прямо в глаза бывшему эсэсовцу или его сыну, или отставному генералу, пославшему полк на штурм высоты, которую можно было обойти, а в числе убитых был ваш сын...Проще всего вообще не оглядываться назад, но и на это не у всякого достанет сил и решимости.
В своей книге "Возвращение" Лев Петрович не только интересно рассказывает о собственной жизни, о себе-мальчишке из белорусского местечка, о гремучих военных небесах, вдоль и поперек перечеркнутых крыльями его самолетов, о службе и труде в послевоенные годы, о сотнях людей, шагавших, хромавших, падавших, совершавших кто подвиги, а кто подлости, но через эволюцию себя самого - об эволюции своего поколения евреев 20-х, 30-х, 40-х и далее лет вплоть до полного прозрения и возвращения к родному дому - Эрец Исраэль.
Характер, мировоззрение и жизненную позицию невозможно, как пару брюк, - чик-чак - переодеть, затянуть ремешок и изношенное выбросить на помойку. В какой-то
момент в тебе одновременно, то уживаясь,то конфликтуя, присутствуют двое: прежний и новый, потом старый, не простясь, куда-то ретируется, чтобы образовавшийся вакуум заполнился другим мировоззрением и другой жизненной позицией.
В книге Льва Овсищера есть эпизод, над которым я задумался. Однажды, когда полковник исполнял обязанности командира истребительной авиадивизии, дислоцировавшейся на Кавказе и, в частности, ответственной за охрану воздушного пространства над границей с Турцией, случилась неприятность. На армейском языке такие вещи называют "чрезвычайными происшествиями" или сокращенно: "ЧП". Была гроза и посланное всем грозовое предупреждение означало запрет на подъем в воздух самолетов. И вдруг ночной телефонный звонок из Главного командного пункта ПВО страны с приказом послать перехватчика навстречу нарушителю границы. Полковник точно знал, о каком "нарушении" идет речь. В действительности самолеты противоположной стороны как правило не пересекали границу, а летали вдоль нее, пытаясь спровоцировать работу радаров. Словом, полковник Овсищер, спасая жизни двух дежурных летчиков, сидевших в кабине самолета, не выполнил приказ. Можете себе представить, что за этим последовало! Комиссию для выяснения обстоятельств дела послал лично министр обороны Малиновский, а Льву Петровичу грозил трибунал. Ему повезло: скорее всего командарму не хотелось иметь в своем соединении такого ужасного ЧП, как отдача под суд комдива, и он понимал, что в условиях, когда в советской авиации аварии были очень частым явлением, мотивы Овсищера были правильными. Словом, генерал сумел договориться с министром, что разберется сам.
--
Однако же, Лев Петрович, вы не могли не отдавать себе отчет в том, что в рамках системы, которой вы честью и правдой служили, вы совершили преступление? Вы, который по определению командования ВВС страны не раз объявлялись лучшим офицером этого рода войск.
--
Пожалуй, да.
--
Хуже того, на мой взгляд, ваш поступок был кощунственным. Система была языческой, потому что существовала по языческим законам. Она отвечала двум основным признакам языческой системы: поклонение идолам и человеческие жертвоприношения. Число людей, принесенных на ее алтарь достигало ста миллионов. Отдавший Вам приказ генерал не хуже Вас знал, что такое штормовое предупреждение, но два молодых человека, кстати говоря, мужей и отцов, были, как это водится у язычников, обречены, и кто вы такой, чтобы остановить ритуал принесения людей на алтарь, обагренный кровью десятков миллионов, принесенных в жертву прежде?
Я думаю, многие из нас, покопавшись в своем прошлом, могут вспомнить случай, может быть не такой яркий, как у полковника Овсищера, но непременно связанный с внутренним конфликтом несовместимых нравственных систем, когда служебный долг велел одно, а голос предков велел поступить иначе, и это особенно заметно и чувствительно, когда речь шла о той самой жизни, спасая которую ты спасаешь мир.
На том участке пути, который господин Овсищер назвал возвращением, этот случай видится, как переломный при смене мировоззрений и выходе на другую дорогу. Потом потребовалось еще время на то, чтобы понять, что нравственное разложение вооруженных сил страны принимает прямо таки гротескные формы и продолжать службу в них значило чинить издевательство над самим собой. Так Лев Петрович рассказал мне случай, когда он, служа в штабе воздушной армии, разработал план учений, а командарм, бегло взглянув, сказал, что "пожалуй фронт следует обозначить не здесь, а здесь". По новой диспозиции наши аэродромы оказывались на территории противника. Овсищер преложил вернуться к генералу и показать ему его ошибку. Ему не разрешили беспокоить "самого" и учение (Такие мероприятия, между прочим, влетают в копеечку) было не обучающим, а смехотворной игрой усатых детей.
--
Вы часто сталкивились с антисемитизмом в армии? - спросил я.
--
Еще бы! Нас, евреев, только на смерть посылали наравне со всеми. Когда же речь шла о присвоении званий и о наградах, то нас стремились вычеркивать. Мне точно известно, что маршал Жуков приказал вычеркивать из наградных списков каждого третьего с еврейской фамилией. Макашов не исключение, таких как он пруд пруди. Однажды командующий войсками Белорусского военного округа Третьяк увидел в доме офицеров портреты офицеров-отличников, под которыми были типично еврейские фамилии. "Это еще что за синагогу ты здесь устроил?" прикрикнул он на начальника. Тот осмелился возразить в терминах советской пропаганды и тут же вылетел из армии.
Так что, выйдя на гражданку, отставной поковник увидел тот же антисемитизм, но на этот раз в кабинетах начальников отделов кадров и в других учреждениях.
Об это все мы разбивали лбы. Овсищер же относится к той категории людей, которые чувствуют ссадины не только на своем лбу, но совершают уже самое кощунственное с точки зрения совковской системы: они восстают против ссадин, полученных другими, и делают опасные для существования системы обобщения. На заявление о желании покинуть страну совок ответил ему лишением воинского звания и полковничьей пенсии. Что касается разрешения на выезд, то бывшие отказники вам объяснят, какие шансы могли быть у еврея с советской карьерой такого уровня "секретности". Словом, Лев Петрович пробыл в отказе 16 лет, что с учетом космических скоростей нашего времени значительно больше 40 лет хождения евреев по Синаю под руководством Моше рабейну.
Как бывший отказник, хотя и с гораздо меньшим, чем у Льва Петровича, стажем, хочу также добавить, что, в отличие от явного большинства евреев оказавшихся тогда в трудном и опасном отказном положении этот человек видел в своей борьбе за освобождение и возвращение не только решение своей личной проблемы, но также то, что все мы наносили совковой системе едва ли не больший удар, чем известное всему миру диссидентство. Это не в ущерб и не в упрек диссидентскому движению, но дело в том, что диссиденты, при всей пестроте и неоднородности их движения (Собственно, они были не движением, а множеством групп и отдельных людей, выступавших со своими особыми, отличными от официальных, мнениями и суждениями, за что бывали жестоко биты.) отказники были движением в том смысле, что самим своим отказом от гражданства в "первом в мире" наносили этому миру сильнейший пропагандистско-идеологический удар. Лев Петрович это не только понимал, но, если прочтете его книжку, то увидите, что он свои 16 отказных лет провел не под дверью начальника ОВИРа, как многие из нас, а в борьбе за право на Исход для своего народа.
- Это движение было стихийным, но выдвинуло своих лидеров и героев.
Я вижу величие этого человека в том, что по его жизни можно читать историю российского еврейства от октябрьского замутнения мозгов, через социалистическое строительство и войну, за активное участие в которых власть и народ наградили нас кличками типа "воевавшие в Ташкенте" и "соискатели теплых местечек", через прозрение, до возвращения на Сион.